Москва - Петушки II
Курский вокзал
Не надо мне ни хересу, ни кубанской, ни горькой стрелецкой, ни коктейлей затейливых. Мне бы в Петушки, где птицы не умолкают ни днем, ни ночью, и где круглый год не увядает жасмин. Ты мне, девушка, до Петушков билет продай, а там я уж сама как-нибудь… А ждать пока магазины откроются уже не надо – водку круглые сутки купить можно.
Ну что, ангел мой, поедешь ли со мной в Петушки? Или отлетишь еще на Курском вокзале, потому как душе твоей заповедовано до Петушков добраться? Поехали, ангел мой, поехали!
Теперь русский человек в любое время суток похмелиться может и не оставлено ему времени для страданий и тягостных раздумий в часы между окончанием водки и открытием магазина. Теперь гуманизм. Но все равно, по традиции, которую не я закладывала и не мне отменять, почту минутой молчания эти часы. Помолчу скорбно, глотну еще здесь, на перроне, водочки, да и поеду в райские кущи.
Первые 50 граммов
Хвала тебе, о, звериный оскал капитализма! Хвала только уже за то одно, что не даешь испытать человеку мук телесных, а уж духовных мук он и сам на свою жопу найдет при любом строе. Серп и молот. Это еще в начале капитализма было. Где-то здесь я жила на бандитской хазе. Бандиты меня уважали. Работали только по ночам – машины воровали. А днем тренировались усердно. По секундам замеряли, за сколько времени могут резину с машины снять, за сколько «копейку» на запчасти разобрать, а за сколько шестерку или, скажем, Мерседес. В общем, трудились. И только я по ночам дрожала как осиновый лист, потому что если вдруг узнал бы кто, что я с бандитами живу и жду их у окошка, пока они на дело ходят, мне бы тоже, в общем, статья не хилая светила… У того, с которым я жила, любовь была несчастная. Он все время про нее рассказывал, а остальные знали, что у него неразделенная любовь, но меня все равно уважали. Потому что та, которая суп готовит и в кровати одной спит с их подельником, та уважения достойна. Вот так вот, ангел мой, суп и постель…
50-100
А теперь я не достойна уважения, потому что не готовлю суп и кровать никому не стелю. И народ мой чувствует это. Вот сидит на скамеечках напротив и спрашивает грозно: «Стелишь ли постель?» Ну что мне ответить народу моему, чем оправдаться? Ведь не тем же, что я, приличная женщина, в Петушки еду, что не пью всякую бурду, а только качественную водку «Виноградов черносмородиновая». Не поверит народ мой, что приличная женщина может запросто так водку из термоса хлестать, а постель не стелит и суп не готовит. Народ мудрость знает. «Пьяница мать, - говорит народ, - горе семьи» и ведь прав, подлец! Горе я. Девочка есть, та не то что букву «ю», та даже межзубный звук «th» знает. И в шахматы играет, книжки читает умные, и задачу решить может… Да что уж там… Горе я, и точка. Сижу вот, прилично одетая, смотрю в глаза народа, и постигаю всю его правоту.
И некому в Петушках встречать меня. Это тебя, ангел мой, ждала она, с косой до попы. Тебе грезились ахи, и стоны, и сладострастие. А меня в Петушках встречать никто не будет. Только и было один раз в жизни. Встретил. На перроне. С георгинами розовыми. До сих пор георгины храню, плачу на них гляюдчи.
И пах он медом и молоком. И живот его был подобен стогу сена, и ноги его были подобны мраморным колоннам, и грудь – заросли сочной травы, в которой пасутся два агнца… Сладостны были те ночи. Тогда открывала для себя, что есть в мире запахи, кроме запахов табака и кофе. Ромашки на белом свете есть, пихты, лимонник, ель, можжевельник… Сколько чудес сразу открылось! Открылось, что кроме водки есть сладостные напитки – двенадцатилетний виски, например, портвейн крымский… Букет и аромат. Неспортивная игра «буле» есть. О, как чудно кидать тяжелые шары, а потом ходить и загребать опавшие листья ногами… А по утрам косой свет сквозь сосны, и отвар шиповника, и можно уткнуться носом меж его лопатками, как между крыл ангельских… Но эдак я расчувствуюсь раньше времени, а дорога дальняя. Лучше давай, ангел мой, выпьем еще…
100 - 125
Насупился народ. Чует, что обманывают его. Что не чай у меня там, в термосе, или, скажем, кофе, а самая что ни есть настоящая «Виноградов черносмородиновая». Но ведь к приличной женщине не подступишь, хоть она и гадина, и водкой не делится. Это ты, ангел мой, аристократ духа, с народом запросто был, а я его не люблю и даже боюсь. Вон, справа у окошка, сидит женщина и смотрит осуждающе. Оно понятно, у ней мужик только что в тамбур отбежал. Женщина понимает, что целиком мужик до Петушков не доедет, доедет только тяжелая и сморщенная его оболочка, которую еще бог знает сколько времени переть на себе до дому придется. А трансцендентальная его часть нипочем не доедет. Зависнет где-нибудь в Храпуново, ну не в Храпуново, ну в Орехово-Зуево. А она, как Родина-Мать, не может себя разделить. Ей бы тоже в Храпуново остаться, а еще лучше в Баден-Бадене или на Монмартре, чтобы изысканные художники рисовали ее портрет ню. Тулуз-Лотрек, например, наблюдал бы как, она чулок подтягивает, и делал бы наброски, или Мане рисовал ее голую среди мужиков за завтраком. Ведь достойна эта женщина, чтобы ее Мане запечатлел! Но нет, ей придется мужика своего домой тащить и ждать, пока его трансцендентальная часть домой вернется. А хрен ее знает, когда она вернется. Может, до понедельника ее не доаукаешься. А вот женщина, прилично одетая, та, вон, знай себе из термоса «Виноградов черносмородиновая» наяривает. И ни стыда у нее нету, никакой совести. И не достойна она, чтобы ее Тулуз-Лотрек рисовал, потому что не знает она каково Родиной-Матерью быть. Каково душу свою бессмертную содержать в чистоте и соблазну не поддаваться, а жить, сжав зубы, и подвиг свой каждодневный исполнять.
И что я на это возразить могу? Кругом она права! Но ведь нельзя же, в самом деле, подойти к ней, налить пятьдесят, а лучше сто граммов «Виноградов черносмородиновой» и сказать: «Прости меня, что постель не стелю и суп не готовлю, что живу как будто в Баден-Бадене, а сама меж Москвой и Петушками мотаюсь»! За это ведь и по роже получить можно,
125-150
а можно и «Виноградов черносмородиновой» лишиться на фиг. Вместе с термосом. Нет, ангел мой, давай, лучше, за кущи райские выпьем. Ты же сейчас в кущах пребываешь? Вспоминаю тебя часто. Как мы с тобой чаевничали. У крестной на кухне. Правда, это я тогда чаевничала по малолетству, да по кретниной строгости. А ты портвейн пил из чашки тонкого фарфора. Смотрел на меня, и глаза твои слезами умиления наливались, а, может, и просто пьяными слезами. Не все ли равно? Смотрел, подносил микрофончик к горлу, и все говорил «маааленькая», «маааленькая». А потом уже сказали, что ты, ангел мой, умер. В общем, поступил ты со мной в высшей степени не прилично. И до Петушков не доехал, и помер не ко времени. А мне теперь расхлебывай. Из термоса. Да нет, я так… я не в претензии. Ну помер и помер. И земля тебе пухом. И кущи чтоб непременно райские. Я тебя вот помяну
150-200
и еще ангелов. В те времена как-то очень уж много ангелов развелось. Довлатов, царствие ему небесное, Высоцкий Владимир, Шнитке Альфред… А те, которые не ангелы, те и посейчас небо коптят. Да что нам до них… Электоугли. Ерзает народ. Норовит присоседиться. Простил. А что ему не простить то женщину, прилично одетую? Сидят две. У одной в жизни все хорошо, у другой еще не совсем. Та, у которой уже все хорошо, уроки дает. - Ты, когда он тебя в макдональдс ведет, варежку не разевай, а эдак фыркни, дескать, что это ты меня по дешевым забегаловкам водишь, куда только клерки непутевые, да курьеры обедать ходют. И, смотри, из еды ничего не заказывай. Как бы жрать не хотела, все равно, хоть умри, а не заказывай.
- Так ведь живот сводит, Галочка!
- А хрен с ним, с животом! Ну что с того, что один раз нажрешься, живот у тебя отпустит, а потом он тебя только и будет по макдональдсам таскать, да еще и не женится. Ты его сразу приучай, чтоб деньги тратил. Когда пару раз фыркнешь, тут он, конечно, тебя в кафе поведет, но ты смотри, чтоб не в дешевое. В дешевом тоже себе ничего не заказывай. В дешевом самые дорогие блюда 250 рублей стоют.
- А какие это блюда, Галочка?
- Ну… свинина там, по-тирольски…
- Свинина! По-тирольски!
- Или шашлык с курдюком…
- Шашлык! С курдюком!
- Или форель в белом вине с фаршированным картофелем…
- Ооооооооо…. Форель… фаршированным….
- Да ты, дура, слюни не распускай! Ты там тоже ничего не заказывай. Так, водичку без газиков. Жди, когда он тебя в дорогой кабак поведет. Только не в суши. Суши и дорогими бывают и дешевыми. Там сразу не разберешься. И потом там палками едят, а это надо сноровку иметь, так что в суши не ходи даже под страхом смертной казни… Сидит, поучает, а сама на мой термос глазами зыркает.
- Если подарки дарить будет, на ценник посмотри. Если ценник убрал, значит, жадный и нечего с ним делать. Гони его.
- Да как же, Галочка, а если любовь?
- Да какая, на хрен, любовь, если он тебя всю жизнь на трамвае катать будет, дура!
И, правда, думаю, какая в трамвае любовь? В трамвае только зайцы водятся, а любви там отродясь не было. Права Галочка, кругом права. Мудрая женщина. Надо бы налить ей грамм сто «Виноградов черносмородиновой». А потом гляжу, она потихоньку из сумки коньяк достает, глоточек аккуратненько так отпивает, товарке предлагает, а сама все на мой термосик пялится. Нет, думаю, не мудрая ты женщина, а меркантильная. И не права ты, а просто на халяву на трамвае покататься хочешь и не налью я тебе ни ста, ни пятидесяти, ни, даже, двадцати пяти не налью. И отвернулась гневно. Ты, ангел мой, так гневно, знаю, от людей не отворачивался, потому что любил народ свой, а вот я не люблю… Прости!
200 - 225
Храпуново. Теперь про политическую обстановку. Расхерачили америкосы Ирак. Камня на камне от Женевских Конвенций не оставили, а заодно уж и от Хельсинкских соглашений. А вот Абба Эбан и Моше Даян героями в истории так и остались. Так и стоят в истории как влитые. Придешь на работу устраиваться или вспомоществования просить, а в глазах уже читаешь «даян эбан или не даян?» Думаю «ну куда ж тебе, ты ж таких как я не любишь. Тебе ж надо тоненьких и стремительных, чтоб оленьи глаза, чтоб романтический флер, чтоб сладость предвечерняя, пенные кружева, тихие ласки, голубиное воркование. Чтоб она из тебя всю душу вынула, а потом обратно засунула, чтоб счастлив ты был, когда тебя босоножками по роже бьют…» А он все «даян или не даян»? Тьфу, думаешь, и уходишь.
Это сейчас уходишь. Не то как в юности. В юности младопобеговой стеночки хотелось. Хотелось, чтобы любили крепче, чем отец родной. За то что маленькая, с теплым брюшком, за то что без хитинового панциря и восторженная. За то что талантливая. Чтобы за ручку взяли и в рай отвели, где все будут талантом твоим восторгаться и душу тонкую восхвалять. Хотелось, чтобы ночи были лилейные, а дни полные уверенности… Один даже записку написал «горю от любви» и в карман пальто положил, чтобы жена не обнаружила его горения. В постели лежим. Рассказываю восторженно. А он говорит: «Да брось ты, лучше давай эбан, а я посмотрю, можно тебя в разведку брать или нельзя. Если можно, то секретаршей к себе возьму, будем в баню ездить».
А с работодателями только бляди спят… или декабристки. Декабристкам даже завидовать можно. Вот так себя до ниточки, до крошечки, до последней извилинки мозгов, отдать любимому и делу его настоящему. Гимны про таких женщин складывать надо, «Мастер и Маргариту» про них писать. И ведь не требуют ничего. Ни гимнов, ни Мастера с Маргаритой. Только плыви, милый, живи да радуйся, да пусть твое дело процветает, да не помешают твоему делу ни конкуренты, ни инвесторы, ни дилеры с киллерами… Все смогу, все преодолею, горы сверну, двенадцать геракловых подвигов совершу, сама какого хочешь киллера прикончу, чтобы потом войти в кабинетик, принести кофе горячий, на стол поставить, свернуться калачиком у ног и дремать тихо, пока любимый судьбы мира решает… Ан глядь, а любимый пасьянс «косынка» раскладывает или с другой любимой по аське разговаривает. Та любимая вовсе никаких подвигов не совершала, у ног не спала, за киллерами не бегала, а только слово приворотное знает… Знает, но декабристке не скажет, потому что ей самой нужен такой любимый, который судьбы мира решает.
Тогда счастье декабристке, если любимый помрет вовремя. От лихорадки внезапной, от катастрофы автомобильной, от случайно не пойманного киллера, еще лучше, если помрет от злого заговора спецслужб. Только тут условие для счастья тоже есть. Главное, чтобы пред тем как помереть, любимый бы на декабристке женился. О, какие бездны для счастья тогда открываются! Что там Надя Мандельштам, что Соня Толстая, что Лена Довлатова, что все вдовы мира! Тогда декабристка всю правду о любимом рассказать сможет! И пусть пасьянс «косынка» раскладывал – не чужд простых человеческих слабостей был. И пусть с другой любимой по аське трепался – женщины его любили. Но зато как о судьбах мира думал! Какие загогулины выводил его изворотливый ум! И можно будет каждую бумажечку, каждую записочку любовно в архив подшивать, комментировать. Например, 20 сентября 1996 года любимый написал «заебало все» потому что конкуренты злобные спелись с Антантой и чуть не перехватили инициативу. А 16 марта 2000-го на бумажке написал «заебало все», потому что не похмелился вовремя.
О, бесконечность посмертной любви! О, исступленность! О, бесстрашие! О, скупые вдовьи слезы!
А он, любимый, спит себе мирно в гробике, и червячки его едят.
225 – 300
Момент ответственный. На трехсотом грамме у женщины размягчение в костях происходит и податлива она становится, и чиста как лист бумаги. Тут главное осторожности не потерять. Дрезна. Потому что хрен его знает, что на этом чистом листе написать можно. Лучше не буду на того романтического юношу смотреть. Он, конечно, слов нет, красив как молодой Аполлон или даже Дионис. Когда до музея пушкинского изобразительных искусств добираюсь, непременно к Дионису прихожу посмотреть как он там? Не поубавилось ли у него чувственности? Все так же склонен ли к наслаждениям телесным и духовным? Смотрю, нет, не поубавилось. Склонен. Посижу рядышком, повздыхаю и пойду себе прочь от Диониса, чтоб не омрачать его божественного покоя. Потому что бог Дионис покоен и благостен, когда его веселые да радостные служительницы оберегают. Весталки, там, гетеры. А таких как я ему и даром не надо, таких вон пруд пруди. И не надо, ни в розницу, ни оптом, ни со скидкой. Это только образ такой – женщина, у которой в уголках глаз затаилась печаль, а в душе страдание. Поэтическая фигура. Настоящая женщина должна быть весела, бодра и здорова. Не должна канючить и делать резких движений. И действительно, что мужчине с ней после рабочего дня делать? После двенадцати часов пахоты напряженной, интриг и подстав дружественных? Печаль в уголках глаз развеивать? Страдания отсасывать?
Так что езжай себе, милый юноша, подобный Аполлону или даже богу Дионису спокойно. Не буду я на тебя смотреть. Не буду смущать.
Я лучше на женщину посмотрю, у которой трансцендентальная часть ее мужчины в Храпуново осталась. Лежит его сморщенная оболочка головой у нее на коленях, а она плачет, несчастная, голову ему чешет, все думает, как попрет эту тушу на себе от Петушков до самого до дома… Жаль ее. Ведь достойна кисти Мане! Но ничего, она сильная, она Родина-Мать, она допрет. Я в нее верю.
И как не верить в сильную женщину! И как тут поверить в счастливую любовь? Сама такая. Откуда ж мне быть слабой женщине с большой и счастливой любовью? Да и в семье у меня таких отродясь не было. Вот как живая прабабушка передо мной стоит. Высокая, худая, строгая. Волосы короткие гребенкой назад зачесаны, губы всегда поджаты, брошка гагатовая. Депутат и директор ткацкой фабрики. Я все думала, такая сильная женщина, сильно любить могла. А мне говорят «да она с 1936-го по 1941-й двадцать семь абортов сделала, сама понимаешь, не в больнице, у бабки-знахарки…» Вот, думаю, такая женщина, с виду строгая, а такая чувственная… А мне отвечают «да какая чувственная! Это дед все, сволочь. Слава Богу, его на войне убило».
300 – 350
И только иногда просыпаюсь от запаха меда и молока, и шарю вокруг себя руками,
350 – 355
и пытаюсь найти бескрылую спину, и уткнуться носом между лопатками
355 – 360
и темнота только. И нету в мире больше запахов, кроме запахов кофе и табака.
360 – 400
О физиологии. Яйцеклетка, она ж глупая. Даже когда сперматозоид уже в ней сидит. Вот если доползет она по фаллопиевым трубам до матки, прикрепится там, то не яйцеклетка она, а уже человек. А если не доползет, задумается или заблудится (хотя где там ей блудить, в коридоре то), уже не человек она, а нечто вроде опухоли… смертельной. Фаллопиева труба – несколько сантиметров всего, от сантиметров этих и зависит, аборт будет женщина делать или ребеночка рожать. Это уж ей потом решать. И врачу решать, чем он женщину будет пользовать – скальпелем, ложкой или лапраскопом… И ведь всего-то несколько сантиметров…
Или даже так. Х.й – орудие нежное. Никто не слышал, чтобы из живого х.я застрелили, или, например, зарезали кого. А вот мужчина наоборот. Он и застрелить может и зарезать. Даже шилом в горло, если очень надо. Усад.
Был один. Все говорил «ты моя Кармен». А я говорю «какая ж я Кармен, я старая уже, ребеночек у меня. Да и ты никакой не Хозе. Ты, конечно, псих ненормальный, но вот уж никак не Хозе». А он говорит «Люблю тебя, не могу! Если какого тореро с тобой встречу - застрелю вас обоих, а сам потом удавлюся». А сам бедный бедночка! Маленький такой, поломанный. Не то что с тореро, с тараканами за ручку здоровается. Все сидел и в глаза смотрел «они, говорит, у тебя бездонные, как две марианские впадины». А еще любил диких зверей представлять: одеялом накроется и кричит «Волк я! Волк!», а я как завизжу «ахти, господи! И вправду волк! А ну брысь, серый!» Так и миловались.
Ну он, конечно, потом тоже ушел. «Ухожу, говорит, потому что нет никакой возможности терпеть больше, что ты не про меня все время думаешь». А я тогда действительно сидела и думала у кого денег занять… А потом пришла к доктору, она за голову схватилась, да как крикнет «ты о чем, блядь, думаешь, ты ж помрешь скоро!» и на стол операционный. Вот так он меня чуть и не убил… Хозе.
400 - 450
Леоново. Не плачь, ангел мой! Не долгая будет у нас с тобой разлука! Довезу я тебя до Петушков. Мне только и надо чтобы ты, ангел мой, в Петушки попал, где птицы не умолкают ни днем, ни ночью, и где не отцветает жасмин. О нет, не придумывай мне имен иных – не в чистилище тебя провожаю, не по адовым кругам веду, ни сестрой, ни дочерью, ни вдовой не была и не буду. Только до Петушков, ангел мой. Может, еще и встретимся. Замолви за меня тогда словечко, позови погостить в райские кущи, налей портвейну в фарфоровую чашку.
450 – 500
пока здесь. Потому что вдруг. Потому что вдруг тот, кто пахнет медом и молоком проснется однажды и подумает «для чего, Господь, ты меня оставил?» И ответит ему господь в синих молниях: «Талифа куми! Встань и иди к той, что просыпается и думает о тебе» И встанет он, и возьмет одежды свои, и придет, и ляжет рядом… И буду стелить постель и готовить суп, и буду прощена народом своим безоговорочно и навсегда… И снова вернутся запахи, и косой свет будет пробиваться сквозь сосны, и птицы не будут умолкать ни днем, ни ночью, и круглый год будет цвести жасмин…
Курский вокзал
развезло. Разнюнило. Это ничего. «Талифа куми». Жизнь небесная – своим чередом, а пока встань и иди. И делай что сможешь. Потому что не ангел ты небесный, не поэт, не писатель, не художник, не прочая маргинальная тварь. Встань и иди. Хочешь идти налево – иди налево, хочешь идти направо – иди направо, только вернись домой, где ждет тебя девочка, которая не то что букву «ю», которая межзубный звук «th» знает. Ты только дойди, обними ее, принеси гостинцев, если осталось.