Марина Тимашева: В российской столице открылась выставка «Новый Свет. Три столетия американского искусства». В Музей изобразительных искусств имени Пушкина из Музея Гуггенхайма и других американских собраний привезли 100 произведений, подобранных таким образом, чтобы можно было составить представление об истории развития изобразительного искусства США, - от самых истоков и до сегодняшнего дня. Рассказывает Лиля Пальвелева.
Лиля Пальвелева: В день открытия выставки пришлось долго дожидаться директора Фонда Соломона Гуггенхайма Томаса Кренца. Уже и красную дорожку во дворе Пушкинского музея расстелили, уже истомилась выстроившаяся вдоль нее плотная шеренга операторов с телекамерами, а Кренца все не было. Несколькими днями раньше, вместе с голливудскими звездами Джереми Айронсом и Деннисом Хоппером, он выехал из Петербурга, где у Хоппера открылась выставка его фотографий и картин.
Вы можете себе представить руководителя какого-нибудь российского музея на мотоцикле? Томас Кренц из Петербурга в Москву путешествовал именно так. И вот комментарии Михаила Швыдкого, главы Федерального агентства по культуре и кинематографии
Михаил Швыдкой: Если бы Кренц не был таким мотоциклетным авантюристом, то мы бы эту и выставку тоже не сделали, как бы не сделали выставку «Россия!». Только при его пионерском духе… Он абсолютный человек 19-го века. Наверное, в 19-м веке он бы занимался строительством железных дорог с востока на запад в Америке. Но если бы не его авантюризм, этих двух выставок бы не было
Лиля Пальвелева: Упомянутая Михаилом Швыдким выставка «Россия!» проходила в нью-йоркском Музее Гуггенхайма в 2005 и 2006 годах. Огромное число посетителей смогло полюбоваться шедеврами из ведущих российских музеев. Отобрано было действительно самое лучшее, от древнерусских икон до знаковых произведений 20-го века. Так что, американскую выставку в Москве можно расценивать как ответный жест. Оговоримся, это странствующий проект и в российскую столицу он попал не напрямую из США. Слово куратору выставки «Триста лет американского искусства» Сьюзен Дэвидсон.
Сьюзен Дэвидсон: Этой выставке предшествовал долгий период подготовки, поскольку перед тем, как выставка приехала в Москву, она демонстрировалась в Китае, а после того, как экспозиция здесь закроется она переедет в Бильбао. Но мы изначально подходили к планированию такого турне для того, чтобы выставка оказалась именно в России, с которой нас связывает многое.
Лиля Пальвелева: К примеру, большие пространства, отразившиеся в пейзажной живописи двух стран. Кстати, сказать, выяснилось, что группа байкеров Томаса Кренца не на российских бескрайних просторах затерялась, не где-нибудь, скажем, у озера Селигер. Едва сняв мотоциклетный шлем, появившийся, наконец, в Пушкинском музее руководитель Фонда Гуггенхайма объяснил: задержаться пришлось уже на въезде в Москву
Томас Кренц: Хотел принести свои извинения за то, что мы опоздали, поскольку случилось некоторое недопонимание между областной милицией и городской милицией, с точки зрения организации нашего движения.
Лиля Пальвелева: Томас Кренц признается, что в компании с Денисом Хоппером и Джереми Айронсом в нынешнем путешествии он оказался не случайно
Томас Кренц: 10 лет мы вместе ездим на мотоциклах. Мы на днях как раз открыли выставку в Эрмитаже (там основным действующим лицом был Деннис Хоппер), и посчитали, что будет хорошим сочетанием мероприятий еще такую выставку открыть в Москве. Надо сказать, что вместе мы уже достаточно много пропутешествовали. Это была и Южная Америка, и Юго-восточная Азия, и Европа.
Лиля Пальвелева: И повсюду мотопробеги приурочивались к выставкам, которые организует Фонд Гуггенхайма. Такова традиция.
Так уж сложилось, что в России плохо знакомы с историей американского изобразительного искусства. Нет, отдельные имена и периоды на разных выставках представлены были, но в целостную картину эти эпизоды никак не складывались. Нынешняя экспозиция восполняет пробел.
Директор Музея Изобразительных Искусств Ирина Антонова вспоминает.
Ирина Антонова: Когда-то, в 80-м году, наш музей показывал американское искусство, правда, 19-го и 20-го веков. Затем мы показывали выставку «Искусство американского Запада». Но буквально все, что вы увидите на этой выставке, вы увидите впервые, если только вы не посетили многие музеи в США и Музей Гуггенхайма. Выставка должна привлечь внимание наших зрителей своей полнотой, качеством и всеми замечательными именами. На выставке имеется целый ряд картин 50-х- 60-х годов 20-го века. Это то, что мы видели мало, то, что составляет славу американского искусства 20-го века. Это такой американский экспрессионизм, абстракционизм, представленный именами Поллока, Марка Ротто. Вот эти вещи, их не так много, но это настоящий вклад американского искусства в 20-й век и его вторую половину.
Лиля Пальвелева: Именно в это время в Америке в небывалом количестве в живописи возникли новые идеи и направления, распространившиеся затем по всему миру. Конечно, на выставку стоит прийти в первую очередь из-за современных работ. Хотя бы, чтобы увидеть картину неистового Джексона Поллока, не писавшего на холсте, а разбрызгивавшего по нему краски. Однако, и ранние вещи ценны. Как могло случиться – неведомо, но случилось: американские детские портреты 19 века, плоскостные, написанные наивной и не всегда ловкой рукой, так похожи на портреты детей кисти крепостных художников. В том же 19-м столетии они украшали дворянские гнезда в российской провинции.
Марина Тимашева: Подходит к завершению Московский Международный фестиваль имени Чехова. Осталось посмотреть всего ничего – спектакль «Дождь» канадского цирка «Элуаз» и «Трилогию драконов» - постановку 25-летней давности и продолжительностью в шесть часов привез тоже канадский театр «Экс Машина». В рамках Международного театрального фестиваля имени Чехова в Москве показали очередной шедевр (глупое сочетание очередной и шедевр, но это именно так) Пины Бауш и ее театра танца из немецкого города Вупперталь. Спектакль называется «Мазурка фого». Он был сделан в 1998 году на заказ для Лиссабонской выставки. У Пины Бауш есть целая серия спектаклей, которые она посвящает городам, «пропущенным сквозь сердце». Своего рода путевой дневник Пина Бауш начала заполнять в 1986-м. В ее постановках запечатлелись Рим, Рио-де-Жанейро, Будапешт. В Москве несколько лет назад был показан один спектакль из этой серии – «Мойщик окон» - про Гонконг. А в «Мазурке фого» Пина Бауш делится своими впечатлениями о Португалии. Пина Бауш на пресс-конференции сокрушалась: «всегда так жалко, что впечатлений слишком много для одного спектакля, всего не втиснешь». И сама себя успокаивала: «Ничего, работа над одним балетом всегда отражается на следующем».
Пина Бауш: У меня никогда нет заранее никакого плана работы, никаких концепций. А есть простое желание что-то показать. Дальше мы ищем средства выражения. Сначала появляется тема, потом музыка. В случае «Мазурки фого» это латиноамериканские танцы. А как они возникают? Кто знает, почему люди танцуют? Может быть, от страсти, от радости, по разным причинам. Предыстория спектакля - это наше знакомство с Португалией. Мы впервые приехали туда на гастроли, показывали много спектаклей. А потом нам предложили совместный проект. Я этой идеей загорелась, потому что знакомство с новой страной для моей работы – огромный стимул. То, что есть во мне самой, как-то проецируется на другую страну, других людей, обычаи, музыку, одежду. И все это перерабатывается и превращается в спектакль. Идеи приходят ко мне дома, в Вуппертале. Они часто связаны со страной, в которой я побывала. Тогда мы возвращаемся в эту страну. В Португалии мы провели три недели. Мы жили не как туристы, а как артисты, то есть много репетировали. Но люди, с которыми мы подружились, старались показать нам Португалию – не только ее красоты, но всякую жизнь, часто совсем непривлекательную. И уже потом в Вуппертале родился спектакль.
Многое в себя впитываешь, многое узнаешь, а потом из этого выходит маленький спектакль, но приобретенные знания переходят в следующие постановки. Конечно, вы не увидите на сцене Португалию, мы поделимся впечатлениями об этой стране. Мы создаем образы. Вы можете в них погружаться, у вас могут рождаться собственные ассоциации, и они будут отличаться от тех, что возникают у соседа в зрительном зале. В «Мазурке Фого» – целый ряд мини-историй. Они не связаны друг с другом определенным сюжетом. А в том, что происходит на сцене, нет ни капли импровизации. Свобода предоставлена актерам во время работы над постановкой, но потом все становится на свои места и больше не меняется. Иное дело, что каждый раз мы проживаем спектакли заново, ведь мы играем «вживую». Поэтому они никогда не бывают одинаковыми. Для меня спектакль - это жизнь в самом простом значении слова. Какие-то проблемы, переживания, встречи с людьми. Ничто мне не интересно так, ничто не вдохновляет меня так, как жизнь. Она важнее всего. И это нормально.
Марина Тимашева: Ну вот. Должно быть, вы уже понимаете, что попытка членораздельного рассказа о спектакле Пины Бауш обречена на провал. Трехчасовая «Мазурка Фого» вмещает в себя глубокое знание разных философских систем (от платоновской до буддистской), но вы можете спокойно этого не заметить. Танцоры Пины Бауш виртуозны, но вы ни на секунду не задумаетесь о сложности выполняемых ими движений. Все – и высокий интеллект и совершенство исполнительской техники – подчинено чувственному восприятию мира. Труппа Пины Бауш многонациональна по составу, и каждый танцор вносит в спектакль особенности пластики своего народа. Здесь много музыки – и танго, и фадо, и джаз, и латиноамериканские мелодии и модные жесткие ритмы.
Здесь есть и видеоряд. Картины проецируются не только на задник, но еще и на пол сцены. Положим, на экране вы видите лицо музыканта, а для аккордеона там места не хватает, его изображение оказывается на полу. И, словно по его клавиатуре, или – в другой сцене – по морским волнам движутся в танце люди. 19 мужчин и женщин, одетых, как мы с вами, в обычнее платья или брюки и рубашки. У большинства женщин – длинные распущенные волосы, которые исполняют свои отдельные танцы. Юноши бесчинствуют и валяют дурака от переизбытка сил и энергии – еще бы, на таком-то солнце. Мужчины с легкостью переходят от азартных игр к не менее азартным побоищам. Девушки явно мечтают о прекрасных принцах, но грустят в одиночестве. Матери, любовь которых к 30-летним сыновьям и забота о них переливаются через край, и старухи, которые усердно общаются со зрителями, потому что больше им не с кем поговорить.
Лирические сцены мгновенно окрасит юмор, а герои-любовники сменят амплуа и выйдут на подмостки сущими клоунами.
(Звучит отрывок из спектакля)
Вот на сцену выезжает ванна, в ней, вся в мыльной пене, сидит невообразимая чернокожая красавица. Через минуту она достает из пены тарелку, потом – вторую, третью. Вот вам и образ: Афродита, родившаяся из мыльной пены, чтобы потом вечно перемывать грязную посуду. А вот дама явно готовится произвести на избранника неизгладимое впечатление. Она долго и тщательно начесывает прямые и негустые волосы. А ей навстречу – ужас-то какой – плавно и в полном сознании собственного превосходства идет соперница с умопомрачительной копной не начесанных, а своих таки, натуральных, волос. Наша неудавшаяся соблазнительница повержена и униженно отступает в кулису. Вариантов соблазна предложено немало. Одна приманивает сердечного друга волосами, другая – походкой, третья – длиной ног, четвертая – умением как-то особенно элегантно держать сигарету. А если ничего не получится, есть старый проверенный способ - прыгать всем мужчинам без разбора на шею с воплем: «Иди, я тебя поцелую».
Тут всеми пройдены разные стадии любовного голода: от легкого расстройства до нервного срыва. А главное в спектакле – томление плоти. Вы даже представить себе не можете, как красиво она томится. Найдя себе пары, кое-как притеревшись друг к другу, партнеры резвятся, будто малые дети. Вытаскивают на сцену огромный кусок полиэтилена, по два человека удерживают его с разных концов, а остальные наливают в образовавшийся рукав воды и катаются по нему, как в аквапарке.
В течение спектакля ты будто пропитываешься жизнью и проникаешься мудрой философией Пины Бауш. Поначалу люди одиноки и независимы, потом они приобретают друзей, потом образуют сплоченный коллектив, потом перестают жеманничать, соблазнять, кривляться, воевать и сливаются с природой и Вселенной в какой-то счастливой теплой гармонии. Невероятное впечатление производит финал. Пара за парой проходит перед нами, переминаясь с ноги на ногу в медленном танце, чуть приподнимая бедро при каждом шаге. Это сделано совсем просто, любому под силу повторить, а сила воздействия сокрушительна, потому что в это движение вложено искренне переживание. Кажется, что если бы эти пары так шли и шли, ты бы часами и сутками не смог оторвать от них влюбленных и очарованных глаз. Нельзя описать, какая в этом вечернем танце умиротворенность, красота, нежность и благодать.
В прославленных спектаклях Пины Бауш, таких как «Кафе Мюллер», «Гвоздики», «Контактхофф» было много городской жизни, влияния на людей индустриальной среды и урбанистических пейзажей. Люди были разобщены, неприкаянны и ужасно одиноки. Нынешний спектакль – ну, совсем иной. Белая выгородка, сцену заливает солнечный свет, единственное темное пятно – что-то вроде прибрежной скалы, танцоры перемещаются по ней легко и грациозно. На экране бушует море или распускаются цветы, иногда там - фрагменты документального кино: португальцы с обветренными лицами и натруженными руками, кто-то с аккордеоном, кто-то танцует. Действие происходит словно и не в европейском городе, а в далекой стране, которая не знает небоскребов и асфальта. Кроме солнца, спектакль заливает музыка – в основном, томные, страстные и тоскливые песни. И сам спектакль по мировоззрению какой-то не немецкий, а латиноамериканский. Здесь меньше рационального, философии и депрессии, зато много света, и озорства, и неги. Здесь человек, каким бы смешным, нелепым и манерным он не казался, все равно есть такая же частичка природы, как листок или травинка, иногда он даже не менее красив, чем природа.
Вспомнила я «Час Быка» Ивана Ефремова: «Родис и Эвиза умело воспользовались воздействием ритмов на подсознание. Совместное ритмическое пение, верчение в древности считали магией для овладения людьми, так же как военные маршировки и совместную гимнастику у йогов. Лишь много позднее психологи разобрались в сочетании зрительных ассоциаций - ведущего чувства человека в его ощущении красоты, прочно спаянного с эротикой». И там же: «поразительная гармоничность, полное, немыслимо высокое соответствие танца и музыки, ритма и игры света и тени захватывало, словно вело на край пропасти, где должен оборваться невозможно прекрасный сон». А героиня (Фай Родис) говорит: « У нас танец превращается в чародейство, зыбкое, тайное, ускользающее и ощутимо реальное». «Танцы будущего», описанные Иваном Ефремовым, похожи на танцы настоящего у Пины Бауш.
Она выстроила довольно произвольную композицию из пластических миниатюр, зарисовок разных жанров. Благодаря им, вы действительно получаете представление о стране, в которой ослепительным женщинам, как и в родных пенатах, не хватает мужчин, а темпераментным мужчинам – решимости в отношениях с прекрасным полом. Бауш создала образ Португалии, в которой всегда светит солнце, иногда нещадно, иногда – ласково, и океан омывает сушу то яростно, то любовно. Образ прекрасной страны, в которой люди и природа едины. Пина Бауш познакомила нас с народом, которому явно приходится нелегко, но он умеет преодолевать беды, который избывает страдание в песнях и одиночество – в танце. А еще на этом спектакле мне вспомнился ответ Майи Плисецкой на заданный ей кем-то из журналистов вопрос о смысле жизни: «Смыл жизни в самой жизни». То же самое высказывание содержится и в «Мазурке Фого».
Кажется, что человек, в котором помещается весь мир, должен быть огромным, как океан. На самом деле, Пина Бауш – невысокая, очень худая, всегда одетая в черное, и с волосами, забранными в хвостик женщина. Но она все-таки большая, как океан.
Марина Тимашева: Петербургский поэт Александр Танков готовит к выпуску новую книгу стихов. С ним, как с представителем петербургской поэтической школы, беседует Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: В современном мире, на мой взгляд, давно произошла девальвация событийного ряда. Между тем, когда поэт пишет стихотворение, по моему глубокому убеждению, тут-то и происходит событие не приходящее по своим последствиям. Именно об этом мы и решили поговорить с петербургским поэтом Александром Танковым.
Александр Танков:
Может, где-нибудь под Кандагаром
Так же ночь душиста и темна,
И гордится смоляным загаром
Смуглая восточная луна.
Собственно, и важно только это -
Ночь, и исчезающие в ней
Острые, скупые искры света,
Светляков ли, бортовых огней.
Разрывная, горючая, гулкая страсть
Горячее объятий твоих,
Как попытка случайную радость украсть
Полноценную смерть на двоих.
Разыграв молодую ночную грозу,
Как сонату, в четыре руки,
Ты останешься, словно соринка в глазу,
Словно шест посредине реки.
Соловьиным стилом четвертована ночь,
И в разрыве чужая звезда,
Не пытайся понять, не пытайся помочь,
Но останься со мной навсегда.
Татьяна Вольтская: Сейчас часто мы слышим, что прямоговорение в поэзии и невозможно. И, тем не менее, вы, как и многие, милые моему сердцу поэты, используете прямую речь в своих стихах и не боитесь, что вас обвинят во всех смертных грехах.
Александр Танков: А как можно чего-то бояться, если ты хочешь что-то написать и что-то сделать? Что такое поэзия? Я люблю, мне больно. Как это можно сказать чужими словами?
Татьяна Вольтская: А постмодернизм, центонная культура, цитаты, как быть с этим?
Александр Танков: Что это такое, собственно говоря? Это только заявления: ничего нельзя говорить прямо, все уже давно закончилось, мы уже прожили свою жизнь, мы умерли, давайте говорить о том, что было когда-то. Но мы не умерли. Я очень люблю цитировать такую маленькую притчу. Была такая секта альбигойцев на юге Франции, и у нее было такое высказывание: «Хочешь услышать то, чего не слышал еще ни один человек – послушай птицу. Хочешь увидеть то, чего не видел еще ни один человеческий глаз – посмотри на Луну. Хочешь дотронуться до того, к чему еще никто не прикасался – прикоснись к земле. Ибо истинно говорю тебе: Бог еще не создал этот мир, он его только создает на наших глазах». При нашем участии. Потому, что мы тоже участвуем в этом сотворении.
Татьяна Вольтская: Альбигойцы были еретики. Кончилась их история весьма плохо.
Александр Танков: Так она кончилась плохо потому, что это кому-то не понравилось, потому что это не понравилось каким-то официальным лицам и организациям.
Татьяна Вольтская: Поэт в том традиционном смысле, в котором вы понимаете это слово, в котором я понимаю это слово, сотворец, соработник бога, который каждый день творит мир вместе с ним заново и, говоря «я люблю», не повторяется никогда, потому что это новый день, новое чувство, это новый человек. Мне кажется, что в современной культуре такой поэт, с такими взглядами, становится еретиком, альбигойцем.
Александр Танков: На самом деле, мне кажется, что у современной поэзии сегодня есть одно замечательное достоинство: по сравнению со всеми остальными искусствами она не востребована. Это огромное счастье. Вот есть у меня знакомый художник, он много чего может делать, но в Москве очень хорошо покупают написанные им баклажаны, и он с утра до вечера рисует эти баклажаны, потому что за них платят хорошие деньги. Многие музыканты то же самое делают. Они востребованы, поэтому это губительно для них.
Татьяна Вольтская: Гоголевский «Портрет», собственно говоря, о чем?
Александр Танков: А поэзия сейчас никому не нужна, она не востребована. Поэзия тоже когда-то была очень востребована. Были придворные поэты, поэты-лауреаты. Когда-то в Исландии, в Средние века считалось, что поэзия это самая сильная магия, поэтому поэтам платили огромные деньги. Сейчас этого, слава Богу, нет, поэтому можно заниматься своими собственными делами. Никто тебя не собирается покупать. Такие тиражи у поэтических книг, что жить на это невозможно, поэтому можно заниматься тем, что нужно.
Татьяна Вольтская: Получается, что это одно из самых честных ремесел?
Александр Танков: Сейчас, когда мы видим каких-то людей, которые пишут и стихи, и прозу, может быть, со мной многие не согласятся, мы видим, что проза на порядок хуже, потому что она востребована, и она подлаживается под читателя, под критика. Ведь можно двумя способами делать себе имя и деньги. Можно подлаживаться под массового читателя, это проще гораздо, наверное, и честнее. А можно подлаживаться под критика, под распределителя грантов. Кажется, что это более возвышенный путь, а на самом деле он нисколько не более честный. Черт с ним, что будет происходить потом. Когда ты что-то пишешь - поэзия это или проза - ты должен забыть обо всем и обо всех. Тогда это будет что-то человеческое.
Татьяна Вольтская: Александр Танков. Из новых стихов.
Александр Танков:
Пусть уходят тусклые дни, как в песок вода.
Чем скорее, тем лучше, в беспамятство, в перегной.
Потому что любовь невозможна и никогда
Я не стану тобою, и ты не станешь мной.
Потому что чужую кожу нельзя надеть
Как чужое платье, пиджак с чужого плеча,
Потому что неповторимым нельзя владеть
И сгорает жизнь единожды, как свеча.
Потому что чужими глазами нельзя смотреть
И в груди не воздух - колотое стекло,
Как свеча, сгорая, едва ли осталась треть,
Чем скорее, тем лучше, свидание истекло.
Это, собственно, о чем писала мадам де Савиньи в письмах дочери. Что ей хотелось стать ею, проникнуть в каждую секунду, знать, что она думает, что делает в каждое мгновение своей жизни. Только такая любовь, наверное, и возможна.
Татьяна Вольтская: Но это вообще идеальное и конечное стремление каждой любви настоящей, и оно невозможно.
Александр Танков: О чем и речь.
Татьяна Вольтская: Вот вы пишете в рифму, вполне традиционным стихом. Мне долгое время казалось, что трещит по швам эта старая проверенная система, что все, буквально еще минуту, и откажется от этого совсем. Хотя я уверена, что ресурс русского языка в этом смысле далеко не исчерпан, и мы еще не прошли такой путь, чтобы нам взять и отказаться от рифмы, потому что все уже зарифмовано.
Александр Танков: Русская поэзия ведь ужасно молодая. Дай бог, с 18-го века по-настоящему. Сравнить с Данте, сколько веков итальянская поэзии, сколько веков французская поэзия? У нас же еще действительно все не исчерпано. Потом у нас богаче возможности рифмы, потому что у нас нет фиксированного ударения как во французском, например, поэтому мы можем рифмовать и дактилически, и гипердактилически, у нас богатство невероятное.
Татьяна Вольтская: Не говоря уже о падежах
Александр Танков: А рифма - это закрытая дверь. Ты начинаешь писать стихотворение, и рифма тебя вдруг выводит в такие просторы, которых ты не ожидал секунду назад
Татьяна Вольтская: Помните, Андрей Белый называл рифму щупом, поисковой системой, которая помогает искать смысл? Мне кажется, что у многих русских поэтов – и у Мандельштама, и у Бродского, и у Блока - они написали по одному или несколько замечательных верлибров, но это именно как исключение, как некий островок.
Александр Танков: Конечно, на всей мощи своей поэзии они могли сделать что-то и такое, но это на самом деле обедняет. И, кроме того, когда материал сопротивляется, становится сильнее процесс работы, поэтому гораздо интереснее результаты.
Александр Танков: Как вы считаете, намечается какой-то путь, куда идет русская поэзия в начале века?
Александр Танков: По-моему, туда же, куда и всегда шла. Дай Бог. Появляется и много мусора всякого. Для меня символом такого авангардизма является мешок мусора, высыпанный на пол в комнате, в Центре Помпиду в Париже. Такое искусство. Просто некто высыпал содержимое привокзальной урны на пол в комнате. Туда ни в коем случае нельзя входить, только смотреть через дверь, потому что, не дай бог, ты сдвинешь какой-то билетик или какую-то мусоринку. А настоящая поэзия как была, так она и идет, в том самом направлении, куда она всегда шла. То есть к сотворению мира.
Александр Танков:
До чего этот воздух прокуренный рыж,
Этот свет неразборчив и лжив,
Ноздреватые глыбы срываются с крыш,
До чего я пока еще жив.
До чего мне пока еще больно смотреть,
Даже если не видно ни зги,
До чего мне пока еще жаль умереть,
Не отдав этой жизни долги.
До чего еще можно все то, что нельзя,
До чего еще жадно и зло,
Оступаясь, оглядываясь, скользя,
Понимать, до чего повезло.
Марина Тимашева: Недавно мы знакомились с мифологией индейцев, а теперь в повестке дня мифы Ирландии по книге Григория Бондаренко, выпущенной издательством «Молодая гвардия». Открываю на первой попавшейся странице: «на северо-востоке оказывается сокрыто до рождения короля Конна великое священное дерево… Эо Мугна» (29). Поклонникам Толкиена на заметку. Но главная мистическая загадка новой книги – то, что она называется «Повседневная жизнь древних кельтов». Кельты, конечно, люди героические, об этом ещё Гребенщиков рассказывал, но вряд ли даже у них была такая захватывающая повседневная жизнь: в тени священных деревьев перевоплощаться в ястреба и «пересекать границы миров по вертикальной оси» (25). Название книги – видимо, военная хитрость для отвода глаз злых волшебников. Так ли это, пытался разобраться Илья Смирнов.
Илья Смирнов: «Повседневная жизнь» – не авторская прихоть, Григорий Владимирович Бондаренко во введении честно предупредил, что «название очень условно и определяется скорее внешними причинами» (8). Есть типовой заголовок молодогвардейской исторической серии, по-моему, неудачный, ведь никакой «повседневной жизни» отдельно от трудовых свершений, от экономики, политики и религии – её просто не существует. Повседневная жизнь Майи Плисецкой отдельно от балета. Это что? Наверное, какое-то очень пошлое, мещанское и, в итоге, ложное представление. Соответственно, под вывеской «Повседневной жизни» оказались опубликованы тексты, весьма разнообразные по тематике и качеству, от добросовестных исследований (одно из них мы уже имели удовольствие рецензировать http://www.svoboda.org/programs/otb/2005/OBT.062305.asp) до сочинения из жизни советских рок-музыкантов – такого, о котором Башлачев мог бы сказать «Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса…». Лучшие книги серии - просто монографии, пристегнутые к общему заголовку каким-нибудь формально-механическим приёмом, а дальше автор рассказывает о том, что составляет предмет его исследований. Это могут быть театры миниатюр в предреволюционной России или, как в данном случае, кельтская литература раннего Средневековья и причудливый мир, который она нам открывает: скромный быт перемешан с фантастическими видениями, христианская проповедь с языческой мифологией. «Появление реки связывается с расчленением тела богини в ночь рождения общеирландского короля Конна. Однако в метрическом и прозаическом варианте коротких этиологических преданий ( dindshenchas ), посвященных богине/реке Боанн, отсутствует упоминание ночи рождения Конна в контексте появления реки из пострадавшего одноглазого и одноногого божественного тела ( Gwynn , Met . Dind .,111,27). Таким образом, древний миф о богине-реке скорее всего является позднейшей вставкой в легенду о рождении Конна…» (42). Согласитесь, такой текст не назовешь популярным. При этом структура книги хаотическая, а названия глав зачастую тоже условны. Например, глава с обязывающим названием «Общество» не содержит сколько-нибудь ясной схемы социального устройства. О рабстве мы узнаем совсем в другом месте (214). Сведения о том, как изготовлялась и выглядела ирландская лодка курах - вовсе не под заголовком «Океан и морские пути», как надеялись наивные читатели, а через 80 страниц, глава называется «Воин: аристократ и разбойник» (120). И это не особенность авторского стиля Бондаренко, а общая тенденция в литературе.
Тем не менее, кельтские сюжеты (фактически отдельные статьи, собранные в книгу) - очень интересные и поучительные, причем ценность их может обнаружиться с неожиданной стороны. Как ценность магического подарка. Например, мы недавно говорили о Гражданской войне: что Россия обрушилось в варварство. Это можно принять за метафору, фигуру речи. Но Григорий Бондаренко отмечает, что в дохристианской Ирландии «война и насилие были практически нормой повседневной жизни…, не только войны королей между собой, но и вооруженные столкновения родов, дружин… столкновения на бытовой почве между свободными мужчинами… могли быть спровоцированы самыми незначительными причинами» (118). Здесь же описывается обычай коллекционирования вражеских голов или шаров из человеческого мозга, извлеченного из черепа и смешанного с известью (117). Высказывания уважаемых героев: «с тех пор, как я взял в руки копье, я не часто спал без головы коннахта (коннахты – это враждебное племя) у меня под головой, и почти каждый день… я убивал человека» (114). А начинается книга с рассказа о том, как один такой герой пришел к незнакомой женщине, которая готовила еду, и потребовал, чтобы его кормили, а когда та не захотела – с какой стати? – схватил ведро и этим ведром убил женщину (6). Здесь начинаешь понимать, из чего, из каких отношений выросло раннее государство и почему его жестокий деспотизм воспринимался как благо: ведь стихия хаотичного, тупого насилия уничтожала перспективу какого бы то ни было прогресса, как для отдельного человека, так и для общества в целом.
Или такое предание: воин из племени коннахтов, выполняя поручение короля Айлилля, нес на спине тело повешенного, и в результате вместе с ним оказался в потустороннем мире, откуда потом трижды возвращался к людям в три разных варианта их судьбы (56). Узнаете? Это же плодотворная дебютная идея современной «фэнтази», от Майкла Муркока до «Дневного дозора»: мир как калейдоскоп «реальностей», то есть вариантов развития, и герой, который пытается всеми силами избежать дурного варианта.
Кстати, Айлилль – муж той самой Медб, которая у англичан стала королевой-волшебницей Маб. «Один из идеальных типов ирландской женщины, властной, свободной, мудрой и безжалостной». «Приблизилась ко мне прекрасная женщина с бледным нежным лицом и продолговатыми щеками. У нее были светлые волосы и две золотые птицы на плече… В руке у нее был острый дротик. Длинный железный меч с острой рукоятью у нее. Высока была она. Первая ко мне приблизилась и ранила меня» (204). Яркий образ королевы Медб занимает центральное место в главе «Женщина в кельтском мире», а глава как раз превосходно, очень внятно написана, никаких магических «проказ» в ней не отмечается, а отмечается историческая эволюция женских прав и свобод (или отсутствия таковых), ну, и много особенностей ирландского быта. Например, «рабыня» рассматривалась как своего рода денежная единица. В «рабынях» измерялась стоимость «при покупке или оценке чего-либо» (214). Зато свободная женщина имела право развестись с мужем, если он чересчур растолстел или оказался не по-мужски болтлив - публично распространяется о подробностях своей интимной жизни (213). Видно, нам есть, чему поучиться у древних кельтов – и не только при сочинении фэнтэзи.
Марина Тимашева: Были времена, когда летом в столицу на длительные гастроли регулярно приезжали провинциальные российские театры. Нынешние экономические реалии, к сожалению, таковы, что провинциальным (или периферийным, как они себя называют) театрам не до гастролей: как говорится – не до жиру быть бы живу. Тем радостнее исключения из этого печального правила. В их числе - визит в столицу Омского государственного театра драмы, показавшего на сцене Вахтанговского театра пять своих лучших спектаклей. Об этом театре, о театральной жизни в провинции и о многом другом Павел Подкладов поговорил с одним из ведущих артистов театра, обладателем «Золотой маски» замечательным Михаилом Окуневым.
Павел Подкладов: Омичи привезли и уже известные спектакли, бывшие в прежние годы номинантами национальной премии «Золотая маска», и новые. Свидание с Омским театром вызвало разные чувства. Во-первых, оно продемонстрировало, что спектакли, поставленные Евгением Марчелли, стали со временем еще содержательнее и выразительнее. Во-вторых, зритель еще раз смог убедиться в высочайшем профессиональном уровне труппы театра. Пусть не обижаются на меня театральные патриоты Москвы, но омская труппа, пожалуй, даст фору многим столичным татарам. Об Омском театре и его традициях мне удалось поговорить с одним из его премьеров, замечательным артистом Михаилом Окуневым. Как вы думаете, вам повезло в театре?
Михаил Окунев: Думаю, что сильно повезло. Повезло с режиссерами, с которыми я работал, прежде всего, повезло с моим учителем Вячеславом Всеволодовичем Кокориным, который определил взгляд на профессию, да и на жизнь тоже. Повезло с моими партнерами, с которыми я работаю. Не далее как вчера был у нас разговор с одним режиссером, и он говорит: «Боже мой, я смотрю в афишу вашего театра, и, допустим, идет «Вишневый сад». Смотрю: «Действующие лица, исполнители. Люди: народная артистка России, лауреат Государственной премии, лауреат «Золотой маски» Наталья Василиади»». Я вам могу сказать, что я в одном из спектаклей, который два года назад сняли с репертуара, простоял с алебардой, будучи уже заслуженным артистом России, 13 лет. В нашем театре народные артисты хотят быть занятыми в хорошем спектакле, даже если это массовка.
Павел Подкладов: Провинциальному актеру, по сравнению со столичным, труднее жить, легче жить? В свое время я тоже жил в провинции, и актеры нашего любимого театра, театра имени Горького в Ташкенте, казались небожителями.
Михаил Окунев: Омск город очень театральный. Там отношение к театру, к актерам действительно такое, что где-то рядом с богами находятся и актеры, там, на Олимпе. Легче или проще? На мой взгляд, в провинции проще. Потому что, волей-неволей, в Москве суета затягивает. Я понимаю, никого не осуждаю, но жить в Москве это, во-первых, совершенно другие потребности. В провинции это полегче, потому что все-таки там нет таких потребностей, а уж если ты работаешь в театре, труппа там совсем небольшая - 30-40 человек - а спектакли играются каждый день. В нашем театре, при наличии Малой сцены, мы играем в месяц 34-35 спектаклей. То есть постоянная работа есть у всех. А если у тебя утром репетиция, а вечером спектакль, то ты в ресторан не поедешь. И потом, когда ставится спектакль, собрать команду, и чтобы все вместе говорили на одном языке, и чтобы друг друга понимали, это же очень сложно. И в провинции, мне кажется, возможностей больше сговориться, посидеть без суеты. Мне кажется, условия для работы, для постановки спектакля в провинции лучше.
Павел Подкладов: Таких печально-насмешливых, бездонных глаз как у Окунева, у других, виденных мной Лопахиных, я не припомню. Он стоит перед Раневской по стойке смирно, все видит, все понимает про эту безнадежно уходящую натуру. Но скажи ему Раневская «верни мне Вишневый сад» – отдаст не задумываясь, и даже ждет какого-то сигнала, импульса от нее. Сам первый не посмеет. Суслов в «Дачниках» у Окунева сдержан, но предельно жесток. Поднеси фитиль – взорвется. При всех несуразностях спектакля «Кабала святош», король Людовик запоминается. Он у Окунева прагматик, государственный деятель, политик до мозга костей, не признающий сантиментов. Людовик Окунева понимает, что лицедеи государству тоже нужны, и что их не мешало бы иногда подкормить. Но когда дело касается репутации, решение его однозначно и безапелляционно. И, как ни странно, этот король вовсе не вызывает привычного возмущения. Ты готов его понять и, даже, отчасти оправдать. В репертуаре Михаила Окунева немало других примечательных ролей. Самая знаменитая из них –Мужчина в спектакле «Женщина в песках» Кобо Абэ. На героях Окунева можно видеть женскую одежду, усы Сальвадора Дали, регалии сказочного короля. Вопросом о необычности и сложности репертуара Омского театра мы продолжили нашу беседу с артистом.
Михаил Окунев: Я не помню плохих лет у Омского театра. Этому театру всегда везло на режиссеров. Там была хорошая труппа, стабильная, и этим уровнем, видимо, театр приучил зрителя. И сейчас, на сегодняшний день, нам достаточно легко работать, потому что, в принципе, зритель доверяет театру. Я просто чувствую и вижу по зрительному залу, что они доверяют, они приходят открытые. Поэтому нам, в смысле зрителя, тоже очень везет.
Павел Подкладов: Но одно дело - «Вишневый сад», а другое дело - Ионеско, который и в Москве не шибко принимается.
Михаил Окунев: С Ионеско действительно есть проблемы. Но это уже издержки нашего воспитания, поскольку мы много лет понятия не имели, что такое авангард. Хотя все это у нас было. Был Введенский, был Хармс, обэриуты. Если говорить о театре абсурда, то истоки театра абсурда как раз у Введенского и Хармса. Что такое «Елизавета Бам», допустим? С «Король умирает» Ионеско были сложности. Но, как ни странно, и этот спектакль (видимо, потому, что он на Малой сцене) нашел своего зрителя. Я знаю, что некоторые люди ходят по несколько раз на спектакль, смотрят, разбираются.
Павел Подкладов: А с точки зрения актеров, все ли принимают стилистику театра Марчелли?
Михаил Окунев: В нашем тетере Марчелли принимают абсолютно все. И не потому, что у него какая-то концептуальная идея, а просто потому, что он очень профессиональный режиссер и с ним очень легко и просто работать. Мало того, что легко и просто, но еще и очень интересно. У Жени есть замечательное качество. Каждый режиссер, разумеется, освобождает актера своими методами. Женя уделяет этому очень много времени. Он пока не разговорит актера, не возьмет текст в руки. Ему нужны обязательно разговоры. Тех же «Дачников» когда мы делали, 75 процентов времени на репетициях у нас уходило на разговоры друг с другом, не касающиеся пьесы. За остальное время мы поставили спектакль. Это просто желание договориться, услышать друг друга, понять друг друга. Это так подкупает, потому что ты тоже себя ощущаешь творцом, ты готов все отдать, репетировать ночью.
Павел Подкладов: Михаил Окунев известен теперь не только театральными работами, но и фильмом Ивана Вырыпаева «Эйфория», получившим призы на некоторых отечественных и международных фестивалях. Фильм вызвал неоднозначные отклики критиков и зрителей. Но роль обманутого мужа, убивающего, в конце концов, главных героев, сыгранная Окуневым, думаю, запомнилась многим. «Испытание «Эйфорией»» - так было написано в одной статье. Это, действительно было испытание?
Михаил Окунев: Вы имеете в виду материалом?
Павел Подкладов: Съемками, материалом, Вырыпаевым, коровой…
Михаил Окунев: Испытание, конечно, было. И коровой, в том числе. Испытание было в том смысле, что я никогда не снимался в кино. У меня были какие-то телевизионные проекты, и я благодарен Ивану Вырыпаеву, который пригласил меня на эту роль. Я узнал, что такое кино, мне нравится что-то открывать новое для себя, я открывал для себя кино и это, конечно, было счастье, это, конечно, была удача. Вот в этом случае мне совершенно не важен был результат - это будет хорошо или плохо. Я просто шел туда с легким сердцем, просто с большим желанием работать. Все было хорошо, эйфория от этого была.
Павел Подкладов: То есть первый блин в кино для вас не стал комом?
Михаил Окунев: Есть различные мнения на этот счет.
Павел Подкладов: По поводу «Эйфории» я знаю мнения, а как вы сами себя ощущаете?
Михаил Окунев: Я себя не могу ощущать объективно. Я получил удовольствие от процесса. Я заплатил этим за все, что называется. Пускай потом ругают или хвалят. Не имеет значения.
Павел Подкладов: А после этого фильма были предложения киношные?
Михаил Окунев: Да, конечно.
Павел Подкладов: Ну, и?
Михаил Окунев: До сих пор мне пока не удавалось поработать, во-первых, поскольку я в Омске, во-вторых, в театре занят плотно. То есть я могу сниматься практически только летом. Но этим летом поснимаюсь, я думаю.