Марина Тимашева: Начался учебный год, и в нашем расписании появилась книга, с которой многие связывают новый курс в преподавании истории, а некоторые даже новый «Краткий курс». Книга для учителя «Новейшая история России, 1945 – 2006», автор Александр Филиппов, издательство «Просвещение». Я прошу нашего рецензента Илью Смирнова оценить это пособие не политически – кто из вельмож заказал, кому выгодно – а именно как книгу по истории.
Илья Смирнов: Ещё в позапрошлом веке умные люди предостерегали от изучения в школе слишком современной истории, в результате чего получается «…панегирик нынешнему императору и производит, конечно, совершенно противное действие. Молодые люди по свойственному им духу противоречия относятся к этому преподаванию критически… теряют к учителям и доверие, и уважение» http://scepsis.ru/library/id_420.html И если знакомство с книгой Александра Вячеславовича Филиппова начать с последней главы «Суверенная демократия», то науки здесь, конечно, немного. И проблема даже не в «панегириках императору», в них-то как раз присутствует, если не научный анализ, то здравый смысл: похвалить есть за что, большинство граждан тоже так думает, и они правы. Но возьмем параграф, тематически близкий программе «Поверх барьеров» – про искусство. Ну, что, по-вашему, случилось самое важное в драматическом театре с начала 90-х годов? Загибаю пальцы, всего их понадобится два. Один спектакль табаковского МХАТа – действительно хороший, но без упоминания режиссера, как будто его сам Табаков поставил. Второе достижение: «появились новые формы общения со зрителем… в театральных постановках стали широко использоваться приемы документального жанра… в этой технике ставит, например, московский Театр. doc » (473). То есть, в историю вошли не Петр Фоменко и Кама Гинкас, а полусамодеятельные, якобы «новые формы», вообще-то описанные ещё в «Истории советского театра» 1933 года издания (см. т. 1, с. 237, 262 и др.) Но вашим театральным коллегам ещё повезло, потому что изобразительное искусство «суверенной демократии» представляют гг. «О. Кулик, А. Осмоловский» (473). Читаем дальше. «Наследие русской философской мысли…, глубоко созвучной современным духовным исканиям» в лице неизбежных, как реклама банковских кредитов, И.А. Ильина с В.В. Розановым (478) соседствует с «постмодернизмом», который, видите ли, оказался «в центре художественных поисков 90-х гг.», при этом названо только одно конкретное произведение - «Москва -Петушки», написанное вообще-то в 1970 году (474). Ещё бедным учителям предложено усвоить, что в середине 90-х «потребность в общественном идеале была поставлена под сомнение, культура перестала формировать публичное пространство» (469). Вы понимаете, что сие означает? Разве у лакея Яши не было «общественного идеала»? Был, и куда более чёткий, чем у других героев чеховской пьесы. И когда «актуальный художник» демонстрирует окружающим свои гениталии, а потом предлагает заглянуть корове под хвост и там увидеть Россиюhttp://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=776808&print=true ·
– конечно, это идеология. Причем в чистом виде: ничего, кроме идеологии, здесь нет.
Тут можно было бы поставить точку и рекомендовать автору, прежде чем наставлять учителей, навести порядок в собственной голове: либо патриотизм и «пути христианской жизни» – либо «театр.doc» и «биеннале современного искусства». Но. Во-первых, в таком духе написаны главы о современной культуре почти во всех пособиях, с которыми мне довелось знакомиться. Вместо «художника Кулика» может быть эстрадная попсня, но это не принципиально. Таким образом, проблема не в конкретном авторе, а в коллективном заказчике. Правящий класс никак не определится с духовными ценностями.
Об этом, конечно, ни слова, само понятие «класс», у нас теперь под запретом. Соответственно, вопрос о социальной структуре либо обходится, либо решен таким экзотическим способом, что формирование номенклатурной бюрократии связывается с хрущёвской эпохой (205 – 207). Брежнев «был поставлен у руля… именно партийной бюрократией» (208). А Сталин – что, кем-то другим? Сталинские «чистки» так же не отменяют бюрократии, как репрессии Ивана Грозного против конкретных бояр не отменили крупного феодального землевладения.
Спотыкаясь о трещины в логике, я, тем не менее, должен признать за книгой и некоторые достоинства. Во-первых, совсем уж кощунственных перлов в ней всё-таки нет. Можно взять для сравнений другое пособие по истории России, не просто утвержденное официально, но ещё победившее в каких-то конкурсах, и там раздел биографий украшен жизнеописанием гитлеровского прислужника, казненного за военные преступления. Так вот, романтическое жизнеописание этого предателя в 14 раз превосходило по объему биографию Юрия Гагарина. http://press.alledu.ru/publication/432/1744 И, вроде бы, общественность не протестовала: чем это таким промывают мозги школьникам? Что за коричневая субстанция? А книга Филиппова почему-то вызывает протесты http://www.og.ru/news/2007/07/16/31096.shtml . Хотя в ней нет никакой реабилитации Сталина: последние годы его правления - чистый триллер. Да, в финале соответствующей главы приведены результаты ФОМ: 47% сегодня оценивают Сталина положительно (93). Можно как угодно относиться к таким опросам, но общая тенденция, видимо, уловлена правильно. Так ведь это и интересно. И не Филиппов виноват в популярности тирана, а люди, которые так грамотно обличали по всем пропагандистским каналам «тоталитарное прошлое», что добились прямо противоположных результатов.
И эпоха Брежнева в пособии не восхваляется: напротив, именно в тогдашней «стабильности» автор обнаруживает предпосылки последующих бед (217, 225 и др.) Если о ком и говорится с придыханием, так об А.Д. Сахарове (350). При этом распад Советского Союза подан, в соответствии с путинской формулировкой, как «общенациональная трагедия огромного масштаба» (325), а не как долгожданное избавление от «безбожной красной Империи» (в других-то учебниках можно наткнуться и на такое, см. http://scepsis.ru/library/id_1269.html ). Слава богу, автор наконец-то освободил историю ХХ века от концепции «тоталитаризма». http://www.intelros.ru/2007/06/27/av_filipov_novejjshaja_istorija_rossii_19452006_gg_kniga_dlja_uchitelja.html#
В описании советского периода, при всем критическом отношении к тогдашним преступлениям и ошибкам, преобладает всё-таки исследовательская, аналитическая манера, а не агитпроп в духе «философа И. А. Ильина» (83). Политическую историю автор старается выводить из материальных условий жизни, а не наоборот. Это не всегда удается, но сама попытка заслуживает похвалы.
Таким образом, книга Филиппова хороша настолько, насколько оригинальна, и плоха ровно в той мере, в какой продолжает традицию, сложившуюся где-то в середине 90-х годов.
А рецензенты, которые обнаружили в книге некий новый официальный «авторитарно-героический взгляд на историю» http://www.vremya.ru/print/183221.html
- боюсь, слишком ей польстили. Героизм предполагает всё-таки определённую стройность и цельность сознания, а до этого нашим воспитателям ещё ой как далеко.
Марина Тимашева: На два дня, 23 и 24 сентября, в Москву приезжает Петербургский Малый Драматический Театр – Театр Европы со спектаклем «Жизнь и судьба», поставленным Львом Додиным по роману Василия Гроссмана. Не надо никому доказывать, что у Додина – потрясающая труппа. Хотя актеры МДТ, наверное, не так популярны в общепринятом смысле этого слова, как герои всяческих бригад, бумеров и дозоров. Но, как однажды сказал замечательный театровед Алексей Бартошевич, «они популярны у того, у кого нужно». Сергея Курышева - одного из ведущих артистов Малого драматического - знает весь театральный мир, он занят, в основном – в главных ролях, практически во всех спектаклях Льва Додина. В преддверии гастролей МДТ в Москве я предлагаю вам послушать запись беседы Павла Подкладова с Сергеем Курышевым.
Павел Подкладов: Говорят, что во Французском толковом словаре, в главе «Интеллигенция», есть подраздел, посвященный российской интеллигенции. А я бы добавил туда еще и такой специальный термин как «петербургский интеллигент», и в качестве примера назвал бы Сергея Курышева. Он один из любимцев Льва Додина, великий режиссер практически всегда доверяет ему самые значительные роли в своих спектаклях. Среди них - чеховский Тригорин, дядя Ваня, Платонов, Кириллов в «Бесах» Федора Михайловича Достоевского, Френк в «Молли Суини», Глостер в «Короле Лире». В спектакле «Жизнь и судьба» артист играет главного героя, физика-ядерщика Виктора Павловича Штрума. Эту роль Курышева некоторые критики назвали «психологически виртуозной». Между тем, Сергей Курышев вовсе не похож на знаменитого артиста, и уж тем более - премьера. При всей своей стати Сергей на сцене и в обычной жизни кажется немного застенчивым, угловатым, о себе говорит просто и открыто. Глаза загораются тогда, когда он начинает рассказывать об учителях и партнерах. Я спросил своего собеседника, не кажется ли ему странным выходить каждый день на сцену к нескольким сотням зрителей, проживать чужие жизни под диктовку другого человека и получать за это в награду некий полуязыческий ритуал, называемый аплодисментами?
Сергей Курышев: Наверное, это со стороны кажется странным, а для меня это уже нормальное занятие. Несмотря на диктат автора пьесы, диктат режиссера это все-таки что-то и твое, это в каком-то смысле самовыражение, не только пристройка или попытка осознать, что делает твой герой, что он чувствует, но и попытка осознать самого себя.
Павел Подкладов: Вы, безусловно, как-то влияете на героя своими чертами, своей психофизикой. А бывает обратное влияние героя на вас?
Сергей Курышев: Это вопрос, который я себе часто задаю, он очень интересен. Я точно знаю, что влияет, а вот каким образом, как это происходит, каков механизм этого действия, я не знаю. Он очень странный, может, даже опасный для многих. Несколько десятков, а, может, и сотню раз я смотрел «Братья и сестры» (у меня там очень маленькая роль), поэтому я имею возможность посмотреть со стороны, я очень люблю этот спектакль. И вдруг для меня Петр Михайлович Симак, Сергей Афанасьевич Власов, Игорь Юрьевич Иванов становятся моложе. Они действительно молодеют, они не такие, какие были в день премьеры, в 85-м году, они моложе. Даже внешние изменения происходит, я уж не говорю о внутренних процессах, о них мне говорить сложно, это тема для чьей-нибудь диссертации.
Павел Подкладов: Вам никогда актерство не было в тягость? Вы все-таки человек, хлебнувшей другой профессии, хотя бы немножечко, но выучившийся на журналиста.
Сергей Курышев: Нет, мне это нравилось. Мне, конечно, было неожиданно то, что случилось, скажем, в институте, потому что я пришел поступать в Театральный институт довольно случайно, но это мне нравится. Я сейчас не очень представляю, как бы я мог обойтись без театра. Наверное, при как-то исключительных обстоятельствах мог бы, как эмигранты живут без родины, но мне бы не хотелось.
Павел Подкладов: Одна женщина задала мне вопрос, как это актеры могут выходить сотни раз в одной и той же роли, не наскучивает ли?
Сергей Курышев: Я вспоминаю, как мы играли в 90-х годах спектакль «Гаудеамус», у нас были длительные гастроли, когда мы его играли сорок раз подряд. Вот тут начинаешь задумываться о том, что пора бы уже этот цикл прекратить на время. Усталость физическая, конечно есть, но, в принципе, не наскучивает, не надоедает. Во-первых, если ты готовишься к роли, если тебе нравится роль, то ты всегда найдешь в ней что-то новое. Иногда в одной фразе, иногда в каком-то движении в твоей душе, в душе твоего героя. Этого, естественно, не заметят зрители. Для меня это уже интересно.
Павел Подкладов: Хотел спросить о такой вещи, вызывающей споры: должен ли быть актер философом, мудрым человеком, или он должен быть чистым, как белый лист? В этом смысле интересен ваш опыт, вы все-таки пришли с журналистского факультета. Вот этот опыт, знания какие-то вам помогали в актерской работе или иногда мешали?
Сергей Курышев: Во всяком случае, не мешали. Не хочется говорить на своем примере. Я не помню глупого актера, который бы замечательно играл, в театре такого не было. Удивительный ансамбль был у Георгия Александровича Товстоногова в конце 50-х – в 70-е годы. Кто же там был глупый? Все были умницами. Чистого листа у них не было. А мне эти артисты дороги, это первые, кого я вспоминаю. С Евгением Алексеевичем Лебедевым мы играли в «Вишневом саде», а с Олегом Ивановичем Борисовым мы этот же «Вишневый сад» репетировали. Он не смог участвовать в спектакле, уже тяжело заболел. Интересно наблюдать на репетициях за Борисовым, как он слушал, как он записывал, как он задавал вопросы, какие вопросы он задавал. Иногда задавал простейшие вопросы, но ответ на эти вопросы часто становился ответом на какие-то более серьезные вещи в нашем театре. Я думаю, что отношение серьезное, но это именно в нашем театре, а других театров я, к счастью, или, к сожалению, пока не знаю. Мне очень приятно работать с моими партнерами, они, может быть, мало известны, скажем, по кино. Работать с Петей Семаком, с Ивановым, с Завьяловым, с Татьяной Шестаковой, с Ириной Тычининой, моей однокурсницей, и многими другими. Ты очень много получаешь. Это серьезные, умные, читающие и очень хорошо играющие люди. Это, конечно, люди, объединенные определенной идеей, что выражается в репертуаре, и объединенные своим учителем, потому что очень и очень многие из нас учились у Льва Абрамовича.
Павел Подкладов: Наверное, секрет додинских спектаклей кроется, наряду со всем прочим, в каком-то особом подходе к актерам, становящимися на сцене отнюдь не покорными исполнителями воли автора и режиссера, а творцами своих героев, людьми, страдающими теми персонажами, жизни которых им приходится проживать на сцене.
Сергей Курышев: Друзья мои, не театральные, говорят, что не видно режиссуры, вроде все само собой. Это, мне кажется, новая ступень режиссуры, когда ее не видно. Но она существует, и она очень жесткая. В том-то и дело, что режиссер так работает с актером, так проверяет роли и доверяется актеру и, в то же время, проводит свою линию, свое понимание, если не навязывает, то предлагает и заражает своим пониманием роли. Естественно, в массовых сценах в «Братьях и сестрах» поражает, что каждый из 30 человек занят своим делом. На крошечной площадке выстроить это, организовать, с каждым актером побеседовать и каждого, если не заставить, то направить в какую-то сторону, это удивительное свойство Льва Абрамовича Додина. Я понимаю, что это удивительный спектакль, в котором я счастлив быть и монтировщиком, это спектакль намного и намного выше тех спектаклей, большинства того, что происходит в театральной жизни и России, и Европы. И я понимаю, что твой режиссер, с которым ты можешь и не соглашаться, и спорить, и слушать его замечания, и раздражаться, что твой режиссер все-таки лучший режиссер. С годами это понимание усиливается.
Павел Подкладов: Вы, в основном, воспринимаете Додина прагматично, умом перевариваете что-то или можете его с полуслова, с полувзгляда, эмоцией понять?
Сергей Курышев: В репетициях мне хочется услышать побольше, но я, конечно, что-то понимаю, на мой взгляд, довольно быстро. Часто достаточно одного замечания, одного движения со стороны Льва Абрамовича, и мы уже понимаем, о чем говорим. Потому что в репетициях обычно мы подробно обговариваем что-то, чего-то добиваемся, часто даже не словами, а показом. Лев Абрамович удивительно показывает - и сам заражается, и других заражает. Я помню, как несколько раз, практически по тексту чеховскому, он проигрывал роль Сони в «Дяде Ване» или роль Марии Грековой в «Пьесе без названия». Это в шутку, но на самом деле и всерьез - он лучший исполнитель Маши Грековой в «Пьесе без названия». Никто из девочек этого не добился.
Павел Подкладов: Часа за два до разговора с Сергеем Курышевым, в фойе я стал свидетелем речевой разминки артистов Малого Драматического Театра. Она заключалась в том, что народные и заслуженные артисты вместе с молодежью, собравшись в круг, громогласно и воодушевленно несли какую-то тарабарщину, повинуясь дирижерским жестами очень симпатичного немолодого человека, который, по-моему, был увлечен процессом не менее своих подопечных. Я, конечно же, спросил своего собеседника и об этом примечательном явлении в жизни его театра. Существуют ли какие-то не только духовные основы, а чисто практические, отличающие вашу команду от других? Вы, например, собираетесь до спектакля, разминаетесь очень своеобразно.
Сергей Курышев: Речевые разминки у нас обязательны во всех спектаклях, за редчайшим исключением. Их проводит Валерий Николаевич Галендеев, наш педагог по речи, заместитель художественного руководителя, профессор. Мы с ним знакомы еще с института. Кроме того, что мы разминаем речевой аппарат, Галендеев дает еще какой-то заряд, толчок и направление к правильному темпоритму для спектакля. Это не просто правильное произнесение какой-то определенной поговорки. У него, кстати, бывает три-четыре разминки, и ни одна на другую не похожа, он всегда придумывает новые выражения, словосочетания, поднимает настроение, даже это важно. Мое глубокое убеждение, что на любой, даже самый серьезный спектакль лучше выходить радостным. Это помогает понять даже трагические стороны спектакля. Конечно, хорошее настроение очень важно. Не всегда это случается, по личным причинам, все в жизни бывает, но лучше так. И, например, от такого спектакля как «Бесы», поскольку он начинается очень рано, у меня с утра поднимается настроение. И многие из наших актеров, если не все любят этот спектакль, он очень редко идет, к нему готовятся как-то заранее, может быть, бессознательно. Но настроение утром хорошее. Перед некоторыми спектаклями другие разминки: вокальные на «Бесах», в «Пьесе без названия», «Гаудеамусе», «Клаустрофобии», акробатические, если нужно, танцевальные, музыкальные - в некоторых спектаклях приходится играть на духовых инструментах.
Павел Подкладов: Вы специально научились или просто учились до этого?
Сергей Курышев: Многие специально учились. Я, как медведь, учился нотной грамоте, учился нажимать на клапаны трубы.
Павел Подкладов: Итак, через неделю москвичи увидят Малый Драматический Театр - Театр Европы с новым спектаклем Льва Додина «Жизнь и судьба». Для нас, любителей творчества МДТ, я уверен, это будет праздник великого искусства. А для додинской труппы - очередной экзамен. Так уж повелось, что московский зритель, по мнению многих актеров этого театра, часто становится для них самым трудным. Вот я разговаривал с Ксенией Раппопорт и задавал вопрос Льву Абрамовичу по поводу Москвы. Не только они говорят, что Москва всегда была трудна для МДТ, для актеров и для Додина, в частности. Для вас она также трудна в смысле зрительского восприятия?
Сергей Курышев: В смысле зрительского восприятия, может быть, и нет. По некоторым реакциям во время спектакля отличается зритель питерский и московский. Не думаю, что эти отличия значительны, так же как они незначительны в отношении европейских городов, скажем. Но наше сознание, что ты приезжаешь в Москву, это столица, очень театральный город, здесь много театральной критики, а если приезжаешь на гастроли в Москву, значит, ее будет много, они более строгие, они все-таки московские, а мы - питерские. Сознательно и бессознательно начинаешь немножко напрягаться, это чувствуется. Но это не из-за того, что Москва жестокий и злой город, а театроведы в Москве страшные и злые люди, которые ненавидят питерский татар.
Павел Подкладов: Неужели вас никогда не обижали театроведы?
Сергей Курышев: Я не помню такого. Писали глупости иногда, но не злые. Я бы не сказал, что со всеми я бы захотел второй раз встретиться, скажем так, но злого не было.
Марина Тимашева: Спасибо Павлу Подкладову, добавлю, что МДТ приезжает на гастроли по приглашению Театра Наций, а играть спектакль будет на сцене театра Эт Сетера.
Марина Тимашева: Липецкая филармония устроила настоящий праздник для жителей города, которые называют себя милым словом липчане, и для Андрея Юдина.
Андрей Юдин: Свой 50-летний, юбилейный концертный сезон Липецкая филармония завершила настоящим фейерверком звезд камерной музыки. На открытой сцене соборной площади, под звуки салютов и оваций, в сопровождении Воронежского симфонического оркестра звучали голоса солистов Большого Театра, солистов Липецкой филармонии и солиста английского театра Ковент-Гарден Александра Науменко.
Солист английского театра Ковент-Гарден Александр Науменко родился в Липецке, учился в Липецком музыкальном училище и окончил Московскую консерваторию. Благодаря Международному конкурсу камерной музыки имени Элли Амелинг в Нидерландах Александр стал лауреатом и оказался в Лондоне.
Александр Науменко: Мое пение началось с пения в Хоре студентов Московской консерватории под управлением Валерия Полянского, становление шло в Англии. Потом, через три года, я появился в Москве. Я приехал работать в жюри, и оказалось, что жюри должно было петь. Поэтому два года назад во Дворце культуры, где был заключительный концерт конкурса Обуховой, я впервые выступил. Будучи студентом музыкального училища, я посещал практически все концерты филармонии. Липецкая филармония и тогда была на таком высоком уровне, потому что приезжали великие музыканты, по тем временам – Изаков и Гилис, которые были золотом этих концертов, они воспитывали нас, музыкантов.
Андрей Юдин: Солистка Липецкой филармонии сопрано Наталья Дмитриевская стала лауреатом конкурса имени Обуховой, и ей было дано почетное право открыть гала-концерт вокалистов.
Наталья Дмитриевская: На такой сцене, на улице – первый раз. Очень волнительно, очень тяжело. Себя не слышно совершенно. Когда поешь в зале, на сцене или спектакль ты можешь где-то реабилитироваться. Особенно, если спектакль поешь. А здесь - нет. Надо выйти и выдать все на сто процентов. Сейчас такая редкость, когда публика слушает классику. Это очень приятно, как бальзам на сердце.
Андрей Юдин: Солисты Липецкой филармонии, народные артисты России Анатолий Безденежный и Александр Науменко решили дуэтом исполнить неаполитанскую песню Куртиса «O, sola mia». Мэтры уступали друг другу право первого голоса. Анатолий Безденежный считает, что импровизация получилась.
Анатолий Безденежный: Наши сердца наполнены музыкой, наша любовь к зрителю бесконечна и безгранична. И от этих эмоций очень приятно. Мы - мастера своего дела. Из 50-ти 40 лет я проработал в Липецкой филармонии, познал большой мир музыки, поездил по многим странам, по городам и весям нашей любимой матушки России, я благодарен всем, кого я знаю, кем я дорожу, кто рядом со мной, кого я люблю.
Андрей Юдин: Солистка Большого Театра Лариса Рудакова рассказала о том, что впервые выступает в провинции с таким солидным коллективом мастеров камерной музыки.
Лариса Рудакова: Здесь мне очень приятно выходить на одну сцену с мэтрами нашей сцены, с моими коллегами по Большому Театру, бывшими коллегами по консерватории. Дороги разводят, и приятно, когда люди и звезды стекаются в каком-то городе не большом, не центральном. Липецк, город не столичный, может себе позволить пригласить таких замечательных людей со всего бела света.
Андрей Юдин: Солистка Большого Театра Маквала Касрашвили отметила, что в Липецке должен быть построен настоящий филармонический концертный зал.
Маквала Касрашвили: Я имела счастье попасть сюда несколько лет тому назад, когда праздновали юбилей великой русской певицы Надежды Обуховой. После этого я очень частый гость вашего города. У вас потрясающая филармония и сегодняшний концерт это огромное доказательство, на каком уровне работает филармония. И я думаю, что этот город и публика заслуживают концертный зал филармонический.
Андрей Юдин: После концерта зрители долго не расходились и обменивались впечатлениями.
Девочка: Мне все понравились. Больше всего Зураб Соткилава.
Зрительница: Очень благодарим москвичей. Мы побывали в Большом Театре.
Зритель: Культура в том, чтобы было побольше живого звука, чтобы пели в живую.
Андрей Юдин: Услышать музыку Верди, Чайковского, Беллини, Глинки, Моцарта, Пуччини, Мусоргского, Рахманинова, Куртиса в исполнении звезд камерной музыки смогли более тысячи липчян. В финале юбилейного гала-концерта, под звуки музыки, залпы салютов освещали зрителей, сену и лица солистов вокального искусства.
Марина Тимашева: «Падение в небеса» - так называется полнометражный дебют в кино режиссера Натальи Митрошиной. Ее фильм – фантазию на тему сочинений Даниила Хармса – видел Александр Плетнев.
Александр Плетнев: Экранизация такого трудного и неоднозначного писателя как Даниил Хармс - дело заведомо неблагодарное. Особенно когда экранизируется практически все его творческое наследие - рассказы, дневники, стихи, письма.
Наталья Митрошина: Если бы не случай, то, может быть, еще очень долго подумала бы. Произошла такая вещь, что подошел ко мне оператор во ВГИКЕ, хотел со мной поработать. Он держал папку такую огромную в руках и говорит, что, может быть, возможно, что-нибудь снять. «Почитаете, Наташа?». «Почитаю». И вот так вот решилась судьба. Сначала мы думали, что это будет короткометражный сюжет, а потом обратилась к сценаристке Ольге Завазальской, к сожалению, она трагически погибла в группе Бодрова-младшего. Именно она первая сделала подборку рассказов. Я поняла, что чего-то не хватает. Потому что рассказы таят в себе дно, и дно это в довольно серьезных трагических звуках. И мы нашли, в результате, рассказ «Власть», который обеспечил потом некоторую дорожку смыслов, по которым мы стали идти. И решено было не иллюстрировать ни один рассказ, а пойти таким моментом некоей мозаики. Хармс говорил, что не видит наш глаз бытового героя, а если и видит, то не замечает, не хочет видеть. Все сложилось так, как нарисован его автограф. В автографе есть окно, из этого окна выпадает человек, а в то же время этот человек изображен висящим вниз с дерева. Но дерево в самом рисунке изображено вверх ногами, поэтому человек, если посмотреть, подняв эти руки висящие, получается такой радостный, я бы сказала. И в нашем фильме эта тема – автограф, который оставляет Хармс.
Александр Плетнев: Вы видели спектакль Михаила Левитина, также по циклу «Случаи», в Театре «Эрмитаж»?
Наталья Митрошина: Я видела этот спектакль, я в полном восторге. Это нечто прекрасное, которое я приняла, но мне было интересно взглянуть немножечко с другой стороны. Вот эта каскадность, очень много смеха. Действительно, может быть, что Левитин гораздо ближе к Хармсу, и зритель, который видел этот спектакль, может со мной поспорить. Но я услыхала трагичного Хармса. И мне захотелось вытащить больше эту трагедию. Вообще его произведения, как ни странно, обладают терапевтическим средством. То есть, как только ты находишься в таком раздрае, и ты возвращаешься к этим произведениям, я бы сказала, что возвращается и твое я. И в этом сильное обретение. Я была благодарна, что пусть долго, но снимается фильм, с которым я имею здоровье духовное.
Александр Плетнев: Вся картина насыщена цитатами, аллюзиями, отсылками к первоисточнику, поэтому она будет интересна людям, знакомым с жизнью и творчеством писателя. А неподготовленный зритель увидит только коммунальное непотребство?
Наталья Митрошина: Что-то не прочтет человек, до него может не дойти, потому что он что-то не читал, не так знаком с культурой. Но молодежь очень реагирует, у людей в зрелом возрасте, в преклонном тоже очень сильные реакции. Так что, по-моему, все-таки этот фильм будут смотреть.
Александр Плетнев: Очень интересной показалась операторская работа. Антураж коммунальных квартир 30- х годов передается великолепно.
Наталья Митрошина: Нам очень помогали люди, семья Антоновых. Есть место по Щелковскому направлению, называется Сутоки. Просто люди совершенно безвозмездно дали возможность группе в количестве 13-ти человек приехать к ним на неделю в дом, остановиться. У Антонова жена родила, и вот в этот момент они нас приняли. Мы благодарны, что мы смогли снять в Сутоках. Это совершенно замечательный дом.
Александр Плетнев: Понравилась песня «Пограничники» в исполнении Дмитрия Персина.
Наталья Митрошина: Дима написал песню «Пограничники», написал еще одну песню, к сожалению, она не вошла. А центрально звучит песня Леонида Десятникова на стихи Хармса. Леонид Десятников просто подарил нам песню, которую раньше написал, такой цикл.
Марина Тимашева: В Петербурге прошел вечер стихов Валерия Черешни. С Валерием Черешней беседует Татьяна Вольтская.
Валерий Черешня:
Возвращаясь домой,
Под надежные своды стиха,
Боже мой,
Говоришь, - вот и я!
Столько дней,
Столько лет ты бродил наобум
По чужбине людей
С чепухой, приходящей на ум.
Сколько раз
Ты впадал в неуемный восторг,
В этот паз,
Всемогущества жалкий простор.
То ли смерть,
То ли жизни кишащей плотва,
Словно жердь,
На которой пробилась листва.
Думал, - крах,
Думал, век проплутаешь слепцом,
А очнулся в слезах,
Осеняем склоненном лицом.
Татьяна Вольтская: Валера, в ваших стихах, и в стихах многих наших современников, я слышу печальные нотки, которые говорят об ощущении того, что поэзия остается на обочине, что этот способ познания мира, этот способ участия в мире как-то все менее слышен. Есть такое ощущение?
Валерий Черешня: Может быть, эти печальные нотки, о которых вы говорите, Таня, слишком слышны в стихах, но очень интересно, что у Аверинцева есть статья «Ритм как теодицея», где очень точно сказано о том, что форма стиха это всегда то, что приобщает его к вечному, благодаря ритму, благодаря рифме и прочему. И при этом поэт может быть невероятно печальным, высказывать очень неожиданные взгляды, иногда даже циничные, но за счет того, что это сделано в форме поэтической, истинно поэтической, все это снимает. Как говорила Ахматова, когда ее спросили, не стыдно ли писать о чем-то стихи: «Это же зарифмовано». Она имела в виду, конечно, хорошо зарифмовано. Поэтому, мне кажется, что если поэт пользуется своим языком, своими подручными средствами - ритм-рифма - по назначению, умело, то никаких претензий по поводу содержания к нему, в принципе, не может быть. Все претензии, если они возникают, это значит, что где-то произошел разрыв между этим вещами. Значит, где-то он не лучшим образом сделал свое дело.
Татьяна Вольтская: Валерий Черешня. Из новых стихов. «Диагноз 2007»
Валерий Черешня:
Язык изношен, как башмак на свалке.
С былых богатств и нищета видней.
Убогий ум необходимость палки
Выводит из отеческих корней.
Опять ему, убогому, неймется,
Кровавой баней соблазнять убийц,
Угрозу прозревать от инородца,
Трястись над нерушимостью границ.
Вновь стало тесно, душно, патриотно,
Зашевелилось чудище в золе,
Благим намерениям опять вольготно
Плодить насильников измученной земле.
И вновь равнинным, плоскодонным лицам
Неверующим мыслей и вины,
Своим отечеством позволено гордиться,
Свивая плеть для собственной спины.
Татьяна Вольтская: Валера, мне послышалось в вашем стихотворении много отзвуков - и Радищев, и Рылеев, и вообще вся та линия боли, стыда непроглядного, печали за отечество. Но, насколько я знаю, это не магистральная линия вашего творчества. Да и вообще должен ли поэт откликаться на беды, боли и неурядицы страны, в которой живет?
Валерий Черешня: Мне кажется, что не то, что должен или не должен, а в какой-то степени он не может этого не делать. Вообще в России есть два интересных отношения к политике и к политикам. В одних случаях, когда человек участвует в этом деле, существует иногда довольно наглый, циничный способ существования. У остальных есть некое презрение и ощущение политики и политиков, как некоей накипи на существовании. Но всякая накипь образуется на том, что кипит. И, наверное, это какое-то отражение того, что происходит в котле жизни. К сожалению, это стих, скорее, не о политике, а о том глубинном, что варится, и поэт не может на это не откликаться, потому что он сам варится в этом же котле.
Татьяна Вольтская: Но как мы знаем, как опыт нам говорит, часто печальных поэтов, которые слишком бодро окунались с головой в эти переживания, как-то это уводило их от настоящей поэзии на какую-то ложную дорогу. Не страшно?
Валерий Черешня: Все зависит от глубины проникновения в материал, и не следует никогда забывать, что все-таки стих есть стих. И если ты остаешься поэтом, как оставался поэтом Мандельштам в своих гражданских стихах, то есть, если ты пользуешься материалом по назначению, то ничего плохого не происходит. Вообще, проблемы ритма, рифмы и языка, которыми пользуется поэт, они всегда первостепенны для него, при этом содержание может быть любым.
Татьяна Вольтская: Ну да, что касается всяких гражданских чувств, то, мне кажется, тут тоже есть два пути. Делать плакат, скажем, идти по пути Маяковского, или писать на ту же тему частное письмо. Вот, наверное, настоящая поэзия это, скорее, частное письмо, в котором может затрагиваться все, что угодно, и большая политика.
Валерий Черешня: Да, конечно, это зависит и от темперамента, и, наверное, от ощущения бытия на глубинном уровне. Бытие это все, что нас затрагивает, поэтому, несомненно, это должно быть не поверхностно, а глубинно. Хотя плакат может быть иногда талантливым.
Татьяна Вольтская: Валерий Черешня. Из новых стихов. «Картина».
Валерий Черешня:
Женщина сидит, к ней подходит мужчина,
Скорей всего, это Аполлон,
Вокруг валяются греко-римские руины,
Ими завален весь склон.
Вспышки деревьев вставлены в небо,
В моря голубизну.
Горе тому, кто ни разу здесь не был,
Не праздновал эту весну.
Галочка-птица, черкнувшая воздух,
Пена, рыбачьи суда…
Весь этот вольный, божественный роздых,
Чудом попавший сюда.
Вот ведь где пристань нашего счастья,
Ловкий прыжок из ума
В мир, где поверхность к поверхности ластясь,
Не устает изумлять
Легким прибоем и сонным покоем,
Тяжкотекучим, как ртуть,
Тем, что зеленое и голубое -
Самая суть.
Татьяна Вольтская: Все-таки поэзия, как способ познания мира и участия в нем, действительно она актуальна или не актуальна сейчас?
Валерий Черешня: Поэзия, как способ познания мира, всегда будет актуальна, поскольку это самый быстрый, на мой взгляд, способ познания мира. Это мгновенное соединение вещей, очень далеких друг от друга, во внезапном озарении. И если способ ученого познавать мир в каких-то теологических конструкциях существует, то это тот же способ познания мира только интуитивным способом, и проверяется он простым озарением, таким, где внезапно мир проявляется во всей своей полноте и мощи. И если это происходит, то, значит, поэзия получилась.
Татьяна Вольтская: Это вот Бродский как раз говорил в своей Нобелевской лекции о трех способах познания мира, из которых третий он ставил выше всех и называл его «профетическим». Но я немножко не о том. Нуждаются ли все остальные в результатах такого познания?
Валерий Черешня: Всегда это был язык понятный не многим. И талантливый читатель, в общем, такая же редкость, как и талантливый поэт, мне кажется. В общем, кому нужен - тому нужен, ничего не скажешь.
Татьяна Вольтская: Валерий Черешня. Из новых стихов. «Хрусталеву и его машине».
Валерий Черешня:
Жизнь, увиденная в упор,
Ускользает в провалы пор,
Превращается в дикий ор.
Так кричат, когда смерть мала
Для всего, что творил сподла,
Полюбуйся - твои дела:
Торжествующий дирижер,
Вместо жезла в руке топор.
Человек человеку - сор.
Кто утешит, что все прошло,
Успокоит жгучее зло,
Переменит судьбу, число?
Что горюешь, бедная тварь?
Ты хозяину верный псарь,
От тебя остается гарь.
От тебя остается муть,
Недожизнь сгущается в жуть,
Стриптизерка - голая суть –
Так танцует, что снег скрипит,
Будто все у него вопит,
Сам себя белизной слепит,
Белой болью внутри болит.