Иван Толстой: Начнем с Англии. В Лондоне на аукционе Сотбис должна была начаться грандиозная распродажа русского искусства из знаменитого собрания Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской. Однако в последний день перед торгами, уже после того, как покупатели и арт-дилеры, съехавшиеся в Лондон со всего мира, в течение четырех дней осматривали предаукционную выставку, - аукционный дом внезапно объявил об отмене торгов. Коллекцию целиком купил российский предприниматель Алишер Усманов.
Мы попросили нашего постоянного обозревателя аукционов, известного коллекционера, киносценариста и журналиста Александра Шлепянова – рассказать о том, как прореагировал рынок на эту новость.
Александр Шлепянов: Всего несколько дней назад Галина Вишневская давала интервью для Эха Москвы. Цитирую:
«А. Венедиктов: Галина Павловна, я помню, если я не прав, поправьте меня, было к вам обращение, по-моему, Михаила Сергеевича Горбачева, Александра Лебедева и «Новой газеты», с предложением, если я правильно помню…
Г. Вишневская: Да-да.
А. Венедиктов: Выкупить целиком коллекцию, чтобы она осталась в России. У вас был какой-то ответ, вы как-то встречались?
Г. Вишневская: Да-да, мне говорили так, передавали это пожелание, но я уже отдала это на аукцион, я считаю, что если кто хочет приобрести, поехать туда и приобрести, в конце концов.
Я не хочу иметь дела с людьми конкретно, от меня и кому-то продаю, я не хочу этим заниматься. Есть аукцион, вещи оценены. Кто хочет – купит, не хочет – не купит. Могут целиком коллекцию купить, пожалуйста, возражать не будет никто. Но это аукцион должен решать…
А. Венедиктов: Те, кто нас слышит, 18-19 сентября в Лондоне, пожалуйста, на «Сотбис».
Александр Шлепянов: А в другом интервью еще лучше:
«Нам захотелось, чтобы ценные вещи, которые мы собирали с любовью столькие годы на протяжении нашей жизни, перешли к настоящим знатокам, людям, которые любят русское искусство и русский антиквариат», - сказала Галина Павловна.
Иван Толстой: И вот теперь все перешло в руки Алишера Усманова – по-видимому, он и есть тот настоящий знаток и ценитель русского искусства?
Александр Шлепянов: Я не имею удовольствия быть знакомым с господином Усмановым. Если верить сайту Компромат. Ру, репутация господина Усманова весьма неоднозначна – впрочем, кто знает, можно ли верить этому сайту? Может быть, утверждая, что господин Усманов провел несколько лет в тюрьме за изнасилование и вымогательство, они просто клевещут на безупречного бизнесмена? Там вообще немало всяких небылиц порассказано о почтенном российском бизнесмене. Особенно возмущает перепечатка из газеты “The Mail on Sunday”, которая смеет утверждать, что генеральный директор ЗАО «Газпроминвестхолдинг» Усманов отвечает в Газпроме за взятки и подкуп...
Но меня в этой истории беспокоит другая сторона дела. Ведь во всяком аукционе, кроме продавца и аукционного дома, существует и третья сторона – это покупатели. И без этой третьей стороны никакой аукцион невозможен. И вот представьте себе: вы наслушались всех этих интервью, всей этой бурной рекламы, прилетели в Лондон из своей Америки, или Австралии, или России, или Украины, поселились в дорогущей лондонской гостинице, купили толстенный и дорогущий каталог, четыре дня ходили на выставку, смотрели картины со своей ультрафиолетовой лампой, а дилеры еще и привозили своих клиентов, людей обычно очень занятых – и вдруг вам, безо всяких извинений, просто сообщают, что аукциона не будет, и вы можете не солоно хлебавши возвращаться домой.
Иван Толстой: И как же реагируют покупатели?
Александр Шлепянов: По-разному. Русские люди, не избалованные чрезмерной законностью, вздыхают, утираются и тихо едут домой. Им не привыкать. Иностранцы возмущаются и собираются подавать на Сотбис в суд.
Иван Толстой: А вы что думаете?
Александр Шлепянов: Я думаю, что судиться с Сотбис бесполезно. По сегодняшнему законодательству аукцион всего лишь представляет интересы продавца. Если продавец решил снять вещи с продажи – это его право.
Иван Толстой: Какой же в такой ситуации выход? Как можно защитить интересы покупателя?
Александр Шлепянов: Очень просто. В контракт с продавцом аукционный дом должен внести пункт, по которому продавец может снять вещи с продажи не позднее, чем за месяц до начала торгов. Тогда покупатель может заблаговременно внести коррективы в свои планы.
Иван Толстой: А моральная сторона этого скандала?
Александр Шлепянов: Моральная сторона очень печальна. У Ростроповича в России всегда была очень высокая репутация. Он помогал в свое время Солженицыну, он прилетел защищать Белый Дом в 91-м году... И вот теперь оказывается, что за несколько лишних миллионов – очевидно, Усманов выложил больше, чем предлагали Александр Лебедев и Горбачев - его вдова, и без того весьма и весьма не бедная, да и дочки пристроены не за нищими – и все-таки ради денег она нарушает свое слово, и рушит аукцион своего собрания, обижая сотни людей, поверивших ее словам. Хочется думать, что Ростропович постеснялся бы так поступить.
Иван Толстой: Но может быть дело в том, что Вишневская хотела, чтобы ее шедевры достались России?
Александр Шлепянов: Вчера «РИА Новости», со ссылкой на владелицу галереи «Проун» Марину Лошак, которая консультировала бизнесмена по вопросу приобретения собрания, сообщило, что коллекция Ростроповича-Вишневской останется у Усманова и не будет передана государству.
Впрочем, может быть, это тоже клевета? Мне из Лондона трудно об этом судить...
Иван Толстой: В одной из самых старых и крупных берлинских бань, которая много лет не использовалась, прошел фестиваль «Сухое плавание»: джаз концерт, экспериментальная музыка на дне бассейна и выставка - истории тех, кто здесь плавал и мылся в 20-м веке. Фестиваль посетила наш корреспондент Екатерина Петровская.
Екатерина Петровская: Одебергер Швимбад, баня на улице Одебергер – это больше, чем баня. Ее открыли в 1902 году для разнообразных водных процедур. Сооружение было построено в стиле неоренессанса. Так помпезно в те времена строили все – от вокзалов до больниц. Поскольку еще более 70 лет со дня открытия заведения многие жители района не имели своей ванной комнаты, сюда ходили мыться, причем мылись в массовом порядке. Кроме бани здесь был большой бассейн, а поскольку ни реки, ни озера поблизости не было, то здесь учились плавать. Представьте себе, что здесь учились плавать все дети этого района в течение всего двадцатого века. История быта нескольких поколений берлинских жителей впечаталась в обшарпанные стены этого здания. Сырость, стертые краски, анфилады и галереи, напоминающие римские развалины - баня выглядит ничуть не новее терм Каракала. Рассказывает художница и искусствовед Ева Диаментштайн:
Ева Диаментштайн: Баню открыли в 1902 году. Здесь и сейчас можно увидеть остатки того бюргерского стиля, который в то время потихоньку становился всеобщим. Потом здание перестроили в 1936 году. Следы фашистского стиля тоже достаточно хорошо видны. Во времена ГДР баню опять перестроили. Просто безумно интересно наблюдать, как развитие немецких диктатур выразило себя в архитектурных формах этого здания.
Екатерина Петровская: В 1986 году, когда в СССР началась перестройка, бассейн вдруг дал трещину, и его закрыли. Банные помещения еще недолго использовали, а после падения стены закрыли все здание. Оно превратились в одно из тех многочисленных объектов, которые в силу своей дороговизны не были по зубам никаким инвесторам. Баня как будто пережила много эпох, не выдержав одной – младо-капиталистической. В течение многих лет в здании ничего не происходило и не произошло бы и дальше, если бы не жители района. В середине 90-х возникла гражданская инициатива, целью которой было использование бассейна и бани в культурных целях, поскольку это несравнимо дешевле, чем использовать их по назначению. В 1996 жители окрестных улиц составили петицию местным властям и за символическую сумму выкупили баню во временное пользование, пока не объявится настоящий хозяин-толстосум. Рассказывает Каролине Хофман:
Каролине Хофман: Это здание стали использовать под различные мероприятия. Чего здесь только не было! Показы мод от Прады и других модных домов и кутурье, концерты, здесь снимали кино и показывали его, происходили самые разнообразные вещи, никакой общей программы не было. Но удивительным образом за 10 лет никто не догадался вовлечь само это здание в некий культурный проект. Это странно, поскольку это здание очень сильно действует, здесь чувствуется, сколь многое здесь было пережито.
Екатерина Петровская: Хозяин для бани нашелся совсем недавно. Им стало немецкое Общество охраны памятников и швейцарская фирма «Каневишер». Баню начнут ремонтировать уже в конце сентября. И она навсегда закроет свои двери для народа. Здесь будет открыт велнесс-центр экстракласса. Видимо поэтому, этот самый «народ» решил достойно проститься с баней. Группа режиссеров, музыкантов и художников придумали проект «Сухое плавание», который и стал своего рода прощальным жестом не только с баней, но с целым куском истории, стремительно уходящим в прошлое. В рамках фестиваля проходили джазовые и рок-концерты, выставки и театральные представления, завтраки всей семьей на дне бассейна. По вечерам на том же дне играли классику или что-то экспериментальное:
Днем здесь спорили об охране памятников архитектуры, а спорили и ученые, и архитекторы, работники коммунальных служб, политики и просто жители района. Судьба бани и бассейна по-настоящему встревожила общественность. Ведь оказалось, что в этой части Берлина есть все – кусочек стены, и дорогие рестораны, архитектурные бюро и театры разных мастей, но нет ни одного места, где бы так славно встречались поколения. На фестивале по периметру огромного бассейна были развешаны крохотные фотографии плавающих в этом бассейне, из собраний жителей района: от 30-х до 80-х. В женской раздевалке проходила выставка, посвященная этим людям. О том, как собирали материал, рассказывает Каролине Хофман, одна из авторов проекта:
Каролине Хофман: Я написала в газеты Берлина объявление с просьбой ко всем, кто имел отношение к этому месту, кто здесь купался, рассказать о купальной моде и прислать нам воспоминания, документы, и, если возможно, вещи, связанные с обучением плаванию. Множество людей всех поколений принесли вещи и с горящими глазами рассказывали не только о купании, а о том времени. Они были просто счастливы, что их вообще кто-то слушает, из этого и выросла экспозиция, да и все здесь интересное. Мы хотели рассказать историю здания, но одновременно и истории людей, которые здесь побывали, на выставке мы хотели показать индивидуальную и общую историю, нам было важно, чтобы это было по-настоящему хорошо скомбинировано, чтобы сюда пришли не только молодые и модные люди района, но и старики, которых сейчас в этом районе просто не увидишь. Ведь жизнь, жизненное ощущение совершенно меняются, когда узнаешь, как это было раньше.
Екатерина Петровская: И так и случилось: по зданию бродили люди разных возрастов, изучая «экспозицию». В душевых кабинках были вмонтированы наушники с интервью-воспоминаниями. В кабинке можно было запереться. В женской раздевалке вдоль стен стояли старые бассейные шкафчики. Сейчас они все металлические, а раньше были деревянными. Там висели старые купальники, лежали мочалки и куски мыла, пахнущие разными эпохами. На некоторых шкафчиках были наклеены тексты с воспоминаниями об уроках плавания, о мальчишках из соседней школы, об учительнице математики, которую ученицы видели впервые голой и прочее. Но кажется, что слово «душ» навел кого-то и на другие воспоминания. На одной такой дверце с современной детской одеждой был наклеен текст под лаконичным названием «СС и дети», о том, что видела одна маленькая девочка из окна своего дома по соседству в 1944 году. А на длинном столе в центре раздевалки лежали папки с фотографиями, призывами правительства ГДР экономить уголь на разогреве воды, немыслимые расчеты истопников и удостоверения об обучении плаванию. Среди десятков удостоверений, помещенных в папки, я обнаружила выданное 22 июня 1941 года.
В мужской раздевалке состоялся концерт, где можно было присесть на отнюдь не склизкие скамьи, и послушать вполне медитативную музыку. А на втором этаже, в небольших комнатках-кабинках, где раньше стояли ванные, прошел спектакль, состоящий из 20 миниатюр.
Публику разбили на 20 групп по 5 человек, и по звонку каждая группа заходила в кабинку, где для нее разыгрывались 3-минутные миниатюры. По звонку же каждая группа выходила в коридор и по следующему звонку заходила в следующую кабинку. В некоторых комнатках так и стояли старые облупленные ванны, и зрителям приходилось принимать участие в некоторых водных процедурах. Миниатюры были написаны разными авторами, часть из них – документы, - воспоминания людей, мывшихся в этих ваннах 20-30 или 50 лет назад. Здесь же истории из криминальной хроники района, а также истории-метафоры. Например, история о бассейне «Москва» - церковь, бассейн, и снова церковь. Сюда же вплелась история библейской купальщицы Версавии, сыгранная не без шансонетного кокетства.
Одни истории были отгорожены от других только тонкой фанерной перегородкой. Слушая одну мизансцену, зритель внимал голосам и гулу из других комнатенок. Так маленькие истории маленьких людей постепенно превращались в шум времени. A фестиваль «Сухое плавание» провел своих посетителей хоть и посуху, но очистил.
Иван Толстой: «Амедео Модильяни: история жизни и творчества» - так называется представительный том на русском языке, выпущенный в Швейцарии. Книгу представит ее переводчик с итальянского Михаил Талалай.
Михаил Талалай: В городе Лугано, столице итало-язычного кантона Тиссен, он же Тичино, существует небольшое издательство «Эдицоне ла Ричерке», - «Исследование». Его возглавляет Жан Олоницын, швейцарец со славянскими корнями. Возможно, эти корни и ответственны за интерес, который издательство выказывает в отношении русских тем. Оно не раз выпускало труды, посвященные культурным связям кантона Тичино и России. Сейчас оно решило еще больше приблизиться к русским читателям, и от достаточно узких тем перешло к глобальному книжному проекту - к внушительному альбому о Модильяни. Он стал первой книгой, изданной на русском языке, которая целиком основана на материалах института «Архив Модильяни». Следует поэтому рассказать об этом учреждении, которое базируется в Париже и в Риме. В 50-х годах прошлого века сперва Жанна Модильяни, дочь художника, а затем искусствовед Кристиан Паризо стали собирать, хранить, преумножать и пропагандировать записки, письма, открытки, отправленные как самим Модильяни, так и к нему. В состав архива включались так же первые издания каталогов и книг, старые фотографии заведений и главных действующих лиц Парижа времен Модильяни. Это достояние и опекается ныне институтом. Первые его документы относятся еще к истории семьи Модильяни в Тоскане и на Сардинии, а затем - к большому путешествию, которое начал молодой Амедео Модильяни в 1906 году. Это путешествие привело его, в итоге, в Париж, в колыбель нового европейского искусства, где он познакомился с такими персонажами как Пабло Пикассо, Макс Жакоб и Константен Бранкузи. Задача института «Архив Модильяни» – продолжать сбор новых материалов, добавляя их к частичным или к единичным документами первоначальной коллекции, для включения легенды Модильяни в состав международной культуры. Новая швейцарская книга на русском языке также лежит в русле этих задач. Название книги - «Амедео Модильяни: история жизни и творчества». Главный редактор Кристиан Паризо, он же - директор института «Архив Модильяни». Он написал основную часть книги.
Иван Толстой: Вот что рассказывает о русских контактах Модильяни один из редакторов тома Пия Редаэлли.
Пия Редаэлли: Первая глава посвящена отношениям Модильяни с русскими художниками. Модильяни жил с 1906 года в Париже, где познакомился со многими русскими художниками. Между ними были, например, Марк Шагал, Мария Васильева, скульптор Ханна Орлова, Надежда Удальцова, декоратор Александр Эксер, который с 1912 года стал создавать театральные костюмы русского балета. Скульптор Ханна Орлова ценила работы Модильяни, будучи почитательницей его таланта. Более того, и подругой. Она вспоминает о тех временах так:
«Я немного побаивалась его, но когда он начал приходить ко мне в дом подметила, что это человек утонченный, очень образованный, вопреки полученной им странной репутации, он был абсолютно нормальным и очень мягким, вовсе не сумасшедшим. Для меня же он навсегда останется одним из лучших художников того времени».
Другой большой почитательницей таланта Модильяни была поэтесса Анна Ахматова. Анна Ахматова приехала в Париж в 1910 году, после свадьбы с поэтом Николаем Гумилевым. И там, в Латинском квартале, встретила Модильяни. Ахматова тоже вспоминает Модильяни:
«Модильяни любил бродить по Парижу ночью, слушая свои шаги в сонном молчании пути. Я подходила к окну и через… следила за его тенью, медлящей у моего окна. Он меня рисовал не на пленэре, а дома, и дарил мне эти рисунки. У меня их было шестнадцать. Он просил меня вставить их в рамку и повестить в моей комнате».
Может быть, именно благодаря Анне Ахматовой Модильяни сумел постичь дух русского балета, создав два портрета Нижинского. Позднее к ним присоединились портреты Анны Павловой и Тамары Карсавиной.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Иванов Разумник. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Разумник Васильевич Иванов, писавший под псевдонимом Иванов-Разумник (1878 – 1946), - очень интересный, а, пожалуй, и характерный пример эволюции русской левой, если угодно, революционной интеллигенции, пример значительного углубления лево-интеллигентской мировоззрительной культуры. Он являет собой живое опровержение той острой и верной, но однобокой критики, которую дали русской интеллигенции авторы сборника «Вехи», разоблачившие идеалы интеллигентского поклонения народу, ее культурный нигилизм, ее, как иногда говорили, народническое мракобесие. Для показательного русского интеллигента кумирами были Белинский и Чернышевский, а не Толстой и Достоевский, для него освобождение и счастье народа было важнее духовно-культурного творчества. Но как раз к моменту появления «Вех» (1909) открылись новые пути для передовой, то есть прогрессивно-мыслящей, левой интеллигенции, и как раз Иванов-Разумник стал едва ли не главной фигурой этого новой интеллигенской ориентации. Для какого-нибудь Варфоломея Зайцева, да и для Писарева Толстой интереса не представлял, для Добролюбова Достоевский – всего-навсего бывший петрашевец, которого в этом качестве надо одобрить; а Иванов-Разумник уже писал о Толстом и Достоевском, уже ввел их в интеллигентский горизонт. Невозможно представить читающим Блока - Чернышевского, который называл Фета идиотом, а Иванов-Разумник был не только читателем и истолкователем Блока и Белого, но и личным их другом – человеком их круга, их духовных интересов. Он понимает автономность духовного творчества, независимость его от требований общественной борьбы. В этом смысле Иванов-Разумник – явление всячески отрадное, свидетельство, несомненно, шедшего в России культурного прогресса. Этот процесс сорвала большевицкая революция с ее новым, на этот раз государственным уже культурным погромом, заново сузившим русский духовный кругозор, загнавшим культуру в старый популистско-просветительский тупик.
Основное сочинение Иванова-Разумника – вышедшая в 1906 году двухтомная «История русской общественной мысли», с подзаголовком – «Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни». По существу это история русской литературы 19-го века и русской интеллигенции, которую автор видит не интеллектуально-специализированной группой, а носителем нравственного сознания в России: типично русская специфика. Мещанство в понимании Иванова-Разумника – то, что сегодня бы назвали бы конформизмом. Интеллигенции же присущ индивидуализм как мысль об освобождении личности, но также и народной массы от всякого рода общественных пут – политических и экономических. В этом же смысле употребляется еще одно понятие – субъективизм: термин, обладающий у Иванова-Разумника предельно позитивной коннотацией. Попросту говоря, это примат личности, ее свобода – или освобождение, нравственный императив борьбы за такое освобождение. Иванов-Разумник – поклонник и даже прямо ученик-последователь поздненароднического теоретика Михайловского, говорившего о субъективном методе в социологии. Иванов-Разумник углубляет термин: субъективизм у него «не метод и не прием, а доктрина, вполне определенное социологическое воззрение и не только социологическое, но и гносеологическое, и психологическое, и этическое; субъективизм есть этико-социологический индивидуализм».
Под этим углом зрения Иванов-Разумник рассматривает историю русской интеллигенции и литературы, выделяя различные градации этих состояний: Михайловский – социологический индивидуализм, Достоевский – индивидуализм этический; политический и экономический либерализм манчестерской школы – это ультраиндивидуализм, а, скажем, Писарев в его качестве поклонника Дарвина – крайний социологический антииндивидуализм (выживает, мол, сильнейший, общество и государство здесь ни при чем). И множество прочих оттенков подчас у одного и того же автора (например, у Максима Горького, досоветского, разумеется).
Новейшие искания, уже в начале двадцатого века, модернизм в литературе и философии – это уже приобретает знак мистического индивидуализма; вот парадокс: старый народник-позитивист, Иванов-Разумник начинает склоняться в эту сторону, ему становится мало социологических обоснований мировоззрения. Едва ли не самое интересное в этом плане – острое внимание его к философии Льва Шестова. И в революции 17-го года Иванов-Разумник переживает некий мировоззренческий прорыв, выход, едва ли не вылет, на совсем новые рубежи. Он становится идеологом «скифства» - идей духовной мировой революции, идущей из России, сметающей рубежи старой западной, то есть, очевидно, «мещанской», буржуазной культуры. Скифство – не теоретическая программа, конечно, а скорее поэзия; скифы – поэты: Клюев и Есенин, Блок и Белый. Иванов-Разумник поражен тем, что в этом едином духовном порыве сошлись как глубины, так и вершины русской поэзии, русского народа. Позднее, уже в 1925 году, книгу о Блоке и Андрее Белом он так и назовет – «Вершины».
А вот что он писал в 1918 году, во втором сборнике «Скифов», в программной статье под названием «Две России»:
«Всемирность русской революции – вот что пророчески предвидят народные поэты, и в этом их последняя, глубокая радость, в этом их вера в новое воскресение распинаемой правды, вера в то, что за черным ненастьем светит солнце, Господне Око…
Борьба бескрылых с крылатыми – история мира, история человечества, история революции. И этой борьбой разделены мы все теперь несоединимо. Два стана, два завета, две правды, две России».
Стихийный порыв русского народа, несущий миру новую правду, – вот миф скифства. Отсюда их приятие Октября, известная позиция Блока. Скифы считали, что революция в ее мировом размахе кончилась с Брестским миром – началась политика и прочие низины. Большевики посчитали скифов левыми эсерами и однажды их скопом арестовали. Правда, скоро выпустили, и Блок дальнейшим репрессиям не подвергался – просто умер, задохнувшись в затхлом воздухе мировой пошлости, который не смогла развеять революция; это как раз Иванов-Разумник о нем и сказал.
Сам же Разумник Васильевич Иванов при большевиках сидел бессчетно, но во время войны уехал с немцами из Детского Села и даже успел в лагере перемещенных лиц выпустить мемуарную книгу «Тюрьмы и ссылки».
Так и неясно, кем его считать – европейцем или скифом.
Иван Толстой: После многих лет тюремного заключения за диссидентскую деятельность, после двенадцати лет президентствования и трех лет отдыха экс-президент Чехословакии и Чехии Вацлав Гавел снова вернулся к своей профессии театрального драматурга. Он закончил новую пьесу под названием «Долгий уход». О перипетиях, связанных с принятием этой пьесы в театрах Чехии, рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: За все эти годы – почти двадцать лет - Вацлав Гавел не написал ни одной пьесы. И только ныне, когда ему исполнился 71 год, он принес в Национальный театр, первую сцену страны, свою новую вещь под названием «Долгий уход» и … сразу же, вступив в конфликт с руководством театра, прервал все переговоры.
Начиная с 1990 года, люди искусства сомневались в том, вернется ли Гавел когда-нибудь снова к своей профессии. Британский биограф Гавела Джон Кен написал: «Все творческие истоки его души были отравлены коррумпирующей властью». Однако биограф ошибался. Драматург Гавел вернулся к театру и находится в прекрасной форме. Его новая пьеса посвящена человеку, схожей с ним судьбы: канцлеру неназванного государства Вилему Ригеру, оказавшемуся в положении короля Лира. Он должен расстаться с властью над страной и народом и при этом не лишиться разума от переживаний. Толчком для этой пьесы Гавелу послужил собственный уход с высокого поста и наблюдения над тем, как ведут себя политики, теряющие власть.
Канцлера Ригера, по изначальному замыслу Гавела, должен был играть его ближайший друг, эмигрировавший в семидесятые годы в США, хартист Ян Тржиска. А официальную подругу канцлера Ирену – вторая жена Гавела актриса Дагмар. Весной этого года Гавел, по приглашению Конгресса США, находился несколько месяцев в Вашингтоне и Нью-Йорке, где дописывал пьесу. Первым ее прочитал Ян Тржиска, постоянно живущий в Лос-Анджелесе. Ранее первым критиком пьес и эссе Гавела была его умершая жена Ольга. Тржиска сразу же согласился играть в новой пьесе и написал:
Диктор: Я давно уже знал и то, что Вацлав начал писать эту пьесу, и то, что он долго сомневался, стоит ли ее заканчивать. Но в высоком уровне этого произведения я никогда не сомневался, более того, одна сцена мне показалась настолько сильной, что уже ради нее одной стоило бы взяться на эту роль. Эта сцена трагическая и комическая одновременно, и я не побоюсь сравнить ее с шекспировскими по силе.
Нелли Павласкова: Люди, читавшие пьесу, не хотят рассказывать ее содержание, и только по отрывочным замечаниям можно составить представление о ее теме и героях. Действие пьесы происходит в наши дни. Канцлер некоего государства должен расстаться с властью, он должен покинуть правительственную виллу и вишневый сад, окружающий этот маленький дворец. Фигура канцлера несколько похожа на самого Гавела, и в тексте можно найти много намеков на жизнь в мире высокой политики – речь там пойдет и о Тони Блэре. Пьеса, как всегда у этого автора, напоминает театр абсурда, она остроумна и не боится намеков: в лице Властика Клайна, политического противника канцлера, можно узнать нынешнего президента Чехии Вацлава Клауса. В финале пьесы Гавел посмеивается над самим собой и над знаменитым лозунгом бархатной чехословацкой революции: « Правда и любовь победят ложь и ненависть». В пьесе 17 героев и, кроме того, из репродуктора будет раздаваться голос самого автора-резонера, который будет высмеивать то, что ему покажется смешным или сентиментальным. Бывший канцлер Вилем Ригер после ухода станет советником советника старшего советника, но герой доволен. Он считает, что парадоксально советники имеют большее влияние, чем сами политики. Один из актеров, читавших пьесу, сказал:
Диктор: « Это, собственно говоря, комедия, с сильной темой отчужденности и холода мира политики. Это типичная гавеловская пьеса, ироничная, но без однозначного финала. Нельзя утверждать, что Гавел написал ее о самом себе. В «Долгом уходе» много сарказма, но в нем нет озлобленности и истерии, и это очень важно. Гавел не жалеет себя. А в тех местах, где все же чувствуется склонность чувствовать себя обиженным, на помощь приходит самоирония. Гавел использует мотивы «Короля Лира», но я почувствовал и влияние «Вишневого сада» Чехова, некоторые сцены напомнили мне эту пьесу – например, мотив вырубки сада и переезда из одного дома в другой».
Нелли Павласкова: Газете «Млада Фронта Днес» удалось заполучить и опубликовать маленький отрывок из этой новой пьесы Вацлава Гавела. Предлагаем его вашему вниманию.
О чем идет речь в этом фрагменте? Молодая женщина-политолог Беа восхищается канцлером Ригером. Она приходит в его дом, льстит канцлеру, принимающего Беу в беседке сада, потом начинает целовать его, и за этим занятием их застает официальная подруга канцлера Ирена.
На сцене появляется Беа с книгой в руке. Сначала стоит молча и разглядывает Ригера.
- Вы ищете кого-нибудь?
- Вас.
- Что вы желаете?
- Можете ли вы подписать мне книгу ваших выступлений?
- Конечно.
Нелли Павласкова: Ригер делает знак Бее, что она может к нему подойти, что Беа и проделывает с большим смущением. Ригер садится, вынимает перо, Беа открывает книгу и кладет ее перед Ригером.
- Неужели вы все это прочитали?
- Прочитала и очень внимательно, потому что меня все это очень заинтересовало, но еще и потому, что я писала о вас дипломную работу. Я сама выбрала эту тему. Моя работа называется « Демократия в понимании Вилема Ригера».
- Ну, и как, защитили?
- Я получила отличную отметку. Я изучаю вас многие годы. Я знаю о вас больше, чем вы сами. И чем дольше я вами занимаюсь, тем больший отпечаток оставляют на мне ваши работы.
- Вы политолог?
- Да, и, кроме того, несколько семестров я изучала мультикультурную социопсихологию и интермедиальную коммуникацию.
- Можно поинтересоваться, как вас зовут?
- Вайссенмютельгофова. Беа. Но можете меня называть просто Беа, господин канцлер.
- С удовольствием, Беа. Но я уже не канцлер.
- Для меня вы всегда будете канцлером, господин канцлер.
Нелли Павласкова: Пауза. Ригер берет со стола вазу с фруктами и подносит ее Бее.
- Нет, спасибо. Я не пришла вас объедать и задерживать.
- Вы меня не объедаете и не задерживаете. Угощайтесь, пожалуйста.
- Ну, спасибо.
Нелли Павласкова: Беа берет яблоко и с удовольствием вгрызается в него. Из виллы тихо выходит БАБУШКА. Ригер и Беа ее не видят. Длинная пауза. Беа поедает яблоко.
- Это из вашего сада?
- Нет, их принесла дочь. В саду у нас только вишня.
- Вы очень красиво о своем саде, как символе культурной традиции, говорили в Харькове.
- Ах, это было так давно! Могу я спросить, какие мои выступления или идеи вас заинтересовали больше всего?
- Основой вашей политики, господин канцлер, я считаю идею того, что в центре политического внимания всегда должен стоять человек и все должно быть направлено на его всестороннее развитие. Важной была и ваша идея, что наша страна должна стать безопасным местом на земле. Да. Это так! Разве человек может всесторонне развиваться в каком-то опасном для него месте? Я также полюбила идею, высказанную вами одиннадцать лет тому назад на Тайване, что человек предназначен для свободы.
- Да, вспоминаю, эта моя речь пользовалась большим успехом. Чан-кай-ши даже хотел получить от меня ее рукопись…
Нелли Павласкова: В финале пьесы Беа приходит к политическому противнику Ригера Клайну, напоминающего отчасти Вацлава Клауса. И льстит ему совершенно теми же словами.
Клайн замечает, что кто-то стоит возле него с книгой в руке. Он останавливается.
- Вы кого-нибудь ищете?
- Вас.
- Что вы желаете?
- Могли ли бы вы подписать мне книгу ваших выступлений?
- Вы имеете в виду ту, что сегодня вышла?
- Да. «Демократия, свобода, рынок и я».
- Покажите!
Нелли Павласкова: Клайн подписывает книгу.
- Знаете, что мне сказал однажды на одном коктейле Молотов? Властик, никогда не отказывайся подписать свою книгу!
- Прекрасно, что в центре своей политики вы оставили человека. Спасибо.
- Не за что. Мат!
Нелли Павласкова: Гавел дописывал новую пьесу и чувствовал, что она будет встречена с недоверием и с сомнениями в том, что можно вернуться к театру после двадцатилетнего перерыва. Отдав пьесу руководству Национальным театром, после предварительных переговоров он понял, что уже не ориентируется в законах театра сегодняшнего дня. В интервью Чешскому телевидению он сказал:
Вацлав Гавел: Мне было неясно, могу ли я высказывать свои пожелания, ставить условия. Теперь, оказывается, в театрах завели долгосрочное планирование, автор должен сначала заключить договор с театром, а только потом думать, на какую тему написать пьесу. Так что мои представления были несколько наивными.
Нелли Павласкова: Если пожелания Гавела, чтобы пьеса была показана вне очереди весной следующего года, чтобы режиссером-постановщиком стал живущий в Швеции режиссер Давид Радок и чтобы главную роль канцлера исполнял живущий в США Ян Тржиска руководство театром посчитало выполнимыми, то камнем преткновения стала жена Гавела - комедийная актриса Дагмар. Несмотря на то, что Гавел написал роль подруги канцлера Ирены специально для жены, театр отказался выполнить это пожелание Гавела на том основании, что Дагмар не является членом драматической труппы театра, и что она больше десяти лет не играла на сцене. Вероятно, свою роль сыграли и опасения по поводу капризного характера бывшей первой леди государства.
С этим отказом Гавел не смирился, и с Национальным театром разошелся.
Второй крупнейший драматический театр в Праге «На Виноградах» сразу предложил Гавелу свою сцену и главную роль его жене, которая десять лет назад входила в труппу этого театра. Отозвались и областные театры. Интерес проявил и английский Королевский театр в Стаффорде. Чешские газеты ежедневно приносят сведения о том, как обстоит дело с торжественной премьерой новой пьесы экс-президента. Но пока дело серьезно застопорилось. Между тем Вацлав Гавел засел за написание следующей пьесы. Ей он хочет посвятить всю нынешнюю осень.
Иван Толстой: Во Франции к началу книжного сезона вышло 725 новых книг. Кто сможет их прочесть? Кто сможет их продать? Из Парижа – рассказ Дмитрия Савицкого.
Дмитрий Савицкий: Катрин Паолетти, не находите ли вы весьма необычайным этот типично французский феномен, что каждое r entree, то есть в сентябре, публикуется все больше и больше книг. В этом году, если я не ошибаюсь, выходит более семисот новых книг. Как и почему возник этот феномен?
Катрин Паолетти: Что правда, то правда, мы приближаемся к пределам возможного… Если, однако, взглянуть на историю издательского дела во Франции, то, мы увидим, что конце 19-го века тексты сначала проходили через прессу в виде «романов с продолжением», то есть «фельетонов» в буквальном смысле. Так печатались Золя и Бальзак, а до них Александр Дюма. Отсюда и традиция присутствия в каждодневном – литературном - пространстве.
В предвоенные годы было восстановлено определенное равновесие: в стране публиковалось не так уж много книг. Срабатывал, в самом современном смысле, принцип: спрос порождает предложение.
Начиная с 68-го - 70-го года на волне этой «революции», которой казался май 68-го года, в издательском мире наступает момент возрождения, даже - извержения. Но этот процесс, как бы он ни назывался, был заодно и возможностью рождения новых идей. Все это вело, само собой, к публикации новых произведений, и, конечно, не только текстов марксистов или книг на злобу дня, но и просто романов.
Именно в ту пору зародилось движение, быть может, частично созданное искусственно, назвавшееся «новым романом». Тогда же впервые был напечатан Ле Клезио, появились и другие молодые писатели, ценность которых уже доказана временем.
Но по многим причинам, и в первую очередь, из-за введения маркетинговой системы в издательское дело, а так же по причине упрощения и удешевления самого технического типографского процесса (в наши времена исходным материалом для всего процесса издания книги стала дискетка с авторским текстом), исчезла необходимость подготовки - редактирования, корректуры, гранок - всего этого процесса.
Книги печатаются нынче с невероятной скоростью. Кстати, мы видим это и на примере актуальных событий. В течение трех недель можно выпустить книгу и сделать ее бестселлером. Это привело к тому, что книга стала целью капиталовложений. Стало очевидно, что достаточно сделать солидный тираж, чтобы заработать изрядную сумму денег.
И, само собой, это то, к чему стремятся все издатели. В то же самое время они не знают, что сработает: какой поворот, какая тема, какой сюжет… И даже если сам сюжет будет заранее разрекламирован, если будет приложена целиком технология идеального маркетинга к данной книге, издатели никогда не могут быть уверены в том, что даже с полной поддержкой СМИ эта книга сделает приличный тираж.
Дмитрий Савицкий: В таком случае – какая роль выпадает на сам текст?
Катрин Паолетти: Роль текста автоматически становится почти анекдотической: издатель подчиняет текст цели заработка. Отсюда, опять же автоматически, два типа поведения издателя и автора. В первом случае автор согласен играть по правилам, предлагаемым издателем, он подчиняет этим требованиям сам текст, делает его читабельным, наиболее продажным по понятной причине! Если его книга плохо продастся, то в следующий раз, когда он принесет издателю новую рукопись, ему дадут от ворот поворот, предложат поискать другой издательский дом. Именно его и обвинят в неуспехе.
Но, в то же самое время, при таком подходе существует явный издательский риск прозевать необыкновенный и волшебный текст!
Этот страх промахнуться, прозевать чудо и приводит к тому, что издатели нынче публикуют все подряд! Отсюда и финансовые потери в поисках успеха.
Дмитрий Савицкий: Но, на уровне страны, каждую осень мы видим семьсот новых или не таких уж новых писателей! Как-никак, цифра невероятная!
Катрин Паолетти: Все зависит от того, КОГО считать писателем. В наше время, увы, всяк и каждый может объявить себя писателем. Что правда, то правда - пишут все подряд: политические деятели, консьержки, звезды кино. Так что если все на свете стали Писателями, Авторов больше просто не существует.
Дмитрий Савицкий: Это более, чем грустно. И, насколько я понимаю, хозяева книжных магазинов, сама система распространения книг не способны больше представить читателям книги. По самой простой причине – нет мест, их просто не хватает!
Катрин Паолетти: Вопрос горячий. Я слышала, что кто-то даже придумал открыть экспериментальный книжный магазин по типу «пробных залов» для кинозрителей: чтобы ориентироваться, что им, зрителям, нравится, а что - нет. Подобный опыт с книжным магазином должен как бы защитить владельцев книжных от того, что читателям будет не по вкусу.
Но проблема и вправду заключается в отборе. Если книги, то есть авторы, отбираются вслепую, то хозяин книжного магазина вовсе не заинтересован держать книги на полках, так как это блокирует его денежные ресурсы и, естественно, он выставляет лишь те книги, которые уже разрекламированы СМИ, зная, что их-то он сможет продать.
Дмитрий Савицкий: Когда в последний раз вы были приятно удивлены новым автором, появившимся на литературной сцене?
Катрин Паолетти: Сюрпризы случаются, но, чаще всего, они эфемерны. К счастливым сюрпризам скорее относятся переизданные тексты классиков. Нынешние сюрпризы забываются быстро. Дело в том, что не новых книг не хватает, а интересных авторов! Да и как следить за развитием автора в подобном потоке книг, даже если автор вам пришелся по душе?
Дмитрий Савицкий: Что ж, на этом и остановимся. Это французский самиздат, у которого большое будущее.
Катрин Паолетти: Не только французский, но, может быть, и мировой самиздат.
Дмитрий Савицкий: Спасибо, Катрин Паолетти.