21 сентября актриса Ольга Остроумова отметила 60-летний юбилей. Ольга Михайловна Остроумова — народная артистка России, лауреат Государственной премии СССР и премии имени Александра Довженко. В 1998 году награждена орденом Почета; член Союза кинематографистов и Союза театральных деятелей России.
Думаю, мои коллеги, которым посчастливилось общаться с Ольгой Михайловной Остроумовой, согласятся, что встречи с ней оставляют в сердце ощущение тепла и душевного покоя. Эта прекрасная женщина и актриса никогда не стремилась в первые ряды, не пыталась завоевать место под солнцем. Место пришло само собой — такой талант не мог остаться незамеченным. Став знаменитой, она сохранила в душе удивительную скромность, и даже застенчивость, чистоту помыслов и поступков. Может быть, потому что воспитывалась под крылышком своего деда, протоирея, и плавала по маленькой речке в лодке, построенной ее отцом. Несмотря на то, что мне бы, по долгу службы, в ходе разговора с Ольгой Михайловной надлежало заниматься искусствоведением, честно говоря, такого желания у меня не возникало. Я с наслаждением слушал ее дивные воспоминания о детстве, о родителях, о привычках милой старины.
— Вся атмосфера была насыщена добром, насыщена летом, насыщена маленьким провинциальным городом Бугурусланом, где дедушка был настоятелем церкви. Мне жалко детей, которые выросли в больших городах, потому что провинциальный город для меня это фундамент, на котором я стою. Чай на веранде, какие-то традиции, у дедушки свое место, городской оркестр, вечереет… Вот это «вечереет» молодежь сейчас не понимает, а я помню, как именно вечереет, еще не вечер.
— Что-то чеховское…
— Может, это моя структура внутренняя восприняла все это. Нас четверо детей у мамы с папой, но там были не только мы, но и другие внуки у бабашки и дедушки. И мы все тогда были счастливы.
— А вы не расцениваете как какой-то знак то, что вы родились в праздник Рождества Пресвятой Богородицы?
— Было бы самонадеянно сказать, что расцениваю, но, тем не менее, мне это очень приятно и накладывает на меня… не выбирая слов, скажу, что я чувствую какую-то ответственность. Я спросила, почему меня не назвали Марией — вроде была такая семья… Бабушка, почему-то, назвала Ольгой.
— Есть такая книжка в двух экземплярах, которую написал Михаил Алексеевич — «История рода».
— Она написана в одном экземпляре, но папа ее сам распечатал на машинке в четырех экземплярах, сам переплел и каждому отдал, чтобы мы не забывали своих бабушек, прабабушек, дедушек, прадедушек… Это священнический род, издалека идет. Это совершенно замечательная книга. Она называется «Исповедь пасынка века». Есть книга «Исповедь сына века» Альфреда де Мюссе, а это — «Исповедь пасынка века». Папа написал. И есть много того, чего я не знала, только уже во взрослом возрасте я узнала, сколько пережили мама и папа.
— Продолжая вопрос о вашем отце, Михаиле Алексеевиче, я прочитал, что он сам сделал лодку, по которой вы ходили по реке Кинель?
— Не только лодку, а он сам сделал рояль в селе, в совсем маленьком селе на Урале, который сгорел, он играл на скрипке самоучкой, на пианино самоучкой. Он сделал лодку, они с мамой сшили палатку, и мы плыли по реке Кинель, которая впадает в Самарку, а Самарка уже в Волгу. Это даже не то, что помнится, а сидит в душе, это нельзя вынуть из меня. Папа никогда не говорил наставительно, не было воспитания: дети, посмотрите, какой закат или какой рассвет… Просто он этим сам наслаждался и поселял нас в условия гармонии, счастья. И мы это приняли. Может быть, не тогда, а потом уже. Вот он болел, лежал, у него хроническое воспаление легких было, к нему подходишь: «Пап, ну что, как ты?». «Ничего, ничего, не страшно». Вот это «ничего, ничего, не страшно» передалось. Поэтому, когда говорят, что сейчас ужасное время — да, оно в чем-то ужасное, но то, что пережили папа с мамой и дедушка с бабушкой, я не пережила. К счастью или к несчастью, не знаю. Когда-то, в юности, я сказала, не оглядываясь: «Дай Бог мне пережить все, чтобы быть хорошей актрисой!». Может быть, под влиянием — я прочитала книжку о Вере Комиссаржевской, которая столько пережила. А потом, когда появились дети, я очень испугалась и сказала: «Не надо. Пусть я лучше буду актрисой хуже, но только не дай мне пережить чего-то!».
Слава Богу, что Ольге Михайловне не пришлось, как ее близким, пережить столь тяжкие испытания, в том числе, войну. Но, наверное, благодаря какой-то генной памяти она почувствовала, пропустила ее через свое сердце. Иначе вряд ли смогла бы так пронзительно сыграть Женьку Комелькову в фильме Станислава Ростоцкого по повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие», ставшим одним из самых ярких кинематографических впечатлений юности моего поколения. С тех пор все актрисы из «Зорь», вольно или невольно, ассоциировались в моем сознании с героинями фильма. Поэтому, наверное, с таким трепетом отношусь к любой возможности встретиться с Ольгой Михайловной и понимаю китайцев, которые в 70-е годы носили на своих рубашках значки с изображением Женьки Комельковой.
— Где-то вы сказали о том, что «Зори тихие» посмотрели недавно и ужаснулись. Я просто в недоумении, чему вы могли там ужаснуться?!
— Ужаснулась потому, что, во-первых, очень сложно смотреть свои фильмы, во-вторых, вижу, сколько актерских ошибок я там наделала. Можно было мощнее сыграть.
— Когда писали и даже сейчас пишут о том, что вы в то время, после «Зорь» стали культовой актрисой, что это значит, и в чем это проявлялось?
— Я не хотела становиться никакой фигурой. Это все равно как подрезать себе крылья, сузить свою дорогу. Я хотела быть просто женщиной, просто актрисой, любить, растить детей, играть разные роли.
После «Зорь» Ольга Михайловна сыграла немало замечательных ролей в кино, одна из которых, в фильме «Василий и Василиса», на мой взгляд, настоящий шедевр. Но в ее кинематографической карьере иногда наступало затишье, кинорежиссеры на время про нее забывали, и тогда она всей душой отдавалась театру. Опыт у нее в этом смысле весьма солидный. Она работала с Юрием Завадским, Генриеттой Яновской, Леонидом Хейфецем, Павлом Хомским, Александром Дунаевым, Юрием Ереминым. После ТЮЗа, где Ольга Михайловна начинала свою творческую карьеру, она попала в Театр на Малой Бронной к Анатолию Эфросу, который оставил в ее памяти очень серьезный след: «Там был мой однокурсник — Андрюша Мартынов. Он предложил перейти на Малую Бронную, сказал, что я есть, меня пригласили, и я перешла. Конечно, мне было интересно — там Эфрос и Александр Иванович Дунаев. Это был очень интересный театр. Но я-то как раз там была немножко с боку припеку, хотя я сыграла в двух спектаклях Эфроса и очень этому рада, очень рада, что прикоснулась. Я, может быть, первый раз там, уже служа в ТЮЗе, уже работая с Александром Ивановичем Дунаевым, царствие ему небесное, он очень хороший человек был и главный режиссер Театра на Малой Бронной, в первый раз поняла нутром, пятками, что такое театр, что такое режиссер».
Больше двадцати лет Ольга Остроумова служит в Театре имени Моссовета. Уж простите за не юбилейные реминисценции, но приход в этот театр дался ей не просто. Актриса, пришедшая со стороны, вызывала неприязнь у некоторых членов труппы. Но Ольга Михайловна старалась ее не замечать. Как потом сама сказала — этим спасла себя. И добавила: «Если бы гневалась, свою душу изживала бы». Первой ролью Остроумовой в этом театре стала уже упоминавшаяся выше Анфиса в спектакле «Вдовий пароход» в постановке Генриетты Яновской. Потом актриса сыграла Раневскую в «Вишневом саде», в постановке Леонида Хейфеца. Но самой любимой для Ольги Михайловны остается роль Елены Тальберг в «Днях Турбиных»: «Для меня ближе, конечно, "Белая гвардия". Я очень люблю Булгакова, не просто как читатель, а как будто он мой хороший знакомый, даже друг, путь даже он этого не знает. Все его люди, даже не хочется говорить "персонажи" про них, они совершенно замечательные, и играть это — наслаждение. Самый большой для меня комплимент от разных людей, не знакомых друг с другом, когда после окончания спектакля люди не расходятся, а сидят: "Не хочется уходить из этого дома". Атмосферу создают, конечно, люди своим теплом. Лена Тальберг, на мой взгляд, это совершенно удивительная женщина, и играть ее просто счастье».
— Наверное, она очень близка вам по каким-то своим душевным порывам, по своим душевным качествам?
— Вы знаете, вы задаете такие каверзные вопросы, потому что хочется сказать, что да, близка, но, в общем, это было бы очень самонадеянно. Не доросли мы до этих людей, не доросли. Посмотрим, что про нас скажут потом. Они такие замечательные, воспитанные в традициях. Они не какие-то другие, у них просто, я считаю так, это для всех, я и детей своих так стараюсь воспитывать, есть какие-то табу. Люди воспитаны, что солгать — табу, это нельзя, украсть — нельзя, честь превыше всего. Они, может быть, этим отличаются от нас, а в остальном — ничем. Так же напиваются, в каких-то серьезных ситуациях не выдерживают, сдают нервы. Но предать… Я говорю какие-то истины, может быть, кто-то смеется, но для них это был закон жизни.
— Я думаю, что и для вашей семьи это был закон?
— В общем, конечно, но мы уже в какое-то другое время воспитывались. Хотя у нас в семье никогда не говорили о национальностях, я даже не знала, что есть разные национальности. Есть хороший человек, добрый человек, а есть, скажем, не наш. Конечно, старались при этом еще и воспитание дать очень твердое, просто воспитанность, что называется. Я не говорю о порядочности, а просто правила поведения. Чему нас, конечно, учили мало, но уже пришлось доучиваться самим.
— Ольга Михайловна, а удается ли вам сейчас воспитывать своих детей в этих традициях и, вообще, как вы умудряетесь совмещать три такие колоссальные роли: мамы, жены и актрисы?
— Что касается совмещения, то это трудно. В спектакле «Вдовий пароход», в первом спектакле Генриетты Яновской в Москве, в театре Моссовета, там коммунальная квартира, женщины, 53-й — 56-й год, послевоенное время, все нищие. Приходит замполит, который мне помог на войне когда-то, и говорит: «Как живешь, Анфиса?». А у нас уже полный развал, ужасы, проблемы невероятные. Я говорю: «Хорошо!». «Ну, так и живи». «А куда же деваться-то?». Вот я по поводу совмещения. Куда же деваться? Надо совмещать! Все сама себе решила, и теперь что же делать, надо совмещать.
— Вы всегда говорили, что вам хотелось быть актрисой без ампула. Разве это возможно?
— Наверное, невозможно, но мне хотелось.
— Как вы считаете, вы достигли этого?
— Объективно говоря, наверное, нет. У меня есть свои рамки, скажем так. Знаете, замечательное есть выражение — «энергия заблуждения». Вот она может подвигнуть на решение даже как-то очень важной задачи. И так как у меня было желание играть разные роли, я и сыграла, в общем, достаточно разные. Я никогда после фильма не играла такую же роль. После Женьки Комельковой меня приглашали играть такой же характер, и я отказывалась, я искала чего-то совершенно другого. Сыграла Маню Поливанову. Кому-то нравится фильм, кому-то — нет, я тоже отношусь к нему сложно, но она другая, я имею в виду фильм «Любовь земная». Потом мне хотелось чего-то другого, и я сыграла «Василия и Василису». Вот эта «энергия заблуждения» мне помогала, я искала противоположные роли в театре. Допустим, когда я играла «Вдовий пароход», мы, пять женщин, к нему даже не гримировались. Когда мы встали перед зеркалом, Наташа Тенякова сказала: «Девки, как хорошо, что мы все уже замужем!». После этого я сыграла Елену Тальберг и Бовари.
— Я знаю, что вы где-то сказали, что любите Эдит Пиаф и Лидию Русланову.
— Да.
— Казалось бы, несовместимые вещи.
— Для меня — абсолютно совместимые. Это две великие певицы, великие актрисы. Только одна на своей почве, а другая — на своей.