Собственно, авторитетной она была многие года — начиная с послесталинской оттепели, когда оживилась литература и вокруг Гинзбург начала собираться — на вполне неформальной основе — питерская литературная молодежь. Привлекало молодых ее прошлое, ранние годы, проведенные среди людей знаменитых и больших. Лидия Гинзбург принадлежала к числу так называемых младоформалистов — первого (оказавшегося последним) поколения учеников создателей школы формального литературоведения. Молодость она провела в обществе Тынянова, Эйхенбаума и Шкловского. Записи ее о них поистине драгоценны, особенно о Шкловском. О нем она сказала в тех же дневниках: его так много здесь не потому, что он самый значительный, а потому что он самый словесный. Он говорил афоризмами и парадоксами — просто не умел говорить по-другому. Он не мог, например, сказать фразу типа: «Я еще должен зайти сегодня к Всеволоду Иванову», пишет Гинзбург. Тотально литературно-организованная речь. Между прочим, такая речь была у Довлатова; людям, знавшим его, вспоминать о нем интересней, чем его читать. Я вспоминаю рассказ Довлатова о встрече его именно с Шкловским. Мне в передаче Довлатова запомнилась фраза Шкловского о чем-то неинтересном: «Это все равно, что жевать спичечный коробок».
Но тут нужно привести что-нибудь из Шкловского, авторизованного Лидией Гинзбург. Ну такое, например:
«Вы написали мне упадочное письмо. Какую-то повесть о бедной чиновнице», — сердито сказал мне Шкловский по поводу письма, в котором говорилось о вторых и третьих профессиях человека, лишившегося первой.
В последний же раз при встрече В.Б. сердился на то, что я не ответила ему на письмо.
— Безобразие! Вы отнеслись к этому как к литературе и собирались писать мне историческое письмо; надо было ответить открыткой.
В.Б. угадал — я не написала ему «историческое письмо», но обдумывала его несколько дней.
Или такое:
— Товарищи, товарищи, — сказал Шкловский сердито, — вы не правы. Нельзя писать для того, чтобы зарабатывать. Надо зарабатывать для того, чтобы писать.
В этих маргиналиях о Шкловском отчетливо звучит тема жизни самой Лидии Гинзбург. Не успев по-настоящему начать работать в науке, она была от нее отставлена — вместе с самой наукой — формальным литературоведением. Пришлось поневоле говорить о вторых и третьих профессиях. Гинзбург написала, например, авантюрный роман для детей «Контора Пинкертона». Ей пришлось также преподавать литературу — да что литературу — просто грамотность — в школах для взрослых. Отнюдь не брезгуя такой работой — тут сказывалось, по ее собственным словам, традиционное народничество русской интеллигенции, — Гинзбург в одном месте записывает, как у нее на столе рядом с учебниками «Орфография в школе взрослых» и «Знаки препинания» лежат сочинения Константина Леонтьева и как бы хотелось написать исследование о его стиле в знакомой формалистской манере:
Политический стиль Леонтьева заслуживает всяческого изучения. Сочетание патетики с угловатостью и с доходящей до дикости необычайностью слов и целых выражений.
Такого исследования о Леонтьеве, да и многого иного, написать ей не удалось. В науку ее, конечно, вернули, во второй половине тридцатых годов, когда происходил некий культурный ренессанс по-советски, за что-то она зацепилась. Войну и блокаду провела в Ленинграде, позднее, в семидесятых, напечатала очень значительную книгу «Записки блокадного человека», давшую ей уже настоящее литературное имя. Гинзбург приводит слова одного начальника, когда решался вопрос об издании: «Что-то у нее слишком много говорят о еде».
Но вот после войны и блокады стало совсем плохо — со времени ждановских погромов. Пришлось уехать в Петрозаводск, что-то там преподавать; хоть в вузе, а не на курсах ликбеза. Что-то даже печатала; выпустила книгу о «Былом и думах» Герцена, которую сама вспоминает со стыдом — и одновременно мастерски анализирует в своих записях для демонстрации механизмов интеллектуального подавления, приводившихся в действие самими авторами, пресловутого феномена самоцензуры.
Позднесоветские, послесталинских лет, работы Лидии Гинзбург, собранные в книгах «О лирике» и «О психологической прозе», читать можно, это, конечно, не спичечный коробок, но в общем-то не выходят за рамки хорошего вузовского учебника; подчеркиваю — хорошего. Большего не позволяли, настоящая оригинальность и необычность подавлялись у всех и всюду.
Резюмировать этот сюжет — о литературной жизни Л.Я. Гинзбург — можно процитировав опять же одну ее запись о Шкловском:
Для Шкловского мои статьи чересчур академичны.
— Как это вы, такой талантливый человек, и всегда пишете пустяки.
— Почему же я талантливый человек? — спросила я, выяснив, что все, что я написала, — плохо.
— У вас эпиграммы хорошие и записки, вообще вы понимаете литературу. Жаль, жаль, что вы не то делаете.
Но, в конце концов, Лидия Гинзбург сделала как раз то.