С точки зрения расхожих представлений о национальном характере, жители Чехии не ассоциируются со львами. Но национальные характеры и менталитеты достоверны как гороскоп, и было время, когда чехи наводили страх на всю Европу, не хуже викингов. Вспомните школьные уроки истории: да, нам рассказывали про гуситов, про Яна Жижку. Но что было потом, куда делась эта воинская традиция?
Здесь мы очередной раз сталкиваемся с исторической несправедливостью: про то, как в ХV веке ученики доброго профессора Яна Гуса отомстили тиранам и инквизиторам за предательское убийство учителя — об этом и в школе рассказывали, и десятки отличных книг напечатали. Из них вырисовывается образ Чехии как одной из самых развитых стран Европы, колыбели религиозной Реформации и политических свобод, во многом опередившей и Германию, и Англию.
А дальше — несколько веков, о которых, если и рассказывают, то скороговоркой. Потом вдруг: Англия уже владычица морей, а Чехия — бесправная провинция отсталой империи Габсбургов. Как же потомки гуситов дошли до жизни такой? Александр Станиславович Левченков показывает, как. Непосредственная тема монографии — чешское восстание против Габсбургов в 1618 году, неудача его имела катастрофические последствия для Чехии, да и всю Европу погрузила в кошмар Тридцатилетней войны. Но в первой главе (а глава не маленькая, больше 100 страниц) дается предыстория. Начиная с происхождения чешского феодального государства, а подробнее — с гуситской революции, когда протестанты дали достойный отпор крестоносцам, но насмерть перессорились между собой.
Для победы над радикальным крылом, таборитами, умеренным пришлось искать компромисса со злейшими врагами, папой и императором, что выразилось в заключении «Базельских компактатов» — «право гуситов исповедовать свое учение на территории королевства» (17) и далее, в избрании на чешский престол государей-католиков. Сначала из литовских Ягеллонов, а потом императорской династии Габсбургов. Заметим, что при всей экономической и политической отсталости России от тогдашней Чехии наши предки в Смутное время всё-таки сообразили, что приглашать иностранного принца на царство можно только при условии принятия им православия. Это не просто обряд, но гарантия лояльности, страховка от того, что правитель станет подстраивать страну под чужие, внешние интересы.
Чехи чувствовали себя намного увереннее. Их-то монарх правил не самодержавно, а «согласно свободному волеизъявлению сословий королевства», и без этого волеизъявления не мог ни сановников назначать, ни армию финансировать. Что ж его бояться, будь он хоть католик, хоть дзен-буддист? Вроде бы, здравый подход, тем более, что «гуситская революция решила многие наболевшие вопросы... и способствовала определенной стабилизации внутренней жизни» (33). Но автор показывает оборотную сторону медали. Те же самые Базельские компактаты — папа Пий Второй взял да и отменил через 12 лет в одностороннем порядке. А что? Непогрешимо дали слово, так же непогрешимо взяли обратно. В том-то и дело, что феодально-католическая реакция не собиралась соблюдать никаких соглашений, и мирилась с правами «еретиков» ровно постольку, поскольку в данный момент не могла эти права силой отнять. Но от цели такой ни на минуту не отказывалась.
Где угрозами, где подкупом, где пропагандой, где крючкотворством она, в условиях двоевластия, медленно, но верно перетягивала одеяло на себя. Умело провоцировала конфликты между протестантами немецкими и славянскими, между дворянством и городами, между собственно Чехией и Моравией. Одним из театров военных действий стало, что любопытно, образование. С одной стороны — иезуитская школа, а иезуиты «особое значение придавали обучению детей из знатных фамилий. Не в последнюю очередь благодаря их усилиям, а также благоприятной политике правящей династии, продвигавшей католиков по службе, римско-католическая церковь укрепила влияние среди чешской шляхты» (47). С другой стороны — Община Богемских или Чешских братьев, та самая, откуда Ян Амос Коменский, основоположник современной педагогики.
Да, по законам истории время работает на прогресс. Но история делается людьми. Чешские протестанты слишком долго искали «приемлемую форму сосуществования» (66) с теми, кто и не собирался с ними сосуществовать. Да и само их восстание демонстрирует симптомы привычной бесхребетности. Только на второй год военных действий, когда уже вовсю лилась чешская кровь, сейм в Праге решился конфисковать имущество у врагов (186). Руководители восстания, по большей части из знатного дворянства, больше уповали на иностранных князей и наемников, чем на собственный народ.
Сейчас модно осуждать революции за радикализм. Лучше бы по закону, по взаимному непротивлению сторон. Вроде, и впрямь лучше. Но история сложнее публицистической схемы, как левой, так и правой. Правовое сознание порою перерождается в правовой кретинизм, когда бумажка заслоняет реальность. Терпимость оборачивается соучастием. Осенью юбилейного 2007-го мы много слышали, и ещё к 7 ноября наслушаемся про ужасы победившей революции. Но вот достижения победившей контрреволюции в Чехии. Авторская терминология — «катастрофа».
Национальная катастрофа, в результате которой население сократилось на треть и — я цитирую — «вплоть до начала XVIII века Чехия не могла достигнуть довоенного уровня экономического развития» (298). Фактически — перестала существовать как самостоятельный социальный организм, оказавшись в рабском подчинении у чужого абсолютизма и международной реакции.
Грустная история про льва, который позволил усыпить свою бдительность.