Иван Толстой: Леонид Пылаев: поэт и прозаик, актер и диктор, шахматист и волейболист, выпивоха и лицедей – один из самых обаятельных людей в истории нашего радио.
Леонид Пылаев. Леонид Александрович. По документам – настоящая фамилия: Павловский. Но кто теперь скажет, какая же фамилия была у него при рождении, у человека, прошедшего сталинские лагеря, начало войны, плен, лагеря для перемещенных лиц и затем сотни выступлений на импровизированной эстраде перед разбросанными по Европе русскими рабочими и шахтерами – в Германии, Франции и Бельгии. Для нашего радио – первые годы Радио Освобождение, потом Радио Свобода – он всегда был Леонидом Пылаевым. 15 лет назад, весной 92-года он скончался в возрасте 76 лет. Сегодня мы вспоминаем его без какой-либо связи с определенной датой, а просто потому, что Пылаев был талантливым человеком с драматической судьбой. Виктор Лавров. Памяти Пылаева. Запись 92-го года.
Виктор Лавров: Леонид Александрович Пылаев. Коренастое, со сказочно-немыслимыми гранями и углами тело, коротко посаженная голова, будто слепленная по сказкам Алексея Ремизова: нос картошкой, лицо как бы вырезано из картошки побольше, все в складках, глаза маленькие, озорные, по-русски ёрнические. Пылаев был вырублен из огромного корня Конёнковым, Пылаев казался корнем земли русской. Дмитров, Верхняя Волга, что в своем изначалии стремится на Север, к Угличу. Леня Пылаев был персонажем Кустодиева, был совершенно неуместен в Германии, за пределом земли российской. Верхневолжский корень этот был вырван, унесен ветрами жуткого времени. Сталинщина оторвала Пылаича от земли в концлагерь.
«Я вернулся из лагеря на родину, от меня шарахались, как от чумы, записался на прием к Калинину, - рассказывал он. -Вводят в кабинет.
- Отсидел свой срок, - говорю, - искупил вину, на работу не принимают.
Старик Калинин сощурился:
- Поезжайте в свой город и скажите всем: мы не дадим никому обижать советскую власть.
Раз Калинин послал куда подальше, то просить нечего. Посадят опять».
Потом война. Первые месяцы. Охранил Господь красноармейца Пылаева. Он не сложил свои кости под Можайском, не сожгла его война, как миллионы других. Он попал в плен. Немецкие лагеря. И там миловала его судьба. Не загубили его голод и болезни, скосившие миллионы россиян. Пропало и желание бороться против немцев за власть Сталина. Мои знакомые, дмитровские крестьяне, подмосковному агроному говорили: «Ксения, куда ты едешь от немцев? Они придут - колхозов не будет, жизнь будет нормальная». Гитлер же оказался лютее Сталина.
Кончилась война, заметались по Западной Европе СМЕРШевцы НКВД, пошли массовые высылки на Восток. Избитые сталинщиной, испытавшие нацистские лагеря россияне шли обратно, в лагеря советские. Леонид Пылаев прошел сквозь и это сито. Он был потомком Платона Каратаева, он был сородичем солженицынского Ивана Денисовича. Неказистые, корявые, но могучие корни, на них держалась Россия, от них питалось российское древо.
У Леонида Пылаева образования не было никакого, но приглашенный на съемки знаменитого фильма «Дорога» отобранный за утрированную русско-крестьянскую внешность, Леонид Пылав затмил знаменитую голливудскую звезду Юла Бриннера. Взятый для пущей голливудской экзотики «а ля рюс», Пылаев дал столько идей, предложил столько диалогов и ситуаций, что продюсер фильма Литвак распорядился переписать роль Пылаева в одну из главных. Венгерская революция, русский Майор Юл Бриннер, по-голливудски пожирающий стаканы, и настоящий русский лейтенант Леонид Пылаев. Я видел его в роли вохровца в немецком телесериале «Одна глава из жизни». У Пылаева был один эпизод: пройти по тюремному коридору, открыть решетку камеры, швырнуть мальчишке-немцу куртку, дабы тот не замерз насмерть. Пылаев не играл эту сцену, он не знал систему Станиславского, он сделал это так, как если бы он, Пылаев, был в тот момент вохровцем, вертухаем. «Надень!», - бросил он своим сиплым голосом. И там было все: и ненависть к немцам за войну, и добродушная отходчивость россиянина, ирония к себе и к несчастному немецкому парнишке, схваченному советским СМЕРШем за то, что решился навестить родню в советской зоне оккупации. Один только эпизод. Но после него стала заметна фальшь актеров главных ролей, фальшь и школы Станиславского, и закованной игры немецких профессионалов. Российский самородок, российский корень, он вещал на Россию, работая на Радио Освобождение-Радио Свобода. Он был ветераном тех неповторимо русских передач радио, что звучали в 50-х – 60-х годах. То были иные времена, иные интонации. Их не вернуть, как не вернуть и те годы. Надобно, видимо, десятилетия, поколения, чтобы вернуть Россию Платона Каратаева, Ивана Денисовича, Леонида Пылаева.
Иван Толстой: В самом начале своей радиокарьеры Пылаев выдумал себе псевдоним, радиомаску – некоего тракториста и машиниста Ивана Октябрева. В одном из первых скетчей она рассказывал, откуда его пошло имя.
Леонид Пылаев: Я, дорогие друзья, в Советском Союзе по радио никогда не выступал. У нас там простому трудящему по радио говорить не разрешают.
Дорогие граждане Советского Союза, дорогие земляки, однополчане! Находясь сейчас за границей, я шлю всем вам пламенный беспартийный привет. Зовут меня Иван Иванович Октябрев, родом я из Горького, так что мои друзья горьковчане меня знают. Ну, а я сегодня хочу всему советскому народу представиться. Я бы очень хотел, чтобы все советские граждане ко мне сочувствие и внимание имели, потому что ведь я утёк не от своего народа и не от своих друзей и боевых товарищей, а только благодаря мудрому издевательству коммунистического режима.
Вот вы сейчас, наверное, и думаете: Октябрев, Октябрев, что это за фамилия такая историческая? Фамилия у меня историческая, это верно, да. Но она мне по всем коммунистическим правилам еще с детства была присвоена. Ну, так вот, в 1930 году, когда мне было всего пять лет от роду, мои родители, потомственные пролетарии, решили из Горького уехать. Мы там голодать начали, благодаря начавшемуся строительству социализма. Знаменитой советской паспортной системы тогда еще не было, и каждый гражданин мог жить где угодно и разъезжать куда угодно. Сейчас-то этого, конечно, нет. Так вот, мои дорогие, родители мои решили в хлебородную республику выехать, мы на Украину переселились. А, как известно, благодаря первой пятилетке и заботам товарища Сталина о социализме, на Украине, в 1933 году, начался страшный голод. От голода там и померли мои родители. Соседи передали меня в социалистический детский сад, чтобы из меня там советского гражданина воспитали и строителя коммунизма вырастили, чтобы я после товарищу Сталину мог за эту заботу отплатить. Чтобы мои несознательные родители не испортили мою будущую жизнь, меня срочно переименовали в товарища Октябрева. Удивительного в этом тоже ничего нет. Во-первых, Октябрьская революция как раз в октябре совершалась, во-вторых, мои родители в октябре померли. От фамилии своей, дорогие граждане, отказываться я не буду, потому что своих родителей я забывать не собираюсь. А Октябрьская революция у меня, да и у вас тоже, до сих пор в печенках сидит.
А насчет того, что я из советского рая на Запад подался, так это же вопрос яснее ясного. Давайте, дорогие земляки, рассуждать положа руку на сердце - ну разве же под силу человеку всю жизнь иметь только два занятия: работать с утра до ночи, как вол, а в промежутках между работой в ладоши хлопать и хвалить любимый вождей за то, что они на нас тридцать пять лет верхом катаются? Прямо скажу, мне это было не под силу. Да и вам тоже. Да что там рассуждать! Разве бы вы все не удрали от такой проклятой жизни, если бы у вас подходящий случай представился. Удрали бы, граждане, ей богу, удрали. Так вот, мои дорогие, как это я на этот путь набрел, как это я на настоящую свободу выбрался, как это я от сталинской кабалы избавился, об этом я расскажу вам чистосердечно в своей следующей беседе.
Иван Толстой: Одна из самых распространенных ролей на любом радио – роль диктора. Все мы чуть не каждый день читаем в эфир различные тексты. В эпоху глушения дикторам часто приходилось читать классику, запрещенную в России. Вот один из примеров пылаевского мастерства – рассказ Варлама Шаламова «Заклинатель змей».
Леонид Пылаев:
Конец работы - это вовсе не конец работы. После гудка надо еще собрать инструмент, отнести его в кладовую, сдать, построиться, пройти две из десяти ежедневных перекличек под матерную брань конвоя, под безжалостные крики и
оскорбления своих же товарищей. Надо еще пройти перекличку, построиться и отправиться за пять километров в лес за дровами - ближний лес давно весь вырублен и сожжен. Как доставляются тяжелые бревна, которые не под силу взять даже двум людям, никто не знает. Автомашины за дровами никогда не посылаются, а лошади все стоят на конюшне по болезни. Лошадь ведь слабеет гораздо скорее, чем человек. Лошадь не выносит месяца зимней здешней жизни в холодном помещении с многочасовой тяжелой работой на морозе. А человек живет. Может быть, он живет надеждами? Но ведь никаких надежд у него
нет.
О всем таком и думал Платонов, стоя у входных ворот с бревном на плече и ожидая новой переклички.
Когда глаза привыкли к темноте, Платонов увидел, что вовсе не все рабочие ходили на работу. В правом дальнем углу на верхних нарах, перетащив к себе единственную лампу, бензиновую коптилку без стекла, сидели человек
семь-восемь вокруг двоих, которые, скрестив по-татарски ноги и положив между собой засаленную подушку, играли в карты.
Платонов присел на край нар. Ломило плечи, колени, мускулы дрожали. Платонова только утром привезли на "Джанхару", и работал он первый день. Свободных мест на нарах не было.
"Вот все разойдутся, - подумал Платонов, - и я лягу". Он задремал.
Игра вверху кончилась. Черноволосый человек с усиками и большим ногтем на левом мизинце перевалился к краю нар.
- Ну-ка, позовите этого Ивана Ивановича, - сказал он.
Толчок в спину разбудил Платонова.
- Ты... Тебя зовут.
- Ну, где он, этот Иван Иванович? - звали с верхних нар.
- Я не Иван Иванович, - сказал Платонов, щурясь.
- Он не идет, Федечка.
- Как не идет?
Платонова вытолкали к свету.
- Ты думаешь жить? - спросил его негромко Федя, вращая мизинец перед глазами Платонова.
- Думаю, - ответил Платонов.
Сильный удар кулаком в лицо сбил его с ног. Платонов поднялся и вытер кровь рукавом.
- Так отвечать нельзя, - ласково объяснил Федя. - Вас, Иван Иванович, в институте разве так учили отвечать?
Платонов молчал.
- Иди, тварь, - сказал Федя. - Иди и ложись к параше. Там будет твое место. А будешь кричать - удавим.
Это не было пустой угрозой. Уже дважды на глазах Платонова душили полотенцем людей - по каким-то своим воровским счетам. Платонов лег на мокрые вонючие доски.
- Скука, братцы, - сказал Федя, зевая, - хоть бы пятки кто почесал, что ли...
- Федя, а Федя, а этот, новый-то... Не хочешь попробовать?
- Ну его, - сказал Федя. - Разве такие могут чесать. А впрочем, подымите-ка его.
Платонова вывели к свету.
- Эй, ты, Иван Иванович, заправь-ка лампу, - распоряжался Федя. - И ночью будешь дрова в печку подкладывать. А утром - парашку на улицу. Дневальный покажет, куда выливать...
Платонов молчал покорно.
- За это, - объяснял Федя, - ты получишь миску супчику. Я ведь все равно юшки-то не ем. Иди спи.
Платонов лег на старое место.
- Эх, скука, ночи длинные, - сказал Федя. - Хоть бы роман кто-нибудь тиснул. Вот у меня на "Косом"...
- Федя, а Федя, а этот, новый-то... Не хочешь попробовать?
- И то, - оживился Федя. - Подымите его.
Платонова подняли.
- Слушай, - сказал Федя, улыбаясь почти заискивающе, - я тут погорячился немного.
- Ничего, - сказал Платонов сквозь зубы.
- Слушай, а романы ты можешь тискать?
Огонь блеснул в мутных глазах Платонова. Еще бы он не мог. Вся камера следственной тюрьмы заслушивалась "Графом Дракулой" в его пересказе. Но там были люди. А здесь? Но голод, холод, побои...
Федя, напряженно улыбаясь, ждал ответа.
- М-могу, - выговорил Платонов и в первый раз за этот трудный день улыбнулся. - Могу тиснуть.
- Ах ты, милый мой! - Федя развеселился. - Иди, лезь сюда. На тебе хлебушка. Получше уж завтра покушаешь. Садись сюда, на одеяло. Закуривай.
Платонов, не куривший неделю, с болезненным наслаждением сосал махорочный окурок.
- Как тебя звать-то?
- Андрей, - сказал Платонов.
- Так вот, Андрей, значит, что-нибудь подлинней, позабористей. Вроде "Графа Монте-Кристо". О тракторах не надо.
- "Отверженные", может быть? - предложил Платонов.
- Это о Жан Вальжане? Это мне на "Косом" тискали.
- Тогда "Клуб червонных валетов" или "Вампира"?
- Вот-вот. Давай валетов. Тише вы, твари...
Платонов откашлялся.
- В городе Санкт-Петербурге в тысяча восемьсот девяносто третьем году совершено было одно таинственное преступление...
Уже рассветало, когда Платонов окончательно обессилел.
- На этом кончается первая часть, - сказал он.
- Ну, здорово, - сказал Федя. - Как он ее. Ложись здесь с нами. Спать-то много не придется - рассвет. На работе поспишь. Набирайся сил к вечеру...
Платонов заснул.
Выводили на работу. Высокий деревенский парень, проспавший вчерашних валетов, злобно толкнул Платонова в дверях.
- Ты, гадина, ходи да поглядывай.
Ему тотчас же зашептали что-то на ухо.
Строились в ряды, когда высокий парень подошел к Платонову.
- Ты Феде-то не говори, что я тебя ударил. Я, брат, не знал, что ты романист.
- Не скажу, - ответил Платонов.
Иван Толстой: Вспоминает ветеран радиовещания Галина Рудник, знакомая нашим слушателям прежних лет под радиопсевдонимом Галина Ручьева.
Галина Рудник: Я впервые познакомилась с Леонидом Пылаевым в середине 50-х годов, когда из Америки прилетела в Мюнхен на работу, на Радио Освобождение. Это был очень талантливый, забавный, остроумный человек. Он прекрасно играл в волейбол и был очень критически настроен. Он критиковал не только советские порядки, он критиковал Америку, американских начальников, своих коллег. В то время Пылаев писал беседы Октябрева для радио и сам их начитывал. Потом, помню, его взяли в штат. Но как человек творческий, часы от девяти до семнадцати были просто не для него. Бывало, начальник просит: «Галина, пойди, позови Пылаева, хочу с ним поговорить». Я прихожу, бумаги на столе разложены, пиджак висит на спинке стула, а Пылаева нет. Я говорю: «Пылаев вышел». Через час снова: «Пойди, посмотри Пылаева». Так же картина. Потом оказалось, что у него было два пиджака. Один он оставлял на спинке стула, а в другом ходил гулять. Кончилось это тем, что его уволили, но предоставили ему статус внештатного сотрудника. Как мы его ни защищали, говорили: «Да поймите же, этот человек свои беседы, наверное, дома пишет, наверное, ночью…». «Нет, все равно, это плохой пример для коллег». В общем, уволили. И в то же время освободили от обязанностей директора администрации Рубинштейна. И как-то поползли слухи, что нас вообще прикроют. И вот он тогда написал такой стишок:
«Освобожденье раньше было,
Сперва меня освободили,
Никому не тайна -
Освободили Рубинштайна,
Говорят уже в народе,
Что скоро все мы будем на свободе».
Помню, что затем появилось коллективное руководство в Советском Союзе, и Пылаев тогда бросил лозунг: «Я - за коллективную отставку коллективного руководства».
Потом где-то в 60-х его пригласили сниматься в фильме «Путешествие» с Юлом Бриннером. Это, по-моему, после венгерской революции было. Фильм снимали в Вене. Он получил большие деньги за него. Как только приехал в Мюнхен, сразу купил хороший костюм своему другу Николаю Меньчукову. У Меньчукова не было тогда ни одного костюма. Но остальные деньги сразу распустил. Потом он снимался в фильме со знаменитым французским актером Фернанделем. Вообще он был очень смешной и остроумный, но, к сожалению, многие шутки выветрились за это время. Помню, был такой случай, что мы записывали передачу, и там было что-то о долларах. Пылаев читает «доллАры». Останавливаю его, говорю: «Пылаич, дОллары нужно читать». Потому что мы строго придерживались «Словаря для работников радио и телевидения». Начинаем сначала. Он опять - «доллАры». «Пылаич, дОллары!». И так несколько раз. Наконец, у меня терпение лопнуло. Я говорю: «Пылаич, неужели не можете запомнить?!». «Галочка, дело же не в этом. Дело в том, что у меня нет этих проклятых дОлларов».
А потом у него еще проявились и композиторские способности. Он сочинил несколько песен, всем известное «Крылечко». С этим «Крылечком» было такое приключение. Наш главный режиссер Константин нанял небольшой оркестр, сначала записали музыку. Было сложно, потому что микрофоны не были приспособлены для музыки, для этого выделили самого опытного немецкого техника. Записали, проверили, рассчитались с музыкантами, и отпустили их. А на следующий день мы стали записывать пение наше. И вдруг оказалось, что этот опытный немецкий техник нечаянно погасил часть этой музыки, фонограммы. Что здесь было! Но все-таки ему удалось что-то такое склеить, начало с концом соединить. По-моему, на ленте даже не видно, что что-то было погашено.
Еще мне хотелось бы вспомнить его первую жену Валю, которую я хорошо знала. Это была очень обаятельная женщина, хорошенькая, аккуратненькая, прекрасная хозяйка и очень-очень терпеливая.
Иван Толстой: А в поздние годы он ведь приходил на Радио?
Галина Рудник: Он все время появлялся. Одно время у него даже было рабочее место. Наконец, американские начальники поняли, что это такой человек. И у него было место, куда он приходил, у него был стол. Только он был не в штате, а ему платили от выработки. И он был рад такому положению, так как это его устраивало. Похоронили его в Пазинге - есть такой район Мюнхена, и там он похоронен. Его фамилия официальная была Павловский.
Иван Толстой: Но и это ведь не настоящая?
Галина Рудник: Не знаю. Возможно.
Иван Толстой: Помимо прозы, Леонид Пылаев был мастером чтения стихов. Отрывок из «Перекопа» Марины Цветаевой.
(Пылаев читает стихи)
Иван Толстой: Радиожурналист откликается на всевозможную злобу дня. 1957-й год. Стиляги.
Леонид Пылаев: Дорогие советские граждане, в начале этого месяца, а именно 3 февраля, «Комсомольская правда» сделала новое научное открытие. Она пришла к выводу, что балбесы и дураки во всех странах одинаковые. Это открытие «Комсомольская правда» сделала в связи с тем, что вопрос о паршивцах, дураках и балбесах у нас за последнее время поднялся на должную высоту. Иначе, конечно, и быть не может. Раз коммунизм движется вперед, значит и балбесы не должны плестись в хвосте. Тем более, что наши отечественные дураки и паршивцы воспитываются на базе коллективного руководства.
«Комсомольская правда» рассказывает, как один английский турист побывал в Советском Союзе и потом написал у себя в Англии научный труд о советских балбесах. Возникает вопрос: как по первому взгляду можно узнать балбеса, скажем, в трамвае или метро? Оказывается, очень просто. Если, скажем, на молодом гражданине надет сверхмодный пиджак, сверхузкие и сверхкороткие брючки, да к тому же у него длинные волосы и галстук, как северное сияние, то это и есть балбес. Или, как у нас тоже принято называть, стиляга. Стиляги у нас за последний отчетный период до того распоясались, что даже на улицах пристают к иностранным туристам, чтобы те им по дешевке заграничные рубашки или носки продали. Возникает, стало быть, соцсоревнование с нашим ГУМовским ширпотребом, а это явно нарушает темпы строительства.
Я лично в течение целого прошлого года наблюдал за нашими балбесами, читая частенько о них в той же «Комсомольской правде». И у меня тоже возникло научное открытые о балбесах. Дело в том, что подавляющее большинство наших стиляг имеют родителей. Родители, в свою очередь, имеют в своих руках партийные билеты и, частенько, даже министерские портфели. Я уже не говорю о такой мелочи, как деньги. Был бы партийный билет да тепленькое местечко, а деньги найдутся. Английский турист прямо пишет, что он видел на одном из стиляг прекрасный костюм, купленный в лучшем магазине Лондона. Спрашивается: мог какой-нибудь токарь «Шарикоподшипника» в выходной день в Лондон прокатиться, чтобы себе костюмчик приобрести? По-моему, нет. Значит, токарь и стилягой не может быть. Значит, токарь и в балбесы не пробьется. Он так всю жизнь и будет щеголять в спортивных тапочках и в косоворотке. Вот я и говорю, раз «Комсомольская правда» выдвинула лозунг «балбесы всех стран, соединяйтесь», значит так и должно быть. Наше дело маленькое, мы с ними объединяться не будем. Мы, народ трудовой, не пропадем.
Иван Толстой: После полувека на Западе Пылаев для советского читателя оставался автором закрытым, практически неизвестным. В конце 40-х годов он издавал в Германии сатирический журнал «Иван», его нынче нет и в крупнейших мировых библиотеках; печатал продолжение «Василия Теркина», стилизуя под Александра Твардовского, но гораздо сатиричнее и ядовитее; снимался в ряде европейских фильмов – но их теперь не крутят и не переиздают на ди-ви-ди. Наша программа – маленькая попытка удержать пылаевское имя от полного забвения.
(Поет Леонид Пылаев)
Иван Толстой: Леонид Пылаев любил переиначивать чужие вещи – и музыкальные, и литературные: по всем законам лицедейства. Вот «Стихи о советском паспорте» Владимира Маяковского. Соавтор – Леонид Пылаев.
Леонид Пылаев:
Я волком бы выгрыз бюрократизм,
К мандатам почтения нету.
К любым чертям с матерями катись,
Любая бумажка, но эту…
По длинному фронту купе и кают
Чиновник учтивый движется,
Сдают паспорта, и я сдаю
Советскую серую книжицу.
К одним паспортам - улыбка у рта,
Щеки вздуваются чайником,
С почтением берут, например, паспорта
Высоких партийный начальников.
Но вдруг как будто ожогом рот
Скривило господину.
Этот господин – МГБист -
Берет мою, серокожую паспортину.
Берет, как бомбу, берет, как ежа,
Как бритву обоюдоострую,
Берет, как гремучую, в двадцать жал,
Змею двухметровохвостую.
- Вы из концлагеря, с Колымы?
Взгляд - как у хищной птицы.
- Тем, кто отведал советской тюрьмы
Въезд запрещен в столицу.
С каким наслаждением я был бы в тот миг
Повешенным или распят
за то, что в руках у меня молоткастый,
серпастый, но с особой пометкой
паспорт.
Я волком бы выгрыз бюрократизм,
К мандатам почтения нету,
К любым чертям с матерями катись,
Любая бумажка. Но эту…
Я достаю из широких штанин
Дубликатом тяжелого груза…
Рабом тебя сделали, гражданин,
Советского Союза.
Иван Толстой: У меня нет никакого сомнения, что не попади Пылаев на Запад, он непременно стал бы на родине фигурой известной – не в одном амплуа, так в другом. Но судьба решила по-своему: он стал - эмигрантом.
Я по-немецки научился жить, как жмоты,
Я по-французски двадцать лет такси водил,
По-негритянски я танцую все фокстроты,
А по-английски, как сапожник виски пил.
А почему? А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.
Я по-бразильски научился есть бананы,
Их очень много в этой сказочной стране,
Я их жевал, как в зоопарках обезьяны,
Как мы жевали вражьи пули на войне.
А почему? А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.
На Уолл стрите я учился быть банкиром,
Я, как банкир, гулял по Пятой авеню,
Я спал на травке за общественным сортиром,
Но никого, поверьте, в этом не виню.
А почему? А потому что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.
Мы по планетке прошагали с богом в ногу,
Я часто этого попутчика бранил,
Но весь мой путь, всю эмигрантскую дорогу,
Он уверял, что ленинградцев полюбил.
А почему? А потому, что отстояли Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что отстояли Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.