Тот сезон, который весной будет представлен в афише «Золотой Маски», в драматической своей части не был богат свершениями. Спектаклей, достойных номинации на театральную премию России, было немного, а те, что были, выпущены на малых сценах. Я начну с лучшего из них. Он поставлен в театре-студии Олега Табакова Миндаугасом Карбаускисом по роману Андрея Платонова «Счастливая Москва», но называется «Рассказ о счастливой Москве».
Предыдущий спектакль того же режиссера на той же сцене — «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева. Карбаускис часто выбирает прозу, не имеющую театральной истории (напомню про его же работу над сочинением Фолкнера «Пока она умирала»). Карбаускис не разбивает весь авторский текст на диалоги, действующие лица часто произносят его от третьего лица, словно сами оценивают свои мысли и поступки.
Рассказы Андреева и Платонова связаны еще и сценографическим решением. В «Семерых повешенных» в глубине сцены виднелась вешалка. В «Счастливой Москве» сама сцена превращена в гардероб, зал отгорожен от нее стойкой. Гардеробщики явно не справляются с нагрузкой, они мечутся между рядами в поисках нужного пальто — пойди, найди, если висят на крючках сплошь серые шинели. Они возвращаются к стойке бегом, бросают на нее номерки, хватают очередную шинель — так задается ритм, так создается атмосфера времени, в котором все пронумерованы и все бегут, спешат. Торопятся приблизить будущее, новую прекрасную жизнь. Гардероб — только временное пристанище, прочь из него — туда, где открываются новые горизонты.
На сцене всего-то шесть человек, а будто — вся страна, шинели одинаковые, а головные уборы разные — тут и шляпы, и кепки, и фуражки. Когда называют какое-то имя, положим, Сталин — показывают соответствующий головной убор. Иногда только показывают. Зрители сами угадывают и хохочут. Важны и цвета спектакля — огромный букет красных гвоздик, красное платье на главной героине, кумачовые комбинезоны, брюки, и даже трусы — на мужчинах. Красное на сером, мечты на фоне реальности — куда как просто, но так образно, так емко, так содержательно. И актеры (Александр Воробьев, Андрей Усольцев, Дмитрий Куличков, Яна Сексте, Ирина Пегова, Александр Яценко) играют не по правде обыденной, а по театральной правде, держат некоторую дистанцию между собой и персонажами, но чувствуют глубоко подлинно.
Праздничное и скорбное время
Это праздничный и, одновременно, скорбный спектакль — праздничный и скорбный, как само время, середина 30-х годов, о котором ведет речь Платонов, как жизнь его героев — упрямых альтруистов, радеющих о счастье для всего человечества. Вот простой совслужащий ведет переписку со всем миром, агитируя за социализм, а по вечерам грустит в одиночестве — ведь социализм не возьмешь в жены.
А вот — хирург в вечном поиске вместилища человеческой души. Ищет он ее… в анатомическом театре. И мучается, как все мужчины у Платонова, не умея примирить высокие духовные помыслы с низменными телесными потребностями.
Тело и душа — полюса высочайшего напряжения, оказавшись между ними, человек бьется в конвульсиях. Это напряжение из прозы Платонова прямо переходит в спектакль, оно ощутимо физически. Слово «электричество» в первую очередь приходит в голову в связи с героиней действия. Ее зовут Москва Ивановна Честнова. Тут я замечу, что в спектакле очень много музыки. В современном театре ее принято использовать для контраста: по сцене ползают какие-то грязнули, а в фонограмме звучит райская мелодия. Карбаускис действует иначе. Песни вторят Платонову, будь то «Мне бесконечно жаль моих несбывшихся мечтаний» или «Ах, эти дивные глаза, меня пленили» или песенка про Челиту, она звучала в спектакле Петра Наумовича Фоменко, и Карбаускис использовал возможность передать привет от «Счастливой Москвы» «Абсолютно счастливой деревне».
Веселье и пламя
«Веселье горит в ней, как пламя» — слова из старой песенки, но сказаны будто про Москву Честнову Ирины Пеговой. Сама она горит она даже ярче пламени, как солнце, и в груди ее — искра электричества, и мужчин, как только они ее увидят, на ней замыкает. Сойтись с ней несложно, надо только выключить свет, вывернуть лампочку, но бьет-бьет электрическим разрядом не лампочка, а сама эта дивная женщина, и вода в стаканах закипает тоже вроде бы от самого ее присутствия. Потому что нет в ней антагонизма духовного и телесного, потому что любовь и коммунизм для нее поначалу синонимы, и свою любовь она дарит всем страждущим без исключения.
Глаза героини горят ясными синими звездами, и сияют на щеках ямочки, и распирает огромная грудь тесную на пуговках блузочку, и саму Москву Ивановну распирает не помещающаяся в ней радость жизни. Все это, конечно, до поры до времени, пока она переходит, как красное знамя, от одного мужчины к другому, пока меняет одну работу на другую, желая всем и всюду быть полезной, пока не получает травму на производстве и не приползает безногой дворнягой к обрюзгшему пенсионеру, сосредоточенному более всего на таблицах облигаций государственного займа. Ирина Пегова внешне почти не меняется, волосы растрепаны, да губы намазаны сильнее обычного, как она это делает, не знаю, только потухают глаза, на месте ямочек образуются горькие складки, яркая лампочка превращается в огарочек, горячая девочка — в колченогую бабу-ягу, жизнь — в смерть.
История крушения иллюзий
Рассказ о Москве Честновой можно прочесть, как символическую историю о недостижимости идеала вообще или недостижимости коммунистического идеала, или просто, как историю женщины, которой не досталось счастья, в любом случае — как историю крушения иллюзий.
Рассказ о втором герое толковать сложнее. Молодой, исключительно талантливый ученый Сарториус, страстно влюбленный в Москву и ею оставленный, покупает себе паспорт на имя Груняхина, присваивает себе чужую биографию. Он женится на нелюбимой женщине, работает, выпивает, изменяет и терпит бесконечные попреки супруги. Иными словами, человек, назначенный к лучшей участи, влачит жалкое существование. Но: женой его становится женщина, которую бросил с двумя детьми муж, женщина, чей старший сын, в отчаянии застрелился. Груняхин, как и Сарториус, действует из альтруизма, из желания быть полезным, из благородства, наконец. Оставив помыслы о благе общественном, теперь он жертвует собой не ради всего человечества, но ради одного-единственного человека. Такую жизнь не назовешь напрасной. Именно так играет Сарториуса-Груняхина Александр Яценко. Этот худенький, страшно похожий на рабочего паренька из старых советских фильмов, одновременно лиричный и нахальный, единственный человек, который в любых обстоятельствах остается самим собой: он по-прежнему живет ради других, по-прежнему любит Москву Ивановну и саму жизнь.
Обездоленное вещество
«Мир состоит из обездоленного вещества» — сказано у Платонова. Вечная тоска по лучшей жизни, разлитая над чеховскими усадьбами, над платоновскими котлованами, над нашей с вами Москвой — главная тема, внутренняя мелодия этого спектакля. В нем язык Платонова не воспринимается как утомительно-вычурный, благодаря актерам, он звучит совершенно естественно. Фразы, тяжелые и манерные при чтении, оказываются легкими, живыми и даже остроумными, в зале много смеются. Специально останавливаю ваше внимание: смеются, но не насмехаются над людьми. Этого Миндаугас Карбаускис никогда не допускал. Это вам не «Голая пионерка», в которой сама Россия выведена юродивой давалкой, а все ее мужчины — грязными, пьяными сталинскими выродками. Режиссура Карбаускиса — умная, сдержанная, растворенная в актерах. И концепций автору она не навязывает. Ведь возьмись за это произведение режиссер— коммунист, мы получим коммунистический манифест. Примись за него убежденный антисоветчик, получим антисоветский спектакль. А в «Счастливой Москве» театра Табакова запечатлено смятенное сознание самого Платонова. Сознание, которое разрывается между верой в коммунистический идеал и глубоким, не оставляющим надежд, знанием реальности. Миндаугас Карбаускис не судит героев Платонова и нашей истории, он не требует призвать их к ответу за все бесчинства советской власти. Он видит в них людей — талантливых, страстных и отчаянно искренних в своих заблуждениях.
Интересно, что два лучших спектакля наших театров, которые я посмотрела за последнее время, посвящены русской истории, берегам ее утопий. И если бы я преподавала историю, то выбросила бы учебники и отвела школьников со студентами в Российский Академический молодежный театр и в Театр-студию Олега Табакова. Возможно, тогда они признали бы в Герцене и Белинском, Сарториусе и Москве Честновой живых и интересных собеседников, прикоснулись бы через их судьбы к судьбе народной, и увидели бы не идеологическую схему, а жизнь. Жизнь, полную радости, полную надежды, полную беды, полную трагизма. Жизнь — полную.