Ирина Лагунина: В Америке только что вышла в свет 800-страничная биография великого русского танцовщика Рудольфа Нуреева (1938-1993). Автор её, Джулия Кавана, подробно рассказывает, как энергия и страсть к балету вознесла мальчика из бедной татарской деревни в самые высококультурные круги Лондона, Парижа и Нью-Йорка. В этом году Рудольфу Нурееву исполнилось бы 70 лет. Я передаю микрофон моей коллеге в Нью-Йорке Марине Ефимовой.
Марина Ефимова: Мне посчастливилось увидеть его в живом балете – один раз. Это было на пересыльном пункте иммиграции, в Вене, в 78 г., в балете «Лебединое озеро». В Венском театре, где билет по цене был недоступен новоиспеченному иммигранту, существовала демократическая, хоть и немного варварская, традиция – такая: Мы, бедняки-галёрщики, заранее собрались у театра, перед заграждением с запертой калиткой. Задолго до появления «чистой публики» калитку открыли, и толпа наперегонки помчалась ко входу, и там - вверх по бесконечной лестнице – занимать места. Моим марафонцем была старшая дочь. И ее длинные ноги обеспечили нам 2 места в первом ряду галерки. Но это было слишком высоко: я видела лишь дух захватывающие, птичьи полеты Нуреева и общий рисунок спектакля... который, к моему горю, плохо кончался. Горе мое было не от переделки сюжета «Лебединого», а оттого, что в финале дивное тело Нуреева, вернее, его голова и рука, так трагически качались в балетных волнах озера, что это было похоже на настоящую смерть... После заключительных тактов музыки зал молчал чуть не полминуты... И только потом взорвался. (Музыка)
Рудольф Нуреев был самым выдающимся балетном танцовщиком своего времени. Он был экзотическим, ярким, неистовым и самым часто фотографируемым мужчиной 20-го века. Во всем мире при его появлении на сцене публика замирала от восторга.
Марина Ефимова: Так характеризует Рудольфа Нуреева английский документальный фильм о нем.
Русские зрители не видели Рудольфа Нуреева на пике его гения – в 60-е и 70-е годы, поскольку он сбежал на Запад в 1961-м. Чего же мы были лишены?
Марина Харсс: Когда вы смотрите балеты 50-х годов, вы видите, как тогда танцевали танцовщики-мужчины: они ставили ногу на всю ступню, нога была гораздо плотнее (как колонна)... Их движения были не столько выразительны, сколько традиционно изящны.
Марина Ефимова: В нашей передаче участвует Марина Харсс, публицистка, специализирующаяся на балете, автор статьи о Нурееве в журнале «Нэйшн».
Марина Харсс: Нуреев привнес в мужской танец технику балерин: он встал на носки – почти на пуанты – и тем приподнял и чуть растянул торс танцовщика... Он, как балерина, разработал все связки и сделал тело танцора более гибким, лёгким и выразительным. Но вся это, так сказать, «женственность» комбинировалась с мощной динамикой. То есть, он не превратился в эльфа, но остался мужчиной на сцене. Его танец полон страсти и силы. Благодаря этой комбинации, балетные танцовщики стали достигать той же популярности и славы, что и великие балерины. Это – прямое наследие Нуреева.
Марина Ефимова: Любопытно, что Нуреева прозевала не только русская, но и американская широкая публика. Мои провинциальные соседи в Пенсильвании, где я сейчас живу, любят балет, обожают Барышникова, а о Нурееве слыхом не слыхали. Почему?
Марина Харсс: Во-первых, Нуреев появился на 10 лет раньше и проложил путь другим танцовщикам, в том числе Барышникову. Но главное – не это. Главное, Барышников точно вписался в американский стиль балета, который ввел в 1933 году другой русский - хореограф Джордж Баланчин. Это – неоклассический, чистый, почти абстрактный стиль. Кредо Баланчина: балетные танцовщики должны выражать все эмоции только движением. Его танцовщики отличались не яркой индивидуальностью, а умением безукоризненно вписаться в ансамбль... они не были такими эмоциональными, как Нуреев. Барышников абсолютно подошел под этот стиль. Он был, с одной стороны, само совершенство, но при этом, как мы говорим - COOL, то есть хладнокровен в танце, с некоторым как бы безразличием к тому, что происходит. И чем холодней был он сам, тем больше зажигалась публика. Он показывал в танце не себя, а только персонаж. Он делал то же, что и другие танцовщики – только в 10 раз лучше. Про него ходила шутка: «Барышников? Ну, он просто – как все» (смех)
Марина Ефимова: Я всей душой принимаю идею Баланчина. Я тоже думаю, что балет должен всё выражать ТОЛЬКО движением, не впутывая ни литературу, боже упаси, ни даже драму особенно. Но всякое правило, даже золотое, имеет исключения. Разве Нуреев не был таким исключением?
Марина Харсс: Нуреев никогда бы не смог настолько задавить свою артистическую личность, насколько этого требовал Баланчин. Он невероятно ЦЕНИЛ Баланчина, мечтал у него танцевать. Но он всегда стремился быть в центре сцены. У него не было идеи сделать незаметным сложность балетного «па»... у него была идея сделать даже несложное «па» - интересным и эффектным... А Баланчин на его просьбы однажды сказал сердито: «Когда вам надоест постоянно «играть принца», тогда поговорим»... Не приходил к Нурееву за кулисы, ни разу его не похвалил... Уже незадолго до своей смерти Баланчин начал все же с ним репетировать, но просмотрел снятые на пленку пробы и не одобрил. Нуреев плакал, как ребенок, когда узнал об этом... Но я уверена, что возьми его Баланчин в свою труппу, Нуреев сам не захотел бы принять баланчинский стиль танца. Он не смог бы стать танцовщиком АМЕРИКАНСКОГО балета.
Марина Ефимова: С конца 50-х годов художественный директор Лондонского «Королевского балета» Нинетт де Валуа мечтала заполучить танцовщика-виртуоза. Известие о том, что молодой танцовщик Кировского театра, родом из Башкирии, попросил убежища в парижском аэропорту, распространилось летом 1961 года с быстротой молнии. Парижане ломились на его спектакли. Нинетт де Валуа впервые увидела «tartar boy” (татарского мальчика, как Нуреева за глаза называл балетный люд) в «Лебедином». Вот как описывает его спектакль биограф Джули Каванаг в книге «Нуреев. Жизнь»
«Действие «Лебединого озера» неожиданно сфокусировалось на принце. Это был незрелый, бунтующий, байронический принц 24-летнего танцовщика, чья техника, мощная, но лихорадочная, словно спущенная с цепи, побудила многих критиков написать, что молодого русского переоценили».
Марина Ефимова: Но критики не повлияли на впечатление Ниннет Де Валуа: «Вот кто нам нужен! - написала она своему хореографу. - Нуреев не только виртуоз, но виртуоз со вкусом. Он несет с собой традицию и магию русских». Пригласив Нуреева в «Королевский балет», Де Валуа рисковала многим, в том числе и собственной репутацией. Она явно больше руководствовалась сердцем, чем рассудком. Один из ее хореографов вспоминал:
«Ей просто ужасно понравился Нуреев: его темперамент, его интерес к любому предмету разговора. «Интенсивность его ума и чувств, - говорила она, - интересует меня даже больше, чем его ноги. Он – такой русский, что навсегда, я думаю, останется чужаком среди нас. У него свои законы и свой путь».
Марина Ефимова: Почти год Нуреев не мог найти партнершу. Он был то в отчаянии, то в ярости. Одной партнёрше, балерине Соне Аровой, он сказал, что если она попробует в «Лебедином» играть традиционное «я плюс ты равняется любовь», он уйдет со сцены... Другую балерину было не вытащить из заученного настроения, и их дуэт был пустым... И так продолжалось, пока Нинетт де Валуа не уговорила станцевать с ним 40-летнюю, уже постепенно сходившую со сцены, но все еще приму-балерину Марго Фонтэйн. «Почему я должна танцевать с мальчишкой, которого я даже не видела?» - возмутилась Фонтэйн. И Ниннет неожиданно сказала: «Ты бы посмотрела, как у него раздуваются ноздри!..». Марго рассмеялась и согласилась.
Это было невероятное соединение двух удивительных стихий. Идол Британии, непревзойденная балерина, воплотившая в себе всё лучшее, что представлял собой английский балет, встретилась лицом к лицу с мужчиной, почти вдвое ее моложе, одержимым ДЕМОНОМ танца... и обладавшим (в то время) абсолютно магнетическим романтизмом.
Марина Ефимова: Это был отрывок из интервью с критиком Ричардом Бэйкером. В 1962 г. Фонтэйн была легендой. Но у Нуреева были свои преимущества: молодость, луч-шая в мире техническая подготовка Ленинградского Вагановского училища на улице Росси, опыт Кировского театра и партнерство с Дудинской. Посмотрев два его спектакля, Фонтэйн подумала: «Кто будет смотреть на меня рядом с этим молодым львом, взлетающим на три метра в воздух, делающим фантастически сложные вещи?!.» С другой стороны, дух соревнования был так силен, что она вся дрожала от готовности принять вызов и риск. А «татарский мальчик» доброты не проявлял: «Ну, великая балерина, - сказал он на репетиции, - show me!» И она показала. Нуреев писал о своем впечатлении:
«Я не понимал, как Марго, без ее техники, могла делать всё то, что она делала. Она действовала не эффектным апломбом, а мягкой, лирической, английской сдержанностью и непринужденностью движений... В ее артистизме не было ни тени чувственности, но было что-то такое душевное и сокровенное, что даже стоя неподвижно, она привлекала к себе все взгляды. Она выходила на сцену - словно включала свет».
Марина Ефимова: 21 февраля 1962 г., у лондонского театра «Опера Хауз», где давали «Жизель» с Фонтэйн и Нуреевым, билеты с рук люди готовы были купить за любые деньги. 70 000 желающих остались без билетов на премьеру. «Даже королева не смогла бы попасть»- хвастались кассиры. Известный критик Александр Бланд писал в рецензии:
«Фонтэйн изменила роль, сделала ее чуть восторженной и накалённой, что для нее необычно и поэтому страшно возбуждает... Рудольф тоже изменился: он абсолютно забыл о публике и о себе. Он был – Альбрехт, но без традиционного раскаяния и меланхолии. Это был Альбрехт с мальчишеским обаянием Джеймса Дина, который всегда будет грешить... и всегда получит прощение».
Марина Ефимова: Критик Марина Харсс видела их «Жизель» в записи, но впечатление не слабее:
Марина Харсс: В «Жизели» с Нуреевым – моя любимая сцена из второго акта, когда Альбрехт идет, через всю сцену, к могиле Жизели... И от этого его прохода останавливается дыхание. Вы даже не успеваете понять, что он делает... какие движения, жесты, позы так на вас действуют... В одной этой сцене – вся драма героя. Нуреев – не просто принц, который случайно погубил Жизель. Он – трагический мечтатель, ищущий искупления. И вы чувствуете, что просто сметены этим могучим порывом романтизма...
Марина Ефимова: До сих пор остается тайной, почему 40-летняя английская dame, прима-балерина, жена дипломата, и 24-летний русский молодой танцор родом из Башкирии, с опытом только советской жизни, оказались такой СОВЕРШЕННОЙ парой. ОН продлил ее жизнь и триумф на сцене на 10 лет. ОНА подняла его к «звёздам». Ходили слухи об их романе, связи, сожительстве, но они не выдавали друг друга. Известно только, что они остались друзьями на всю жизнь.
Отношения со многими другими людьми не были столь гармоничными:
«Мой дорогой, мой любимый, когда ты уехал, что-то умерло во мне – словно мы никогда больше не увидимся. Рудик, ты – единственное живое, что осталось в моей жизни. Когда ты уехал, я никуда не ходил и никого не видел, чтобы люди не спрашивали меня ни о чем и не жалели меня. Я почти не спал... Мне казалось, что ты не писал годы... Но вот я получил твое письмо, мой родной. Теперь не беспокойся обо мне. Я верю в счастливое будущее».
Марина Ефимова: Это письмо к Рудольфу Нурееву написано замечательным датским танцовщиком Эриком Бруном. Он был кумиром Рудольфа в юности, а по приезде на Запад – учителем, другом и возлюбленным. Нуреев уже в ранней юности понял, что его сексуальная ориентация – необычная. Его первой любовью был соученик в Вагановском - Тэйе Кремке – немец из Восточной Германии – красивый, ясноглазый юноша, всей душой преданный Рудольфу. Оба этих человека – и Кремке, и Брун, - были разрушены своей любовью к Нурееву. После того, как Рудольф перебежал на Запад, Кремке надеялся присоединиться к нему, но Берлинская стена разделила их. Кремке спился и в 37 лет утонул при невыясненных обстоятельствах. На Западе Эрик Брун, научив Нуреева всему, что знал сам, вырастил себе такого соперника, что потерял все роли в Европе, уехал к себе в Данию, впал в черную меланхолию и умер в 59 лет от рака... Эти две трагедии (и другие – помельче), неуемный сексуальный аппетит Нуреева, его капризы на сцене, его взрывчатый характер (он однажды чуть не задушил канадскую балерину)... все это создало ему дурную, демоническую славу. Но вот что любопытно: и оставленные им возлюбленные, и партнерши, и друзья неизменно любили его и оставались верны всю жизнь. И он любил их и по-своему, оставался им верен. Когда он умирал от СПИДа в Париже, он вызвал к себе из Ленинграда подругу юности Любу Романкову, и все последние дни она сидела у его смертного ложа, держа его за руку.
Марина Харсс: Биографии делаются всё длиннее (в новой книге «Нуреев. Жизнь» - 700 страниц). Биографы все глубже погружаются в жизнь своего героя, как правило, разочаровываются в нём. Есть причины для такого разочарования и в жизни Нуреева: он был эгоцентриком, он использовал людей, он разрушил не одну жизнь... Но в нем был и свет, и магия, и огромная созидательная энергия (а не только разрушительная). И все это присутствовало, жило не только в его танце, но и в его отношениях с людьми».
Марина Ефимова: О Рудольфе Нурееве написаны не только биографические книги, но даже один очень хороший роман - «Танцовщик». Автор, Колум Мак Кан, назвал героя РУДИ. И это, конечно, биография Нуреева, просто автор таким жанром обезопасил себя от судов и придирок. В романе, в частности, описан действительно имевший место визит Нуреева в Россию времен Горбачева, когда ему дали 48 часов на то, чтобы навестить умирающую мать. Одна из последних сцен романа – короткий визит Руди к подруге юности, которая живет со своим сыном-подростком Колей:
«Охранник Руди поставил на полку Сервантеса, которого вежливо рассматривал: «Пора, а то опоздаем на самолет». – «Еще несколько минут», - раздраженно сказал Руди. Он откинулся на спинку стула и медленно осмотрел комнату. «После всех этих лет...», - сказал он и замолчал. Потом, без видимого усилия, быстро встал: «Мои водители ждут. Они подумают, что я иммигрировал обратно». Он снова постоял, потом подошел, взял меня за плечи и прошептал: «Ты знаешь, моя мать не узнала меня» - Я сказала: «Конечно, она узнала, просто не могла говорить». Руди снова прошептал: «Нет. Да и с чего бы ей узнать?». Вслед за охранником он начал медленно спускаться по лестнице. Мы с Колей смотрели ему вслед, облокотясь о перила. Коля сказал: «Так это он самый?» - «Да» - «Ну, и ничего особенного». В это время Руди спустился до последней площадки. Он поднял голову, посмотрел на нас и, вдруг, сделал стремительный пируэт. И потом вышел».