Раскрыв книгу Исаака Халатникова «Дау, Кентавр и другие» (издательство «Физико-математическая литература», 2007), вы увидите название: «Черноголовка». Научный центр, связанный в моей памяти не с точными науками, а с потрясающим всесоюзным рок-фестивалем. Что касается физиков, особое к ним отношение воспитано, наверное, еще фильмом «Девять дней одного года». Люди, способные точно посчитать то, что обычный человек даже представить себе не в состоянии. Собеседники Господа Бога. А на бренной земле они вели себя как-то неправильно. Поддерживали то генетику, то бардовскую песню, то рок-музыку, то вот сейчас — научное образование. В чем секрет такой независимости? Поможет ли книга академика Халатникова в нем разобраться?
Академик Исаак Маркович Халатников — человек, который «получил первую Сталинскую стипендию и последнюю Сталинскую премию» уже после смерти Сталина (48). С середины 60-х основатель и директор Института теоретической физики имени Ландау в составе Ногинского научного центра. Да, именно там ученые в свободное от основной работы время организовали Черноголовский рок-фестиваль. А книга, которую я держу в руках — это, по определению самого автора, «наброски» по истории советской физики. Кто такой «Дау», легко догадаться. «Кентавром» «называли Капицу и друзья, и недруги», история этого прозвища смешная и не очень лестная для Петра Леонидовича, так что бронзового кентавра с лицом академика, подаренного ему на 50-летие, пришлось прятать от юбиляра подальше (41).
Я не могу комментировать сюжеты из области физики, о которых, впрочем, сам автор недавно беседовал на Радио Свобода с Ольгой Орловой.
Но воспоминания Халатникова — это еще и история, факты «top nonsecret» плюс специфический, иногда парадоксальный, не вписывающийся ни в одну из привычных схем взгляд на то, что происходило в ХХ веке в нашей стране, причем автор предупреждает, что не договаривает до конца, и «читатель может сам о многом догадаться» (3). Редкое по нынешним временам уважение к читателю, правда? На поставленный Вами вопрос тоже нет прямого ответа. А вопрос-то интереснейший. Конечно, самостоятельная личность — великое благо, спасибо эпохе Просвещения. Но, с другой стороны, устойчивым сообществам тоже присущи некоторые индивидуальные особенности. Свойства коллективного характера. Старый газетный штамп: «здоровый», «нездоровый коллектив» — он был не такой уж глупый.
А догадываться начинаем с того, как написана книга. Вы лучше меня знаете, как часто заслуженные люди вдруг предстают в мемуарах мелочными склочниками, честолюбцами и героическими борцами с давно покойным начальством. Здесь — совсем другое дело. Книга написана спокойно и с достоинством, с уважением к тому всемирно-историческому, чему автор был свидетелем и участником.
При этом ученые не идеализированы. Люди, как все. Можно сделать вывод, что с некоторыми автор был в дружбе, а с другими конфликтовал. Но это не повод для однозначных оценок. Вот совещание по усилению бдительности «в связи с поездками за рубеж». Завершается крылатой фразой академика Топчиева: «Измена жене во время заграничной командировки приравнивается к измене Родине». Рассказав этот анекдот, автор не забывает добавить: Александр Васильевич Топчиев «был неплохим человеком и сделал очень многое для Академии наук» (115). Да, бюрократические процедуры вносили в науку свой специфический юмор. В Америке Георгия Антоновича Гамова не допускали к атомному проекту на том основании, что в Советской России — в голодные годы! — он получал через артиллерийскую лабораторию командирский паек. И честно в этом признался. А красный командир «не мог в США получить допуск к секретной работе» (59). Гамову в книге дана наивысшая оценка: достоин не одной, а трех Нобелевских (62). Но рядом уже без восторга рассказывается, как Гамов организовал для себя и молодой жены отъезд в Брюссель, обманув самого Молотова: «такое поведение Гамова наложило определенный отпечаток на судьбу других русских ученых…» и «привело к некоторому охлаждению» его отношений с Ландау, который потом говорил о старом друге с «сожалением» (60 — 61). Все очень сдержанно. И очень непросто.
Но при всех личных слабостях, обидах и производственных конфликтах в огромной отрасли, где люди, по современным понятиям просто бедные, распределяли большие миллионы — за всем этим проявляется некое коллективное сознательное. Лицо профессионального сообщества. И это достойное лицо. Вот первое диссидентское выступление «молодого и очень талантливого физика» Юрия Орлова, который «вспомнил слова В. И. Ленина о том, что в ответственные моменты народ должен вооружиться, и призвал окружающих выполнять заветы вождя». Где это все? На собрании в институте. Описывает это академик Халатников без восторга, скорее с иронией, как взрослый детское озорство, и под конец еще замечает: «не знаю, удовлетворен ли он (Орлов) дальнейшим ходом российской истории». Но до этого рассказывает о том, как коллеги дружно заступались за Орлова. Как звонили лично Хрущеву. Как устраивали на работу в другой институт «революционера», который только что не попал в тюрьму. В книге мы найдем не одну подобную историю. Волей-неволей сравниваешь с поведением гуманитариев…
К тому, что требует однозначной оценки: к голоду во время коллективизации, к расстрелам ни в чем не повинных людей — отношение автора как раз очень четкое (5 — 11). Но — именно человеческое, а не партийно-пропагандистское. «Я никогда не любил ни собраний, ни речей, особенно пустопорожних… Наверное, поэтому и не стал политиком» (7). И что в этой связи интересно — общественная позиция его старшего товарища «Кентавра», который «считал, что советской власти можно помочь…, объясняя, как нужно себя вести» (33). Дословная цитата из переписки 35-го (!) года: «Наши идиоты так привыкли, то что они не скажут ученым, то получают в ответ «Как хорошо! Как умно!»… Я же почти наверное больше (их) люблю и ценю наших идиотов…, желаю добиться, чтобы у них была хорошая и лучшая наука… Для этого готов рисковать своей головой…» (32) И ведь добился.
Между делом опровергается версия о том, что наша ядерная физика якобы выросла из «секретов», украденных за границей. Никакой специальной полемики по этому поводу Халатников не ведет, разбирает только один конкретный «шпионский» эпизод, но весь массив сообщаемой информации: как на самом деле шла работа над атомным проектом, просто не оставляет места для сплетен.
Наконец, заметки по национальному вопросу. Автор родом из Днепропетровска. Мы уже как-то обсуждали тему националистического одичания на Украине во время Гражданской войны. Но автор настаивает на том, что в той среде, в которой он вырос — «мама из пролетарской семьи», коммуналка, школа, олимпиады, Днепропетровский университет, Высшая школа ПВО — уже «не было никаких распрей на национальной почве» (13). И вообще люди так плохо в этом ориентировались, что Ландау, принимая Халатникова в аспирантуру, был уверен, что это русский. С первым «проявлением национального вопроса» автор столкнулся в 44 году. По его мнению, национализм «начал насаждаться в сознании масс именно сверху, и… только после войны» (14) (Отечественной — И.С.) Получается, это не какая-то «ментальность», генетически присущая народам, а инфекция, которая угасает, если ее специально не культивировать. Я полагаю, в данном вопросе автор — физик, может быть, и не стопроцентно прав, но, во всяком случае, намного ближе к истине, чем многие обществоведы.
Заметьте, что из его теоретической позиции вырастает простой рецепт. Не поощрять дряни. И другие секреты тоже довольно простые. Уважение к своей профессии, например. Легко сказать…
Исаак Халатников «Дау, Кентавр и другие»