Марина Тимашева: Светлана Кекова – из немногих современных поэтов, чье творчество продолжает христианскую традицию русской литературы. Так считает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Светлану Кекову я могу читать всегда, поскольку ее стихи мне кажутся замечательными. Но на светлой неделе, после Пасхи, вспомнить о них, по-моему, особенно уместно. Это не специальные христианские стихи, которые пишутся иными поэтами как бы на заданную тему. Просто каждое слово, произнесенное Кековой, даже если она говорит о самых обыденных вещах – газовой горелке, посуде, окне, зеркале и других предметах домашнего обихода – как будет пронизано незримыми лучами внутреннего света, который ярче внешнего.
Светлана Кекова:
Жизнь горит, как керосин, полыхает синим цветом.
В мертвом пламени осин воздух кажется предметом.
Мать устала, спать легла, ангел складывает крылья,
сквозь немую плоть стекла взгляд проходит без усилья.
Копошится ночь в золе, исхудавшая, как кошка,
остывает на столе кукурузная лепешка.
Только милостив Господь, и на маленьком погосте
обретают снова плоть мертвецов сухие кости.
***
Минуло время, когда фиолетовый газ
в воздухе брошенном цвел, как большая фиалка.
Солнце садилось, и зеркало прятало нас.
Стены задела огромная тень катафалка.
Снова на нитке болтается красный сургуч,
бедные вещи грехом занимаются свальным.
Как ты войдешь, если тело закрыто на ключ,
если глагол в наклоненьи стоит ирреальном?
Жизнь продолжается. Куплен обратный билет.
Стража ведет Иисуса на встречу с Пилатом.
Видишь: отчетливо времени явлен скелет -
он ограничен огромным, как мир, циферблатом.
Татьяна Вольтская: Света, вот вы с удивительной, царственной простотой используете банальные обычные рифмы, известные уже 200-300 лет русской поэзии, в то время как передовые поэты, скажем так, пишут верлибрами, говорят, что закончился век рифмы. Вы не спешите быть оригинальной и, тем не менее, каждый слушающий понимает, что эти стихи - единственные в своем роде.
Светлана Кекова: Дело том, что рифма это, вообще, замечательная и загадочная вещь. У Сергея Аверинцева была такая статья, посвященная рифме, в которой он говорил о том, что рифма возникает из акафиста. То есть само происхождение рифмы, по сути своей, является религиозным актом. И когда я это прочитала, мне показалось, что это очень важно. Само явление рифмы, как какого-то взаимного объятия слов, говорит нам очень много о природе поэзии, о природе языка, которая, в глубине своей, является явлением райским. То есть для меня это явление Рая. И если говорить о банальности рифмы… Ведь в слове есть некая глубина и эта глубина может быть такой огромной, что никакая банальность, никакое повторение этой глубины не уничтожает. Причем, у каждого поэта глубина может быть своя. Скажем, есть некий набор рифм, который, в силу ограничения возможностей языка, дает разным поэтам одни и те же варианты. Грубо говоря, кровь-любовь. Как Гандлевский писал: «кровь, любовь, бровь, морковь, свекровь». Он все перечисляет, весь этот ряд. Но, дело в том, что когда те же самые банальные рифмы употребляет настоящий большой поэт, измерение идет в глубину и, поэтому, банальность уходит. Вообще, глубина слова это совершенно поразительная вещь, потому что слово по своей природе таинственно. Одна из моих любимых книг, которую написал архимандрит Киприан (Керн), называется «Антропология святого Григория Паламы». Он там рассматривает учения святого Григория Паламы и, в частности, говорит о том, что каждое слово, если мы будем говорить об идеальном варианте, отражает логос. Вот когда слово логос отражает, то, действительно, эта глубина бездонна. Это, конечно, очень сложно. И кстати, это часто является темой поэтической рефлексии. Во всяком случае, у любимого мною поэта Арсения Тарковского это одна из сквозных тем его поэзии. Когда соотношение между словом и вещью, между словом и логосом, то есть этой сокровенной сутью вещи, которая идет от Бога… И вот может ли слово ее назвать или не может, и если оно не может, то от этого рождается боль. Вот когда он пишет о том, что «еще я скажу, собеседник мой прав, в четверть слуха я слышал, в пол глаза я видел».
Татьяна Вольтская: Является ли слово тем самым платоновским образом вещи?
Светлана Кекова: Совершенно верно. Здесь можно взять платоновский вариант, то есть эйдос - слово передает эйдос, идею вещи, или оно не передает? И поэтому вот эти авангардные вещи, которые, на первый взгляд, могут казаться новизной, они могут быть плоскими, а не глубокими. А употребление каких-то банальных, с точки зрения авангардного сознания, рифм, банальных ходов, может быть более авангардным, чем это может показаться на первый взгляд.
Дал Господь мне дожить до Успения,
Слыша сердца последний удар,
Получила я голос для пения,
И опасный пророческий дар
И теперь не с тобой я, а с теми,
Кто, как ангелы, нищ и убог,
Отражается в зеркале время,
Время Бога и времени Бог,
Если кровь, как мгновение длится,
Мы текущую смерть переждем,
А слезам невозможно не литься,
Бесконечным, соленым дождем.
Татьяна Вольтская: Я не надеюсь на то, что сегодня точка зрения Светланы Кековой может быть услышана. Потому что ее отношение к слову - вовсе не архаичное, как может показаться сначала, а, наоборот, слишком смелое. Чтобы так говорить, нужно совсем не оглядываться на моду, на общепринятый птичий язык литературной критики, жонглирующий погремушками разных дискурсов. Да это и не ново - мир всегда рассуждает о дискурсах, только называются они в зависимости от эпохи, а поэт смотрит в другую сторону, в точку, видимую ему одному.
Светлана Кекова:
Чуть помедлив, вздохнешь, уходя,
в темноте безнадежно кивая
на распятое тело дождя,
на расколотый череп трамвая,
на его обнажившийся мозг,
искореженный временем, ржавый,
на закрытый газетный киоск
и звезду над Российской державой.
Ветер грубо срывает с ветвей
предпоследние призраки плоти,
словно жизнь не бывает мертвей
в человеке, в душе и природе.
Ты покинул родные места,
но в глуши, над больницею земской,
словно призрак, блуждает звезда
отраженьем звезды Вифлеемской.
Спи, несчастная, как тебя звать?
Ты, на горе родившая сына,
на железную ляжешь кровать,
и приснится тебе вся небесная рать
и какого-то грека картина:
В бывшей церкви стоят пастухи,
бродит скот в алтаре за крещальней,
средь соломенной светлой трухи
спит дитя все светлей и печальней.
Возле яслей четыре вола
наклонили могучие выи...
Да, у времени есть зеркала
и огромные рамы кривые.