Елена Фанайлова: Свобода в Клубе «Квартира 44». Сегодня у нас программа памяти Алексея Шведова. «Шведов. Просто Шведов», - так он обычно представлялся при первом знакомстве. Стрингер, журналист, человек, который много лет провел в «горячих точках» на Северном Кавказе, в Беслане. Он работал с людьми, пострадавшими в «Норд-Осте», и с бесланскими заложниками. Вообще о том, каким он был человеком и какого рода журналистику он представлял, ныне, как мне кажется, почти утраченную или представляющую собой что-то вроде уходящей натуры, мы сегодня и попробуем поговорить с шефом Бюро американского журнала «Newsweek» в Москве Оуэном Мэтьюсом, заместителем главного редактора журнала «Gentlemen's Quarterly» Ксенией Соколовой, с издателем Олегом Мартыновым, с фотографом Максимом Мармуром, с Григорием Нехорошевым, главным редактором недавно закрытой газеты «Московский корреспондент». За нашим столом – писатель Виктор Санчук и филолог Ксения Черенцова.
И я хочу, чтобы мы сначала послушали один репортаж Алексея Шведова для Радио Свобода. А надо сказать, что он, действительно, работал как независимый журналист и для «Эхо Москвы», и для многих изданий. И вот этот репортаж был записан на 40-ой день бесланской трагедии. Леша тогда находился в Беслане.
Алексей Шведов: 40 дней только начались. Причем начнутся они даже не сегодня, а они начнутся только завтра. Поэтому пока город весь еще в трауре, это еще начало. И еще сегодня шесть похорон. Еще идентифицируются тела, и их доставляют. И люди сегодня еще ездят на кладбища, сегодня еще хоронят. С завтрашнего дня начинается 40 дней. И так как все очень сильно устали, и у людей уже нет, насколько я понимаю, ни моральных, а у многих даже уже и материальных каких-то сил, то семьи растягивают 40 дней: кто-то назначает на более позднее время, как-то – на более раннее. То есть отступают, собственно, от строгой хронологии для того, чтобы уставшие люди, родственники могли прийти и к одним, и к другим, и к третьим. Поэтому 40 дней у нас закончатся, видимо, только в субботу. Я в Беслане, и я сейчас хожу просто по семьям...
Елена Фанайлова: Алексей, расскажите, пожалуйста, в каком состоянии находятся люди, с которыми вы встречаетесь.
Алексей Шведов: Наверное, главное слово, которым можно охарактеризовать их состояние, - это усталость. Это, наверное, бесконечная усталость. Потому что горе из Беслана так и не ушло.
И я сейчас сижу в учительском комитете, и, наверное, так же, как и 40 дней тому назад, может быть, их чуть поменьше, но так же подходят люди, подходят женщины в черных платках, прижимают платки к лицу. Здесь вывешены списки, официально уже утвержденные, пострадавших. И они приходят сюда найти какую-то информацию, видимо, есть они в этих списках или нет.
Елена Фанайлова: И второй фрагмент, который я предлагаю нам послушать, - это выступление Алексея Шведова на Радио Свобода совсем короткое, уже после того, как он вернулся из Беслана.
Алексей Шведов: Любой человек, который был на войне, понимает, что войну надо останавливать любым способом. Для того чтобы больше не было Беслана... а я там был, и видел все эти детские трупы, и ужас родителей, и все остальное, любой человек понимает, что переговоры надо вести с кем угодно, хоть с дьяволом. Переговоры надо начинать, потому что мы видим, как расползается по России терроризм, захватывают новые школы. И где гарантия, что это не доберется до благополучной Европы? Такой гарантии тоже нет. Любым способом, любыми типами, с кем угодно.
Елена Фанайлова: Вот мне кажется, что в этих фрагментах какая-то журналистская и человеческая позиция Алексея Шведова видна абсолютно. И я еще раз хочу сказать, что мне кажется, что такого рода, такого типа журналистика уходит. И я бы здесь сказала еще, что мне кажется, что Лёшина смерть была в какой-то степени символической. Он умер незадолго, за несколько дней до смерти Анны Политковской. И я, собственно, вот это имею в виду, когда говорю об этом совершенно конкретном типе журналистики людей, в общем-то, мирных, по типу мирных людей, но почему-то едущих туда, где другим плохо, я бы так определила эту позицию.
И я бы хотела, чтобы вы сейчас вспомнили просто, при каких обстоятельствах вы познакомились с Алексеем Шведовым. Может быть, Оуэн Мэтьюс начнет?
Оуэн Мэтьюс: Я с ним много работал в Чечне, в Афганистане, но больше я с ним, конечно, дружил. Он был моим соседом и другом по Николиной горе. То, что меня абсолютно потрясало всегда, когда он путешествовал, - это было его абсолютное спокойствие. При любой, самой нервной ситуации, на любой войне он был абсолютно Шведовым, со своими папиросами. И даже если это было в каком-то хуторе, в землянке в Афганистане, в долине Панджшер или в какой-то чеченской деревне, или где угодно он всегда оставался самим собой.
Елена Фанайлова: Оуэн, а вы можете вспомнить конкретные обстоятельства, когда вы встретились? Что это было за место, время и обстоятельства?
Оуэн Мэтьюс: Это было как раз на теплой даче зимой, в Николиной горе, около камина в 1996 году. И это первый раз, когда я услышал то, что я после нескольких лет начал называть «Радио Шведов». Мы все сидели и выпивали, и там Шведов начал рассказывать какие-то фантастические байки. И мы там сидели и просто были абсолютно очарованы. Я был очарован его талантом к рассказу и его человеческим обаянием и теплотой.
Григорий Нехорошев: Я познакомился с Алексеем, когда работал главным редактором журнала «Лица» в холдинге Артема Боровика. И одна из дальнейших наших общих знакомых, она, как бы зная, что я достаточно либеральный по отношению к молодым журналистам редактор, она пристраивала ко мне просто каких-то людей, журналистов молодых, в которых Шведов видел какую-то божью искру, по его мнению. Чаще всего он не ошибался. И он как-то считал, что нужно помогать людям, нужно как-то выстраивать журналистику... каких-то хороших и талантливых людей в журналистику приводить, а людей подлых из журналистики устранять. Его оценки журналистов, они были очень верными и очень правильными. Я не говорю, что не всегда эти журналисты были в какой-то компании или в личной жизни Святыми Павлами, но вот талант он видел насквозь. И он очень переживал, кстати, когда талантливые люди постепенно поддавались каким-то обстоятельствам и становились плохими журналистами.
Он очень переживал за Третьякова, знаменитого главного редактора первой российской независимой газеты с таким же названием – «Независимая газета». Потому что это фантастический случай. Третьяков в свое время спас Шведова от отчисления с факультета журналистики. Шведова хотели отчислить за одно по тем временам антисоветское высказывание. Приезжал большой начальник на факультет журналистики, была встреча со студентами. Шведов очень сильно критиковал этого человека прилюдно, будучи немножко выпившим. И решено было его отчислить. Но тогда формально нужно было провести комсомольское собрание, чтобы комсомольское собрание решило, что этого человека можно отчислить. За Шведова вступился Виталий Третьяков, студент, ничем тогда не отличавшийся от общего числа студентов, кроме того, что у него не было за спиной великих родителей. Потому что факультет журналистики был факультетом, где учились, ну, сынки и дочки, как их тогда называли. Он вступился за Шведова, и Шведова не отчислили. И он очень переживал за Виталия. Он говорил, помня этот случай, что Виталий, в общем-то, человек очень сильный, но вот, к сожалению, что-то его изменило, и постепенно он скатился, как говорил Шведов, к конформизму.
Максим Мармур: Это был год, наверное, 1993 или 1994, когда Шведов с Лёней Крутаковым пытались создавать журнал «Чук и Гек» - журнал о путешественниках и путешествиях. Мы познакомились – меня привел к нему Лёня в офис в одном из переулков, выходящих на Большую Дмитровку. Это был малюсенький кабинет, в котором был один стол, по-моему, и пара стульев. И вот там пытались мы сделать какой-то журнал. Лёня что-то в него писал, я пытался добывать какие-то фотографии, а Лёшка как бы был над всем этим. Я так и не понял, чем он конкретно занимался. А журнал, кстати, так и не вышел. Но мы со Шведовым друг за друга зацепились, и вот с тех пор как-то по жизни шли очень плотно, часто пересекаясь, на какие-то времена расходясь, но вот все время контакта не теряя и встречаясь с ним во всяких удивительных местах.
Это было в городе Кириллове, когда мы встречали два года назад Новый год. 1 января у меня звонит телефон. Я стою в городе Кириллов у монастыря. Звонит Шведов и говорит: «С Новым годом! А ты где?». Я говорю: «Я в городе Кириллов. А ты где?». «Я в городе Кириллов», - говорит Шведов. Я говорю: «Да ладно! Это я в городе Кириллов». Он говорит: «Нет, это я в городе Кириллов. Ты где?». Я говорю: «Я стою у ворот монастыря». «Стой. Никуда не уходи». Подъезжает старенький, черный «Мерседес», из которого вываливает Шведов с Ксенией. Была, по-моему, еще там Пожарская, собака и Виктор. И дальше все пошло совершенно замечательно – банька по-черному... Надо сказать, что Шведов безумно любил баню. Папиросы, крепкий чай и баня – вот это, наверное, три страсти, помимо основной – профессиональной, те, которые были очень яркими и очень запоминающимися, и присущие, по-моему, только ему. Как он вот с этим органично жил и смотрелся – это было просто непередаваемо. Это надо было видеть.
Елена Фанайлова: И Ксения Черенцова – раз уж о городе Кириллове рассказ.
Ксения Черенцова: Да, я продолжу вологодскую тему, потому что она в течение, во всяком случае, последних лет жизни Алексея Юрьевича играла достаточно большую роль. И собственно, история моего знакомства тоже тесно связана с городом Кирилловым, потому что я с ним познакомилась в 2004 году, стоя на дороге и голосуя машину именно на отрезке от города Кириллова до села Ферапонтово. Я там оказалась по своим исследовательским делам, а он там отдыхал, именно в том же самом Ферапонтово, в котором параллельно работала я. Естественно, я о нем никакого представления не имела. Ну, поскольку стояли три девушки и голосовали машину, то он не мог проехать мимо. Он остановился – и таким образом, мы с ним, собственно, и познакомились в том же самом городе Кириллове. И потом, впоследствии, надо сказать, что вся эта вологодская часть его жизни, она, в общем-то, сыграла достаточно большую и достаточно весомую роль в смысле отдохновения, в смысле релаксации, в смысле места для саморефлексии, которая ему очень сильно помогала.
Ксения Соколова: Для меня, вообще говоря, все, что касается Шведова, - это очень личная история, потому что мы восемь лет очень близко дружили. И мне сложно отделить иногда эту дружбу от того, как Шведов повлиял на судьбы русской, и не только русской, журналистики. Но кое-что я могу сказать. Алексей Шведов – это человек, который в каком-то смысле определил феномен русского «глянца» последних лет. Я, прежде всего, имею в виду журнал « GQ », где я сама работаю, и журнал «Эсквайр». Эти глянцевые журналы про рубашки и трусы взяли на себя неожиданно какую-то функцию, которую утратила политическая журналистика. То есть, действительно, это феномен в истории журналистики, когда в такого рода изданиях вдруг стали появляться серьезные материалы. И сейчас, собственно, эти два журнала... феномен их популярности состоит именно в том, что эти материалы там есть.
И я могу рассказать, как эти материалы там появились. Я приехала к Шведову на Николину гору. Он как раз вернулся из Беслана, о чем репортаж мы только что слышали. И он всегда относился к тому, что я делаю, так: «Ну, девочка что-то пишет...». Ну, меня тоже устраивало: «Дяденька что-то умеет очень серьезное и большое». И вот так мы с ним и дружили. И тут он мне вдруг говорит: «Ксюха, ты должна поехать в Беслан». Я говорю: «С какой приблизительно целью?». Он говорит: «Ты должна сделать репортаж». Я говорю: «Для кого, простите?». Он говорит: «Для « GQ ». Я говорю: «Ты знаешь, мы пишем про пиджаки и носки». Он говорит: «Нет, ты не поняла. Ты должна поехать в Беслан». Я говорю: «С какой приблизительно целью?». И дальше наш диалог повторяется несколько раз, и никто не понимает друг друга. А дальше я понимаю, что, в общем, ехать, видимо, надо. А зачем – я не знаю. Куда я это дену – я не знаю. Потому что то, что это кто-то опубликует в моем журнале, у меня нет в этом никакой уверенности, потому что никто и никогда в таких журналах ничего про Беслан не публиковал. И я, как зомби, потому что, как мы все помним, влияние Алексея Юрьевича, вот этот «ай-контакт», он был велик. Я иду в журнал « GQ » к главному редактору. Я говорю: «Я должна поехать в Беслан». И дальше происходит тот же самый диалог. В конце концов, я попадаю в Беслан, спустя четыре месяца у меня нет ни новостного повода, ни какого-либо другого, но я пишу этот материал. И этот материал взрывает вот этот «глянцевый» мир, в котором мы находились. И по-моему, первый раз мы встречались на твоей программе, Лена, как раз по поводу этой публикации. И это, действительно, в каком-то смысле переворачивает то, что мы делали. Мы начинаем делать такие материалы, и с помощью Шведова – очень часто. Он мне помогал, но он всегда оставался за кадром. Я была мечом в его руке, что называется. И он меня учил чему-то, он мне подсказывал что-то. И действительно, то, что мы имеем сейчас в «глянце», мы имеем в каком-то смысле благодаря Шведову. Это правда.
Виктор Санчук: Я познакомился с Алексеем, по-моему, в 1997 году. И я не очень точно помню, кто меня с ним познакомил непосредственно – или Григорий Нехорошев, или Ксения Соколова – кто-то из них. И где-то мы встретились, в каких-то компаниях... Надо сказать, что мы друг другу сильно не понравились с самого начала. Ну, просто не понравились – и все. Дальше мы как-то не очень пересекались. Но потом, все равно встречаясь в разных компаниях, ходили друг вокруг друга, какие-то пошли разговоры, и потом, наоборот, подружились, как это обычно бывает. Ну и конечно, Лёша массу всего рассказывал. В основном он рассказывал. Ну, я тоже что-то рассказывал. Кстати, довольно интересные моменты.
Потом я оказался в Нью-Йорке, и интересно, что 11 сентября 2001 года первый человек, который позвонил в Нью-Йорк, был Шведов, который мне сказал, что... Он позвонил мне домой и спросил: «Что у вас там происходит?». Я сказал: «Что-то взрывается. Я не очень понимаю». Он говорит: «А чего ты сидишь дома?! Ты же там должен быть». Я говорю: «А зачем мне, собственно, там быть?». «Нет, ты должен идти. Ты же там единственный вообще человек в эпицентре. Иди скорее и смотри». И надо сказать, что я, в конце концов, действительно, пошел, хотя не очень меня журналистика на тот момент интересовала, но вот он как бы сподвиг меня посмотреть, что происходит 11 сентября в Нью-Йорке. И я все это увидел.
А потом, кстати говоря, Алексей приехал ко мне в Нью-Йорк. Но он наговорил еще мне... Поскольку он все время рассказывал про чеченскую войну, то я ему сказал в тот момент: «Лёша, а что ты с этим делаешь, с тем, что ты рассказываешь?». Он говорит: «А давай запишем». И мы записали несколько кассет тогда еще, на диктофон я записал его рассказы про вторую чеченскую войну, которые вот недавно стараниями Ксении Черенцовой были приготовлены к изданию. И мне кажется, что это очень интересные, вообще говоря, обалденно интересные свидетельства и очень сильные материалы. И мы хотим книжку сделать этих его историй.
Но в какой-то момент он приехал ко мне в Нью-Йорк. И надо сказать, что опять... мы с ним уже были близкими друзьями. Но дело в том, что я живу в Нью-Йорке, мы живем с женой в маленькой квартирке, где-то в Квинсе. И он у нас жил в течение месяца. И надо сказать, что это был довольно тяжелый опыт. Вот насчет этого «Беломора» бесконечного и бесконечных его разговоров – это было тяжело. Он не выходил никуда из квартиры. Кстати, это существенно. Он все время ездил со мной на машине... если я куда-то выезжал, то он ехал со мной. Я говорил: «Лёша, возьми машину, походи по Нью-Йорку...». Человек первый раз в Нью-Йорке. «Нет, мне все это не надо. Я приехал отдыхать». И его ничего не интересовало – ни Манхэттен, ничего. Все-таки в Нью-Йорке – посмотри... Нет. Я вел машину, а он все время сидел рядом и просто смотрел вокруг равнодушно. Единственный раз, когда мы проезжали (кстати, интересный момент) по дороге Бруклин-Квинс, а она идет по другой стороне Ист-Ривер, по берегу, напротив Манхэттен, - и какое-то огромное, как делают американцы, кладбище прямо в центре города. И вдруг у Лёши загораются глаза. Он поворачивается и говорит: «Вот это да! Я хочу сюда. Привези меня сюда. Или скажи мне, как сюда доехать. Я буду здесь гулять». А вообще, больше всего он любил, когда я его отвозил в какие-то парки на Лонг-Айленде. И я так понял, что у него... Поскольку жена у меня психотерапевт, и они тоже очень дружили, и она всегда говорит, что у Лёши посттравматический синдром. Конечно, у него было это, без всякого сомнения.
Ну а что касается еще вот этой тяжелой жизни... Вот он, как и я, обожал Высоцкого, ну, по возрасту. И мое отношение, когда я говорю про Лёшу, - это вот... у Высоцкого есть песня (все ее, конечно, помнят) про то, что «он мне спать не давал, он не в такт отвечал, он всегда говорил про другое». «А нас было двое». И вот это ощущение... Вот все, что я вам могу сказать по существу дела.
Олег Мартынов: Как сейчас выяснилось, оказывается, я знаком с Лёшкой раньше всех. Я познакомился с ним в 1989 году. У Лёшки были разные периоды жизни. Он был журналистом, наверное, как я сейчас понимаю, до, то есть по образованию, он окончил журфак. И его журналистский пик, наверное, пришелся на конец 1990-ых – 2000-ые годы, о которых сейчас говорили. А в 1989 году мы жили в одном подмосковном поселке под названием Николина гора. Я только что купил себе машину, какую-то шестую модель «Жигулей». Водить я не умел. Мне пригнал ее водитель. И в этот момент он врезался в сосну. И тут мне соседи сказали, что у нас есть замечательный автомеханик, зовут его Шведов, он ремонтирует машины и прекрасно чинит моторы, живет на соседнем участке. Я слышал про него раньше. Ну и пришлось по этому поводу с ним познакомиться. Пришел человек в валенках – это была зима – в какой-то старой шинели, без погон, запахнутый, в треухе. Ну, ремонт машины мы начали с того, что мы два дня пили портвейн у меня на кухне, а потом он починил эту машину. И потом я узнал, что мы журналисты. И вот все, что о нем говорили, это уже было потом.
И Лёшки было две черты, наверное, которые определяли и его как журналиста, вот этот новый стиль. Он жил в поселке, который называл очень смешным словом, придуманным его другом, он называл этот поселок «Воля». Когда он приезжал из Москвы, он говорил: «Воля! Вот мы и на воле!». Он был вольным человеком, и наверное, вот эта его черта определила как раз и его как журналиста тоже, я думаю, что немаловажно.
Елена Фанайлова: К нам присоединилась Олеся Пожарская, журналист.
Олеся Пожарская: Он был просто абсолютно незаурядным человеком, поэтому мы здесь, собственно, и собрались. И эта его незаурядность, она выражалась в том, что он чувствовал все – он чувствовал людей, он чувствовал время. И это было именно на уровне эмоциональном, на уровне неконкретном, и поэтому что бы ни происходило, он всегда оказывался в правильном месте, в правильное время, притом, что он всегда лежал на козетке. Он лежат на козетке, курил «Беломор», и вокруг него всегда образовывались самые интересные, самые тонкие, самые талантливые люди (он довольно долгую жизнь прожил) того времени. У него были друзья моложе его на 20-30 лет, были друзья старше его на 20 лет. От Пескова до Ксении Соколовой. Дистанция 40 лет, скажем.
И потом, как он мог нам всем помогать, естественно, опять-таки лежа на козетке. К нему приезжали люди, которые потратили много времени, чтобы разобраться в какой-то проблеме. Он, закуривая очередную «беломорину», выводил на такую парадоксальную абсолютно... какой-то интересный давал поворот темы, которая моментально всем помогала. Вот что я могу про него сказать. Собственно, он таким всегда был. Я его знаю с 16-ти лет, и он был и в 16 лет таким. Он был очень чистым, очень честным и абсолютно по-настоящему порядочным человеком.
Елена Фанайлова: Напомню, что мы сегодня записываем программу памяти нашего товарища Алексея Шведова, журналиста, стрингера, который работал в «горячих точках», работал с неблагополучными людьми, работал с заложниками. И он не только с ними работал, он с ними и дружил, и пытался что-то сделать для развития, если говорить высокими словами, то гражданского общества в России. А если говорить человеческими словами, то для скрепления каких-то человеческих связей, самоосознания людей.
Вы знаете, друзья, я бы хотела, чтобы мы сейчас продолжили наши воспоминания в том смысле, чтобы поговорили о каких-то конкретных сюжетах, на которых вы с Лёшей встречались, работали. Я думаю, что человеческий его портрет мы каким-то образом постарались нарисовать. А вот что это была за работа, какого рода это были сюжеты и что он, собственно, в этом во всем делал. Я вот могу сказать, что мы с ним познакомились после Беслана, хотя не виделись в Беслане. Вот мне все тогда говорили: «Тебе надо обязательно познакомиться со Шведовым». И когда я с ним познакомилась, то я поняла, в общем – почему. Потому что Лёша, во-первых, кладезь информации, во-вторых, человек, который очень системно все видит, и видит очень человеческим образом. Он не как простой репортер все это рассказывал. Он мог рассказать не только радиослушателям, но и любому своему другу дать какую-то полную картину того, что он видел – как действуют люди здесь, как действуют чиновники, как действуют военные.
Ксения Соколова: Я могу сказать одну, может быть, крамольную вещь. Лёша Шведов, наш друг, мог бы быть блестящим журналистом. И он, наверное, как-то сам по себе им и был. Но это из серии писателей, которые не написали ни одной строчки. Бывают такие гениальные писатели. Дело в том, что Лёшка был слишком добрым человеком для того, чтобы быть хорошим журналистом, слишком эмоциональным человеком. Он дружил со всеми своими героями. Он дружил в Беслане, он дружил в Чечне, он начинал дружить сразу, как только он занимался каким-то делом. И я знаю, о чем я говорю – я сама делаю эти вещи. Я забываю об этих людях, когда я доделываю репортаж: все, это сделано – их нет. Редчайшее исключение. У Лёшки было все наоборот. Он занимался этим: он занимался Бесланом, он занимался «Норд-Остом», - причем занимался так, что, действительно, он приносил какую-то пользу им всем. Эти люди до сих пор считают его своим лучшим другом. Они плакали на его похоронах. Они помнят его, я это очень хорошо знаю. И вот это фантастическая черта. То есть, с одной стороны, она ему мешала быть журналистом, но, с другой стороны, наверное, он был чем-то большим, чем журналист. В каком-то смысле он был великим человеком, это точно.
Оуэн Мэтьюс: На самом деле, есть цитата Оскара Уайльда по этому поводу. Он сказал : «I put mygenius to life - I put only my talent into literature». То есть: «Я отдал мой гений жизни - и только мой талант я отдал литературе». И на самом деле, это касается и Шведова. Я также процитирую нашу общую со Шведовым подругу, очень уважаемую коллегу – Машу Слоним, которая сказала на его поминках, что у него была профессия – друг. На самом деле, во-первых, он очень тесно дружил со всеми нами, но его удивительное качество – это то, что он выступал фантастически для своей частной аудитории, то есть в его частном театре, то есть на его даче на Николиной горе. И он вещал со своего дивана и со своего кресла с папиросами в зубах какие-то фантастические, самые живые, удивительные рассказы по поводу того, что... по словам советской песни: «Простые советские люди повсюду творят чудеса». И эти байки насчет того, как полярники, когда их дизельный генератор сломался на Южном полюсе... и с чудовищным трудом добралась какая-то экспедиция, чтобы их спасти, и они не хотели уезжать, потому что они ждали – осталось 20 дней до получения 21-ой «Волги». И вот из этой серии эти все фантастические рассказы. Он был лучше любого эстрадного артиста, потому что это все было в сугубо домашней обстановке, но он выступал просто гениальнейшим образом. Тем более, очень любил русский язык. Потому что я, как иностранец, могу... я получал фантастическое удовольствие от его речи. И многие даже скажут, что он слишком любил русский язык, потому что он разговаривал просто беспрерывно почти всю свою жизнь. Но все, кто его окружал, получали очень часто большое удовольствие от этого выступления.
Григорий Нехорошев: Абсолютно правильно было отмечено и абсолютно кстати вспомнили во многом моего учителя в журналистике Машу Слоним. Да, его профессия была – дружба. И наверное, его профессия была - просто по-человечески жить. Он жил так, как он хотел, вот реально так, как он хотел. И например, я иногда этому завидовал, иногда меня это раздражало. Но, честно говоря, я бы хотел так жить, как он, иметь таких друзей, какие были у него, полгода ремонтировать машины, а полгода потом быть под пулями в Афганистане и Таджикистане. Просто журналистика для него, наверное, тоже... когда он выбирал эту профессию, и мы как-то говорили с ним по этому поводу, и в чем-то мы сходились, я выбирал профессию как некий образ жизни, но так к этому, в общем, пока и не пришел. Потому что профессия, к сожалению, затягивает. А он к этому пришел. Он просто вел образ жизни, он просто жил, и это, в общем-то, для многих, для меня в частности, и я знаю, что для многих других людей было неким камертоном. Потому что если он начинал критиковать тебя, а он меня критиковал часто, и достаточно часто в издевательской форме, я понимал, что это все правильно. Да, да, и еще раз скажу – да, что его первая профессия была – друг, а вторая – человек, который жил так, как хотел.
Максим Мармур: Захват заложников, захват вообще города Нальчик, по-моему, года три назад, наверное, по осени. Все собрались, все полетели. А у меня уже было негласное такое для самого себя заведенное правило: прежде чем куда-то лететь, прежде чем кинуться в огонь, позвони Шведову. Если Шведов едет, то надо лететь точно. Если Шведов не едет, то он все знает: явки, пароли, в каком шкафу – скелет, и так далее. И вот случился Нальчик. Мы тут же со Шведовым как-то одновременно практически созвонились, но он улетел на пару часов раньше, чем я. Когда я приземлился в Минеральных водах, я тут же набрал его номер телефона. Я говорю: «Ты где?». Он говорит: «Не поверишь! В Нальчике». Я говорю: «Не может быть!». Он говорит: «Точно! Нашел водителя, который завтра готов за тобой приехать и привезти тебя сюда, ко мне». Я говорю: «Хорошо». Но у меня уже на тот момент в Нальчике на агентство, в котором я работал в то время, уже был стрингер, фотограф. И я набрался наглости и звоню опять Шведову. Я говорю: «Шведов, мне нужно забрать у фотографа флэш-карты. Дай мне своего водителя, чтобы он привез их ко мне в гостиницу в Пятигорск». Концы неслабые.
Елена Фанайлова: Уже в Нальчике было довольно трудно работать.
Максим Мармур: Работать было невозможно – была пальба, стрельба, на улицу никто не рисковал вообще выйти. И простой водитель, таксист, который развозит пассажиров от самолетов, прилетевших в аэропорт «Минеральные воды», по Ставропольскому краю, он добыл моего стрингера, взял эти флэшки, и повинуясь... Я уж не знаю, но Шведов обладал каким-то магическим воздействием совершенно на людей. И они проникались настолько в то, что это надо сделать... И человек фактически из осажденного города привез мне эти флэшки, которые я открыл, обработал, посмотрел и передал. И на утро я с этим же водителем отправился в город Нальчик. С дороги я звоню Шведову. Я говорю: «Шведов, ты где?». Он говорит: «Как ты думаешь?». Я говорю: «Ну, наверное, где что-то происходит». Он говорит: «Точно!». Я говорю: «Так куда ехать?». Он говорит: «В гостиницу «Россия». Я говорю: «Подожди! Так мы уже все в гостинице «Россия». Куда ехать?». Я воспринял это как шутку. Он говорит: «В гостиницу «Россия». Я здесь забронировал тебе номер». Я говорю: «Слушай, прекращай шутить, вообще не до этого. Надо работать как-то. Давай серьезно». В конце концов, в телефонном разговоре выясняется, что, действительно, Шведов в гостинице «Россия», которая расположена на главной площади этого города Нальчик. И сидя на балконе... Вот Шведов, где бы он ни появлялся, он всегда себе организовывал стол, стул, чай и пепельницу. И получался у него штаб. И сидя на балконе, переходя от окна к окну, перед его глазами разворачивался штурм магазина, в котором были заложники, и который штурмовал спецназ. Каким-то чудом преодолев все эти кордоны, с этим водителем, которого прислал мне Шведов, я оказываюсь в этой гостинице. И Шведов водил меня от окна к окну, мы с ним вместе искали какую-то точку, откуда было бы лучше все это снимать. И он устроил мне вот такой театр с освобождением заложников. Все это происходило на моих глазах, буквально в 20 метрах от моего объектива. Вот так работал Шведов. И так он работал всегда. И я никогда не понимал, как, никуда не выходя, можно быть в курсе всего, знать, кто где есть, кто что делает и где что происходит. Для меня это остается величайшей загадка до сих пор.
Олег Мартынов: Возвращаясь к словам Оуэна о Лёшкиных рассказах. Действительно, наверное, не написал, не издал, но рассказал. Вот все, кто здесь сидит, и все, кто здесь не сидит, его многочисленные друзья помнят, что Лёшка был мифотворцем, если можно такое слово употребить. Любой его рассказ, в общем-то, вполне о реальных событиях, о каких-то его друзьях, о каких-то его поездках, о каких-то его приключениях превращался в некий миф и в некий образ.
Вот в 2000 году, в Миллениум 1999-2000, абсолютно в стиле Шведова – с «Беломором» и с его стареньким «Мерседесом» - была предпринята поездка в город Кириллов. Шведов сказал: «Встречать Новый год под елкой, у телевизора – это пошло. Ребята, мы все едем в Кирилло-Белозерский монастырь, где будем отмечать Новый год, Миллениум». И я сейчас это вспоминаю, действительно, как какой-то миф: абсолютно сказочная природа, снег, лежащие сугробы, мороз 20 градусов, мы гуляем в 11.30, за полчаса до Нового года. Хороший состав такой – цвет журналистики. Приехали его многочисленные друзья. Гуляем в валенках, в тулупах. Заходим на территорию Кирилло-Белозерского монастыря, наслаждаемся тишиной, звездами, небом – сказочно красиво. И навстречу нам идет женщина - то ли смотрительница, то ли уборщица – и говорит: «Здравствуйте». По деревенской привычке здороваясь с незнакомыми людьми. Она говорит: «А вы знаете, у нас новый президент». И вот эти все пять или шесть человек, которые были, - и французское телевидение, и еще кто-то, я уже сейчас не помню: «Как?!..». «Вот Ельцин только что выступил...». И до сих пор смена власти и 2000 год – все это ассоциируется со звездным небом, с сугробами и с Лёшкой в ватнике, в каких-то валенках, в которых он всегда ходил, с этой «беломориной» в зубах. Так что вот это мифотворчество – это и было его творчество, вот такая форма творчества, наверное. И Витя попытался записать это на пленку. Сейчас мы попытаемся издать эту книжку, если получится. Но даже если это не получится, то это все равно останется. И я думаю, что это будут помнить все, кто знал и кто слышал эти рассказы.
Елена Фанайлова: Григорий Нехорошев, пожалуйста.
Григорий Нехорошев: Я хотел бы просто одну ремарку вставить к тому, что говорил господин Мармур. Я подумал, что Лёша был, действительно... Откуда все это? Это просто от природы дано. Потому что я таких не очень много людей знаю из нашей профессии, которые попадают ровно в нужное место, в нужное время. И это все неслучайно. Таких людей в моей жизни, я могу их перечислить – это покойный Пол Хлебников, до того, как он стал главным редактором, Андрей Бабицкий, польская журналистка Жюстина Прусс, Маша Слоним та же и Володя Козловский, американский журналист, он сейчас уже человек пожилой. Это такая традиция, на самом деле, русской журналистики, русской интеллигенции. Влас Дорошевич попадал тоже всегда в нужное место, и все думали: «Как?!». Вот эти люди, в число которых входил и Шведов, - это продолжение традиций реальной русской журналистики, которая за 30 лет моей журналистской работы, она сильно выродилась.
И очень символично получилось, что когда убили Анну Политковскую, то я поехал к ее дому буквально через 15 минут после того, как я узнал, что ее убили. И встретил я там не так много журналистов, наперечет. И среди них была журналистка Ксения Соколова, сидящая здесь. Хотя великих журналистов-комментаторов, которые как бы на слуху, их там не было. А хорошие репортеры, к сожалению, многие из перечисленных там просто не могли быть, но вот Ксения Соколова была там. И я тоже был там. И Лёша был бы там на сто процентов, если бы он не умер за неделю до этого. Вот некое символическое совпадение смерти двух очень хороших и нужных людей.
Елена Фанайлова: И я хочу у Оуэна Мэтьюса спросить. Это традиция только русской журналистики – быть таким темпераментным, всегда оказываться в нужном месте и доносить информацию в нужное время?
Оуэн Мэтьюс: Я думаю, что это прелесть русской журналистики. К сожалению, таких людей очень мало, которые сейчас в этом духе работают, к большому сожалению. Западная журналистика хладнокровная. А та журналистика, которую представил Шведов, - это журналистика с человеческим лицом.
Виктор Санчук: Несколько раз сказали о том, что профессия Лёшина была – дружба и так далее. Это не совсем так. Дело в том, что я Лёше обязан в своей жизни... Вот я рассказывал, что мы сначала не дружили, а потом дружили. Но он для меня совершил очень большие дружеские поступки. Я не буду объяснять, что и как, но очень фактические и конкретные вещи. Но, тем не менее, я хочу сказать, что никакой его профессией дружба не была. И мне кажется, вот то, что говорил Оуэн о его чувстве языка... Дело в том, что мне рассказывали, что человеку с идеальным слухом очень трудно быть композитором. И мне кажется, что у Алексея было идеальное чувство русского языка, и он мне просто в этом признавался. И ему было очень трудно писать. Он мне рассказывал, что он, например, просто начинал над каждой фразой думать и доводить ее до какого-то абсолюта, а тогда уже не оставалось времени на то, чтобы написать что-то далее. Он занимался какой-то другой формой. Дело в том, что, наверное, он был радиожурналистом или что-то в этом роде. Мне кажется, что в конце жизни он как раз эту форму... когда он передавал из Беслана прямо непосредственно на «Эхо Москвы» в прямом эфире – это и был этот самый жанр. Просто на какой-то момент жанр этот еще не дошел до Алексея.
И еще я хочу сказать, что когда мы стали собирать эту книгу... Ну, умер человек, и мы решили какую-то книжку о нем или... И возник вопрос: как ее делать. Вот Олег Мартынов, Ксения Черенцова, Ксения Соколова, Оксана Пожарская, мы стали думать, как ее сделать. И он, действительно, был неординарным человеком, поэтому одна партия внутри нашей вот такой импровизированной редколлегии склонялась к тому, чтобы сделать воспоминания о нем, а другая часть склонялась к тому, что нужно просто его вот эти самые наговоренные тексты воплотить, что и сделала Ксения Черенцова. И я должен сказать, что... ну, это не то что реклама еще не готовой книжки. А почему бы и нет, собственно?.. Но это интересно. Мы сейчас ее собрали. И порядка 300 страниц – это рассказы о чеченских войнах, они фантастическим образом... на сегодняшний день они абсолютно живые. То есть он умудрялся внутри ситуации не просто по-журналистски говорить о том, что происходит в данный момент, но как-то сознательно или несознательно, но вписывать это в какую-то... да в вечность просто. И это одновременно свидетельство времени, реального времени и того времени, при этом работающее и сейчас. И я абсолютно не согласен с тем, что его профессия - дружба, и он не воплотился как... Он абсолютно воплотился. Просто он, может быть, не дожил до того, как... Кстати говоря, интересно, что он не дожил, правда? И действительно, умер одновременно с Политковской.
- Это очень символично.
Виктор Санчук: Время было закрыто. Вот то время, которое для Лёши должно было бы открыться, оно закрылось, и вот эта журналистика кончилась.
Елена Фанайлова: Виктор Санчук, спасибо. Я очень это выступление поддерживаю, потому что я считаю, что его воплощенность в журналистике, она, в общем, не в тексте находится. Если нет, может быть, такой профессии – продюсер текста, но вот мне кажется, что Лёша был гениальным продюсером. И Ксения Соколова говорила о том, что он буквально продюсировал материалы.
И я хочу у Ксении Черенцовой спросить. Вот вы работали с этими текстами в качестве редактора. А справедливо ли то, о чем Виктор говорит – то, что эти тексты живые и передают ощущение времени, они являются свидетельством неким того, что он видел?
Ксения Черенцова: Я вполне согласна с теми комментариями, которые сейчас выдвинул Виктор Санчук. И могу сказать как человек, не вовлеченный в эту профессиональную сферу, я наблюдала его деятельность, деятельность его окружения со стороны. И сразу же, конечно, могу сказать, что я считаю, что мне повезло, что я присутствовала при живом исполнении целого ряда вот тех меморанд, которые сейчас существуют в неком печатном виде. И конечно, то, что в них лично меня подкупало, - это то, что не важно, о чем он говорил. Он говорил достаточно, в общем-то, об ужасающих вещах, но все это подавалось с очень причудливой и присущей только ему смесью сострадания и одновременно иронией. И вот этим коктейлем вербальным, по-моему, владеют единицы. Вот он владел этой стилистикой. И конечно же, то, что он говорил, то, что он делал, вообще, как человек, как гражданский человек... Я наблюдала за ним, и мне было интересно смотреть на него как на профессионала, наблюдала за ним, и конечно же, подкупало то в нем, что он был гражданским человеком, оказавшимся на войне. И он смог сохранить вот именно свою человеческую составляющую и не превратиться в такой «хомо циникус», насколько я могу судить из СМИ, во что могли превратиться, и превратились, многие его коллеги. И это очень сильно, конечно, сказывалось на его взаимоотношениях, действительно, с теми людьми, которым он помогал и для которых он становился другом.
Елена Фанайлова: Спасибо, Ксения Черенцова. Я, в общем, поддерживаю эту мысль. Пожалуй, это большое искусство – находиться в сердце событий и об ужасном рассказывать человеческим языком, то есть и иронично, и сердечно, и с каким-то отношением к этим людям.
Олеся Пожарская, пожалуйста. Давайте к конкретике вернемся.
Олеся Пожарская: Пытаться определить, кто был Лёшка – продюсер, журналист, друг – это все, по-моему, не очень продуктивно. И вот это его абсолютное чувство порядочности заставляет нас говорить о том, что он был другом. А что это значит – он был другом? С ним очень многие ссорились. Он был абсолютно непростым человеком. Притом, что ссорились, а потом собирается огромная компания, ну, человек 20-30, и оказывается, что все собрались благодаря Лёшке. Он всех перезнакомил. И он всегда присутствовал. Вот он мог быть за 3 тысячи километров от того места, где собрались люди, и все равно выходил разговор на него: чего он делает, на какой козетке он в данный момент лежит. И всегда, где бы ни собралась компания, находились люди, которые его знают, и всегда находились люди, которым он делал добро. Вот это его потрясающее умение - бросить все в любой момент и прийти на помощь. Он приходил на помощь, я думаю, всем здесь присутствующим в самую трудную минуту, и не только друзьям.
То же самое и в журналистике. В 1991 году в двухкомнатной квартирке, которая на Садовом кольце и выходила на этот переход, где горели танки, естественно, образовались 15-20 человек. И Лёшка, как всегда, лежат на козетке, говорил, что не стоит туда ходить, потому что там могут убить, застрелить. А потом это превратилось в то, что с автоматом наперевес он шел против войск. Все это было очень смешно. И все это в его рассказах потом приобретало какие-то совершенно новые грани. Но, тем не менее, за эти три дня сквозь эту квартиру прошли все люди, все посмотрели, что там происходило, и все обсудили. И в этом ярком событии это было место сосредоточия каких-то мыслей. И потом – каких-то невероятных Лёшкиных рассказов. Но, на самом деле, очень много рождалось, конечно, у него в мозгах. И приобретало потом благодаря его потрясающему чувству русского языка, как он умел потом все это описать, все это пересказать...
Виктор Санчук: У меня есть небольшой комментарий к тому, что Леся только что рассказывала насчет того, что он всем помогал. Ну, в этом надо глубоко разбираться. Он, действительно, жил странной жизнью на этой Николиной горе, где поднимался со своей козетки, как говорит Леся, и отправлялся на войну в Чечню, а потом возвращался. И вот то, что он всем помогал, очень проявилось на его похоронах, мне кажется, когда он умер. Потому что кто-то мне сказал: «Ты не удивляйся, когда туда придешь, что там будут чеченские полевые командиры, будут люди из правительства». Я не знаю насчет полевых командиров, я их там не видел, а в правительстве не очень хотелось разбираться. Но, действительно, была масса разного народа, из которого особенно - примчавшийся из Беслана Виссарион Касаев и женщина от «Норд-Оста»...
Елена Фанайлова: Татьяна Карпова.
Виктор Санчук: ...которые принесли венки. И я тогда еще подумал... Ну, понятно, что Лёша был незаурядным человеком. Но если люди из Беслана и «Норд-Оста» при их горе приходят на похороны человека, то это чего-то стоит, вот эта вся жизнь. И они сказали самые сильные и самые проникновенные слова, потому что они были настоящие. А потом очень любопытно было, что... и я не могу об этом не сказать, потому что вот это уже в Лёшином стиле, в стиле иронии, потому что следующий этап... На Николиной горе, в клубе Николиной горы были организованы поминки. И некий представитель никологорской общественности вышел и сказал: «Да, Лёша Шведов был действительно незаурядным человеком. Когда требовалось перенести забор от соседа к соседу, то шли к Лёше советоваться. И он давал рекомендации». То есть это фантастически - Беслан, «Норд-Ост» и передвижка забора. Кстати говоря, он умер на этой Николиной горе. Он несколько раз звонил мне в Нью-Йорк и говорил, что надо бы оформить какие-то земли. Ничего не оформил. И посредине этой Николиной горы, всех этих тысячедолларовых гектаров, вот там он и помер на диване, в каких-то застиранных джинсах. Ну, мне кажется, что это очень показательно, и в этом вообще надо разбираться, что это за феномен: типический герой в типических обстоятельствах.
Олег Мартынов: По поводу «оказаться в нужном месте и в нужное время». Один раз мне показалось, что я переиграл Лёшку Шведова и сообщил ему новость, которая, действительно, была новостью. Я в силу обстоятельств находился в августе 1991 года в Ашхабаде, и из-за разницы во времени, и в силу обстоятельств я узнал о том, что в Москву вводятся войска... просто узнал буквально в те самые 4 часа, в 7 утра по Москве. Естественно, первое, что я сделал, - я набрал номер телефона Шведова, который жил на Садовом кольце, и сообщил ему потрясающую новость. На что зевающий Шведов, разбуженный среди ночи, сказал: «Да какие к черту танки! Тут соловьи поют, все хорошо, замечательно. Ты в окно-то выгляни...». Но в результате мне не удалось его переиграть, потому что опять же его квартира оказалась ровно над тем местом, где происходили основные события этого августа 1991 года. Ему даже не надо было никуда ходить. Он с балкона, из окна наблюдал эти горящие танки в тоннеле, эти события, которые вещало потом CNN . Просто камера CNN стояла у него на крыше, ну, на соседнем доме стояла камера CNN , которая вещала. И Шведов на своей козетке с балкона вел репортаж. И эта квартира на три дня превратилась, действительно, в штаб всех московских корреспондентов и западных. Вот тоже такое обстоятельство, по-моему, интересное и смешное.
И последнее. Через три недели Лёшке будет 55. И я думаю, что он очень бы повеселился, сидя здесь сейчас с нами и слушая все то, что про него говорят.
Ксения Соколова: На самом деле, для меня Шведов – это возрожденческий человек. Может быть, антивозрожденческий. В том смысле, что все умел и все у него здорово получалось. Больше всего и лучше всего у него получались, действительно, две вещи, о которых здесь сказали. Первое – это быть журналистом. Второе – это быть другом. Он, действительно, мог бы быть самым высокопрофессиональным журналистом в этой стране, но он им не стал по каким-то своим причинам. Для меня эта причина – он был просто слишком хорош для этого мира и для этой журналистики. Но другом он стал, действительно, для нас для всех. Он всем помог, он для всех придумывал какие-то нестандартные решения. И мы сейчас говорим именно про него и про то, что он сделал для всех нас, и про то, чему он нас всех научил. Лёха, спасибо тебе, что ты был с нами!
Оуэн Мэтьюс: То, чему он меня научил, - это... Есть фраза из Корана, точнее, из Хадиса: если Магомет не хочет идти к горе, то пусть гора придет к Магомету. Я говорю это в том смысле, что Шведов сумел собрать вокруг себя на диване целый мир. Весь мир кружился вокруг этого грязного дивана и полной пепельницы. И этот безумный навык собирать постоянный калейдоскоп разных миров и всех разных жизней, которые он жил. И меня это очень сильно впечатлило и очень сильно влияет на мою жизнь, и я пытаюсь тоже воплотить... тоже надеюсь собирать друзей. И я думаю, что все те друзья, которые собрались за этим столом, которые его знали, будут тоже собираться чаще.
Максим Мармур: И Алексей был из той породы людей, которые настолько органично – я вот сейчас вспоминаю – смотрелись и где-то в землянке, и в блиндаже, и в каком-то домике в том же Беслане. И нас однажды воля случая свела в одном купе Николаевского экспресса. Это совершенно роскошный поезд, в котором он тоже в своих валенках был настолько органичен среди всей этой роскоши, позолоты, зеркал, диванов, штор, икры, коньяка дорого безумно, и смотрелся настолько здорово и органично, опять же лежа на этой своей козетке... просто здорово. И вот Лёшка из той породы людей, чьи номера телефонов не стирают из записной книжки своего «мобильника» даже после смерти.
Ксения Соколова: Я вспомнила, как однажды одна моя приятельница увидела Шведова на моем дне рождения. И потом мы болтали о том, кто был, кого не было. И пытаемся - а она его не знала - идентифицировать Шведова. Она говорит: «Да, сидел один лысый на диване. Но почему я его запомнила? Он достал «Приму», но закурил «Беломор».