Борис Парамонов: Недавно в Нью-Йорк Таймс появилось следующее сообщение:
Диктор: «Американский пастор был освобожден из российской тюрьмы, в которой он провел пять месяцев за провоз в страну коробки патронов к охотничьему ружью. За день до его освобождения Московский городской суд пересмотрел дело и отменил прежний приговор, осудивший евангелистского пастора Филиппа Майлса из города Конуэй, штат Южная Каролина, на тюремное заключение сроком три года. Господин Майлс содержался под стражей с 3 февраля этого года, приговор ему был вынесен в апреле. Он неоднократно приносил извинения за нарушение российского закона, которого не знал. По его словам, коробку с патронами он привез в Москву по просьбе его знакомого – московского священника-протестанта. Выйдя на свободу, пастор Майлс сказал: «Нужно было умудриться сесть в тюрьму за провоз коробки ружейных патронов стоимостью в 25 долларов, когда они свободно продаются в Москве».
Борис Парамонов: В этой поразительной истории два смысловых значимых слоя. Первый – бытовой, можно сказать – мелко-бытовой. Почему московский знакомый пастора Майлса обратился к нему с такой просьбой, когда он, москвич, не мог не знать, что эти патроны продаются во всех московских охотничьих лавках? Тут можно увидеть остаток прежней советской психологии, рожденной десятилетиями нехваток и дефицита. К тому же, с тех еще пор советский человек привык думать, что с иностранца не стыдно драть. Это психология зэка из «Ивана Денисовича»: посылочник – тугой мешок, с посылочника рви! Прибедняться – давняя черта даже и не советской, а русской психологии, крестьянская черта. Вспоминается рассказ Чехова «Скорая помощь», где мужики так энергично откачивали еще живого утопленника, что он умер, - после чего сказали при этом присутствовавшей барыне: «На чаек бы с вашей милости!»
Второй значимый слой этой истории гораздо важнее. Русскому, российскому человеку, если он наделен хотя бы микроскопической властью, гораздо привычнее, можно сказать естественнее, решить данный ему на усмотрение вопрос в сторону ужесточения, а не смягчения, коли дело касается другого человека. Ему сподручнее и милее казнить, а не миловать. Эту черту отечественной психологии давно уже заметили классики русской литературы – Достоевский припечатал ее словечком «административный восторг». Дело пастора Майлса – совершенно пустяковое, всякому ясно, что здесь недоразумение, а не злая воля, и его решить можно было на месте, тут же, в аэропорту: просто изъять патроны, сделав невольному нарушителю соответствующее внушение, он ведь и так рассыпался в извинениях. Нет, если согласно букве закона можно наказать, так и накажут непременно, - при том, что русские отнюдь не буквоеды-формалисты и этот самый закон готовы нарушить при каждом удобном случае – в свою пользу.
Это настолько известно, что даже и доказывать тут ничего не надо и никого, особенно русских, убеждать: сами знают. Был в этой истории, конечно, элемент ксенофобии, ныне весьма раздуваемой в России, но совершенно то же произошло бы и с русским в сходном случае. Я вспоминаю один мелкий случай из собственной жизни: будучи питерцем, я приехал в Москву и чудесным образом (а сказать проще – по блату) получил номер в гостинице «Москва». Прописку отложили до утра, а утром выяснилось, что я забыл паспорт. Меня послали в ближайшее отделение милиции за разрешением прописаться, где как раз в это время принимал сам начальник, майорского чина мужчина. При том, что я приехал всего на три дня и имел при себе другие документы, удостоверяющие личность, он решительно и безоговорочно, с каменным лицом отказал.
Я не хочу быть обвиненным в русофобии и потому сообщаю конец истории: тот самый блат, по которому я попал в гостиницу, сработал и после этого отказа, так что в гостинице Москва я всё-таки ночевал сколько надо. Русская жизнь не без своих достоинств, кто будет отрицать.
Но сейчас ведь вроде бы другие времена. Нынче русские вроде бы свободные люди или, как сказал на телестанции RT (русское телевидение на английском языке) адвокат Виктора Бута: Россия – цивилизованная страна. Тут много возникает вопросов. И самый болезненный: изменилась ли Россия и психология русских после падения коммунизма? Казалось, что коммунизм – единственное препятствие русскому возрождению. Во всяком случае, так думал Солженицын. У него было более чем достаточно оппонентов, утверждавших, что и самый коммунизм – плоть от плоти русских традиций. Хотелось, конечно, быть на стороне Солженицына. Искали и находили аргументы в защиту его позиции. Я, например, обнаружил интересное рассуждение у Петра Струве в его уже эмигрантские годы: он говорил, что с победой большевиков в России произошла так называемая регрессивная метаморфоза, то есть страна вернулась даже не к предшествовавшему царизму, а ушла куда далее в прошлое. У Струве эта мысль была брошена вскользь, но замечательное ее развитие можно обнаружить в статье Г.П.Федотова «Русский человек», написанной в 1938 году. Вот для начала то, что почти текстуально совпадает со Струве:
Диктор: «Старина не бывает похожа на недавнее, только что убитое прошлое. Из катастрофы встают ожившими гораздо более древние пласты. Можно сказать, пожалуй, что в человеческой истории, как в истории земли, чем древнее, тем тверже: гранит и порфир не легко рассыпаются. Вот почему, не мечтая о воскрешении начала ХХ века, мы можем ожидать – и эти ожидания отчасти уже оправдываются – воскрешения старых и даже древних пластов русской культуры».
Борис Парамонов: Анализы Федотова почти так же важны сегодня, как они были важны – и верны - в 1938 году, хотя многое, конечно, изменилось – как в России, так и на Западе. Что изменилось, а что осталось и укрепилось в России советско-большевицкой, по сравнению с Россией 1913 год, и в какое отношение эти перемены стоят к ядру русской истории? Тут Федотов дает блестящий анализ русского человека в его двух ипостасях – странник-бродяга не от мира сего, искатель Града Небесного, так обаятельно трансформировавшийся в тип русского дореволюционного интеллигента, - и второй русский центр: московский служилый человек, создавший и укрепивший государство; в петровские же времена сочетание этого корневого человека с новыми просветительскими задачами, с новой ориентацией на Запад, дало тип строителя империи – уже не древне-московского царства, а петровской, петербургской империи. В этом строительстве родился тип русского европейца. Интересно, что традиционному интеллигентскому типу Федотов отказывает в европеизме – это русская странническая архаика. Правда, говорит он, в России шел быстрый процесс отмирания интеллигенции как некоего замкнутого ордена, шло слияние ее с русскими европейцами и поглощение ими интеллигентов. Что же происходит в 17-м году?
Диктор: «Истребление старого культурного слоя и уничтожение источников, его питавших, должно было снять в духовном строении русского общества два самых верхних его слоя. Имперский человек и интеллигент погибли вместе с буржуазией, то есть с верхним этажом старого общества… С другой стороны, никогда со времен московского царства Россия не была отгорожена от Европы такой высокой стеной… В этом существенная разница между полуграмотной технической интеллигенцией Петра и такой же интеллигенцией Сталина. Сталинская повернулась спиной к Европе и, следовательно, добровольно пресекла линию русского универсального человека».
Борис Парамонов: То есть с выкорчевыванием европейской ориентации в СССР произошел поворот к московскому царству – и к московскому типу человека – старого служаки, лишенного, однако, на этот раз подлинно культурных заданий и европейской ориентации. Возродились такие старомосковские черты, как
Диктор: «вековечная привычка к рабству, слабое развитие личного сознания, потребности к свободе, и легкость жизни в коллективе, в службе и в тягле. Вот что роднит советского человека со старой Москвой».
Борис Парамонов: Чем отличается данная Г.П.Федотовым картина 1938 года от нынешней? Громадное различие – открытость нынешней России миру, Западу. Это несомненный, хочется сказать, всё перевешивающий плюс. Но остается и старый минус – по-прежнему почти всесильное государство. Причем всесильное уже не в тотальном контроле всех областей национальной жизни – такого контроля нет, хотя нет и свободной политической жизни; всесильным остается психологическая ориентация российского человека на, скажем так, вышестоящие инстанции. Государственная служба и соответствующая ей психологическая структура служащего человека остаются в силе. Жизнь в тягле и службе по-прежнему кажется легче, чем свободная жизнь. Я не говорю уже о том, что заметная переориентация экономики на рельсы государственного хозяйства, несомненно, сковывает хозяйственную инициативу появившегося среднего класса.
Тут надежда, как почти всегда, - на всеисцеляющее время. Нельзя не заметить обнадеживающих перемен в нынешней молодежи. Года три назад я ездил в Москву и, получая визу в российском консулате, был поражен лицами и манерой поведения молодых служащих: они не отгораживали себя от, по-старинному выражаясь, «просителей». И среди трех таких молодых людей выделялся один человек старой школы – никому, правда, не хамивший, но, это было видно, с трудом воздерживавшийся от хамства. Это вот он – или ему подобный – отдал пастора Майлса подоспевшей страже, а другой такой же в судейской мантии посадил того на три года.
Утешает, что всё-таки выпустили меньше чем через полгода. Будем надеяться на то, что время бежит всё-таки быстрее, чем это мнится московским служилым людям.