Дмитрий Волчек: В этом выпуске радиожурнала мы подведем итоги Карловарского кинофестиваля, рубрика Дмитрия Савицкого «Джаз на Свободе» приурочена к предстоящему дню рождения Луи Армстронга, а первая часть выпуска тоже посвящена предстоящему юбилею – в этом году исполняется 130 лет со дня рождения Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина. Дочь художника, Елена Кузьминична – гость радиожурнала «Поверх барьеров». Елена Кузьминична живет в Петербурге, в прошлом году ей исполнилось 85 лет, и в сентябре фрагменты из ее книги воспоминаний «Прикосновение к душе» появились в журнале «Звезда». Значительную часть публикации составляет написанная Кузьмой Петровым-Водкиным документальная повесть «История одного рождения», обращенная к дочери. Отцовство, по словам художника, «вознесло его на небеса». Елена была поздним и долгожданным ребенком, она появилась на свет после 16 лет брака. Роды были тяжелейшими.
Диктор: « Ночами, возвращаясь к себе, я был в хаосе настроений и неотступно прикованным к постели палаты № 7. Синяя кроватка будущего неведомого существа вызывала во мне жуткое кошмарическое состояние: а вдруг это не осуществится? И эта ужасная иллюзия ожидания: оплетенная беленькой тесемочкой кроватка, ждущая, готовая принять то, чему не быть вызванным к жизни. Мама разрешится мертвым — и все рухнет, и эти вещественные памятники: распашонки, одеяльце, готовые скорлупки для призрака… Ужасно, ужасно… И среди этого вставало высшее психическое напряжение, пронизывающее мир в беспределие, и оттуда, как мягкий световой луч, возвращалось сообщение всему мне: все причинно и все ясно, в центре жизни — жизнь. “Богородице Дево, радуйся, Благодатная…” Мой образ “Пробуждающей” был передо мной. Великое и тайное свойство искусства. Живой образ, сделанный тобой же, живой “вне тебя”. Ты пропустил некую схему мировой энергии, и это явление стало вне твоего порядка, и оно действует на тебя, как чужого… лицо младенца и лицо матери — помогите идущим через вас. В последнюю из ночей ожидания — состояние мое было нестерпимым: сон не приходил, стучало до боли в черепе. Я бросился к холсту и стал писать. Тишина большого спящего дома, не существующего для меня. Опять решение материнства, но матери почти нет, спутанный образ — возле него дитя, странное новорожденное выражение живого неабстрактного земного несовершенства: зверек, но без грации, — не дающий эстетической смягченности. Откуда? Что это? И вот, Ленушка, когда ты родилась, и я впервые увидел розовый сморщенный комочек, изображающий твою мордочку, я был поражен: сделанное накануне изображение было твоим предугаданным портретом со всеми изъянами и правдой».
Дмитрий Волчек: Репродукция картины «Пробуждающая» - образ Богоматери, Мадонны и просто образ Материнства – висит, среди других любимых произведений отца, в петербургской квартире Елены Кузьминичны.
Елена Петрова-Водкина: Наверху, между картинами - черно-белое. Это было написано, когда я должна была родиться. «Пробуждающая» папа назвал ее, освятил в церкви. Мама три месяца в больнице лежала, у нее очень тяжелые роды были, а когда она родила, профессор говорит: «Мария Федоровна, как вы себя чувствуете?». И она говорит: «Вы знаете, меня спасла эта картина». Потому что профессор говорил: «Не могу сказать точно, кто будет жив из них, если вообще будут». И он говорит: «Да, Мария Федоровна, я тоже ей благодарен».
Дмитрий Волчек: На вопрос о своей профессии Елена Кузьминична Петрова-Водкина отвечает так: «Я - дочь художника». После смерти отца в 1939 году она стала хранителем его наследия. Ее первые воспоминания, точнее отзвуки рассказов взрослых, относятся к поездке за границу, во Францию: мать, Елены, Мария Федоровна, была наполовину сербкой, наполовину француженкой. Кузьма Сергеевич и познакомился с ней во Франции, в 1903 году.
Елена Петрова-Водкина: В 1924 году папе дали командировку во Францию, чтобы смотреть, как там дела идут с молодыми художниками, как учат молодежь. Два года мы там жили. Мне было два года, я ничего не помню, все по рассказам родителей. Мы жили под Парижем с мамой. У нее больные ноги, так она там лечилась в источниках, а папа был в Париже, приезжал каждые выходные к нам туда. А вообще помню я себя лет с 4-х. Я очень интересовалась папиными картинами. Потому что мама была больная, она все своими делами занималась, а мы с папой очень дружные были. 16 лет не было детей у них, я была такая долгожданная, что папа меня очень любил. Папа мне разрешал садиться, когда он рисует, когда пишет картины. Мне нравилось, как начинают карандашом или тушью, потом появляются люди. Знаете, с такого маленького возраста, с 5 лет, мне очень нравилось вот это движение в картине, как дальше будет. Когда он рисовал «Тревогу», он мне говорит: «Можешь час постоять спокойно?». Он меня поставил, рисовал. Много папа рисовал меня, но терпения мне не хватало сидеть.
Дмитрий Волчек: В своих мемуарах Елена Кузьминична приводит фрагмент из интервью отца парижской газеты «Нувель литерер». Кузьма Петров-Водкин, который был профессором Академии художеств в Петрограде до революции и продолжал преподавать при новом режиме, рассказывал французскому журналисту в 1925 году:
Диктор: «Несмотря на революцию, творческая жизнь не остановилась. Во всех сословиях, а в особенности в мире художников можно было обнаружить страстное желание произвести переоценку ценностей. За исключением одиночек, которые страшились случайностей уличных событий, все остальные наши деятели искусства, я могу сказать, остались на своем посту. Все те, которые представляли своим творчеством подлинное искусство, каковы бы ни были их политические убеждения, приняли — хотя бы только из уважения к порядку — эстетику революции. Оставшись в России, они были убеждены, что истинный художник не должен отказываться от возможности обогатить свои впечатления, в которых не было недостатка. Я не жалею, что перенес голод, я был уверен, что именно таким образом я мог дать лучшую пищу моему искусству и моей мысли. В скором времени художники убедились, что революционные события будут благоприятствовать дальнейшему развитию русской школы. Вообразите себе, что во Франции нынешние преподаватели школы Академии художеств уступили бы свое место таким художникам, как Дерен, Матисс, Брак, — тогда вы будете иметь представление о том, что именно произошло в России. Художники взяли в свои руки руководство школой. Мы считаемся с результатами, достигнутыми художниками всех направлений — кубистами, футуристами, неоимпрессионистами».
Елена Петрова-Водкина: Он ведь первое время, когда началась революция, был за. Как-то он думал, что народу будет легче и что-то будет хорошее. Маяковский, Блок, они ведь первые согласились помочь государству, чтобы картины не исчезали. А потом, с 1918 года, он стал писать натюрморты. И он говорит, что Блок погиб потому, что он не понял, как себя поставить. «Я, - говорит, - занялся этим делом, чтобы понять, что происходит». Но вообще-то папа Ленина рисовал. Его пригласили, когда умер Ленин. Нескольким художникам только разрешили присутствовать и рисовать. У папы есть картина «Ленин в гробу». Папа Ленина рисовал и таким домашним, где он читает Пушкина. Так тоже не приняли. Ленин должен быть чин чином, в пиджаке… А это – нет. Ленин-то – человек, у него есть семья, есть какой-то дом свой. Тогда уже Мартирос Сарьян устроил, что в Армении купили картину.
Диктор: «13 апреля 1927. Если бы не сосредоточие всего моего внимания на проблеме пространства, которое, в сущности, и было по-настоящему пережито за эти годы, со мной было бы то, что с Блоком. (Блок понял мои искания и бродяжничество лишь как интуитивную отдачу себя природе, а не как работу над природой, потому ему и не удалось выбраться из одурения человеческой атмосферы). Конечно, эти явления были массовые и эпидемические. Встреченные в их массе были трогательно хорошими людьми. Кажется, никогда до этой поры не воспринимался так глубоко человек, какие бы внешние маски ни носил он. Тем не менее, разрыв, иллюзия одного от всех были в каждом. Человеческие типы обострялись, потому и был каждый естественен и на своем месте».
Дмитрий Волчек: Одно из первых впечатлений Елены Кузьминичны – землетрясение в Коктебеле.
Елена Петрова-Водкина: После заграницы, когда мы приехали сюда, Волошин предложил приехать к нему. И мы в 1927 году поехали туда. Красивые места, пляж чудесный. И в одну ночь начало трясти - как раз мы попали в землетрясение. Папа меня завернул в одеяло, вытащил на улицу. Трубы летят с крыш, вообще жутко было. Папа отвел меня в сторону, а там уже какая-то трещина. В общем - страшно. Мама пришла, тоже стояла. Люди уже стали уезжать, паника была, в общем - жуть. Папа спрашивает: «Что, мы поедем?». А мама говорит: «Нет, мы останемся. Такое событие раз в жизни бывает, все-таки мы вместе и это очень интересно». И он стал рисовать картину в это время, в землетрясение. Я, когда смотрела, как он рисовал, весь страх ушел в картину. Там рушится все, там детей тащат куда-то… Папа вообще всю жизнь мне говорил, что природу не бояться надо, а любить. На все он обращал внимание в природе. Мне нравилась гроза, тоже он меня не пугал, когда я маленькая была, а говорил, что это Богородица играет с Младенцем, шарик катает.
Дмитрий Волчек: Елена Кузьминична вспоминает о том, как проходил день в семье художника.
Елена Петрова-Водкина: Утром мама готовила завтрак и, пока я в школе еще не училась, папа садился сразу за работу. Жили в Пушкине - в Пушкинском лицее папе дали квартиру. Одна комната была столовой и гостиной, мама со мной в спальне жила, и папина – он там рисовал. Когда я еще маленькая была, мы с ним и подрамники делали сами, и натягивали холсты, и грунтовали. Папа мне сначала показывал, как нужно натягивать холсты, чтобы никакой складочки нигде не было. Как-то мне было приятно, что я могу что-то помочь, что-то сделать. Всю жизнь я с папой была в контакте. Потом, после работы, обедали и шли гулять в парк. В Екатерининский он не любил, а шли в Александровский. Вот Пушкин. Пушкин у папы никак не получался. Он начал его рисовать в Болдине. Пушкин сидит на диване, нога протянута, рядом полукруглый столик, а на ковре валяется сжатое письмо: видимо, Натали. И он в таком неприятном состоянии. И уже как будто к концу шла картина. Я уже училась в школе, я отлично помню, как я к папе заглянула, а он в плохом настроении, говорит: «Что-то у меня не клеится с Пушкиным». Вот образ не может никак схватить. Образ чувствует, а потом вдруг, ни с того, ни с сего, он берет ножик и режет картину. Говорит: «Нет, Пушкин таким не может быть. И в этот момент, когда он резал, я смотрела на лицо Пушкина, мне показалось, что он ухмыляется. Папа говорит: «Нет, это не Пушкин». Я говорю: «Если он такой, то это не Пушкин и нечего расстраиваться». Спустились домой, в комнату, у него настроение немножко получше стало. Это вторая картина была, а первая картина это был заказ из Америки. Просили написать портреты писателей России. Папа начал рисовать портреты Федина, Шишкова, Толстого, Андрея Белого. Многие жили в Пушкине, часто у нас четверги были, так что собирались все. Он решил Толстого посадить читать Пушкина, а здесь - Шишков и остальные. Но он посмотрел и говорит: «Нет, Толстой для пушкинских стихов не подходит». Или он писал шарж в стихах. Он и про Толстого писал. На Разумника, искусствоведа, он ему не очень нравился, и как будто он так плохо себя вел, и потом заплакал и Детское Село все залил своими слезами. И вот:
Толстой едет с Сухотиным в запасе
На спасательном баркасе,
Толстой увесист, красен,
Лик его поправду нам не ясен,
Он весь, как Петр,
Из глотки прет вином и табаком, и матом.
Такая была, шуточная.
Дмитрий Волчек: По четвергам у Петровых-Водкиных собирались гости.
Елена Петрова-Водкина: Каждый приносил свои кто пьесы, кто музыку, кто повести или романы. Шишков тоже приносил «Угрюм-реку» читать, потом мама, ведь она училась в консерватории пению, и с нашим хорошим знакомым они пели в дуэте, маленький концерт устраивали. Мама готовила пирожные, пироги. Гаврила Попов был композитор. Форш была у нас часто. Это пока мы жили в Пушкине. А в Ленинград мы переехали в начале 1937 года. И здесь папе дали квартиру в кооперативном доме, а наверху была мастерская. Его в Ленсовет выбрали. Ведь он же был председателем Союза художников, организовал все это, ездил из Пушкина сюда, ему это было тяжело. Он же болел туберкулезом, в 1928 году он заболел. Но 11 лет он прожил после этого, и врачи говорили, что это только благодаря маминому уходу.
Дмитрий Волчек: В 1928 году на международной выставке в Венеции Кузьма Петров-Водкин показывал свою картину «Смерть комиссара».
Елена Петрова-Водкина: «Смерть комиссара». Две папа рисовал картины. Одна - где он уже умер, а вторая - он еще жив. Когда я вглядывалась в эту картину, я разревелась. Прямо взахлеб. Папа испугался: «Что с тобой?». «Я не хочу, чтобы он умирал». Я переживала. Все эти картины через меня проходили.
Дмитрий Волчек: О том, насколько отличалось настроение Кузьмы Петрова-Водкина в 27-м году от того, что он недавно говорил французскому журналисту, свидетельствует запись в его дневнике, обращенном к пятилетней дочери.
Диктор: «15 января 1927. Давно не имел я такого состояния духа, как в это последнее время. Люди невозможны между собой. Недоверие и шкурничество междуусобное… Выплывают специально интрижные типы, которых революция как-то сдерживала и которые теперь подбоченились, как волки, чувствующие падаль. Злоба со всех сторон беспричинная. Сверхпартийная, путаная злоба. Прости, дочурка, за это отступление...».
Дмитрий Волчек: О врагах художника Елена Кузьминична рассказывает неохотно.
Елена Петрова-Водкина: Завистники, наверное. Чувствовали, что он выше немножко их всех. Потому что он понимал иначе все. И потом когда его сферические перспективы, когда у него началось все это… Зависть. Были карикатуры. В Академии рисовали, как папа сидит на высокой скамейке в классе, где он преподавал, а Корин подпиливает ножку. В общем, в таком духе. Всякое было.
Дмитрий Волчек: В записях 30-х годов в дневнике художника все чаще слышна тревога.
Диктор: 23 мая 1933 года, Москва. Я сделал все, что только мог, и теперь жду результатов. Теперь я уверен, что заграница не удастся. Ты была права насчет тех мелких людей, которые спекулируют на искусстве и заграждают мне путь. В Москве хуже, чем у нас, странная озлобленность, жестокая конкуренция и политическая хитрость. На 25 мая объявлен “Творческий вечер Петрова-Водкина”, на котором мне будут фальшиво льстить и перемывать мои кишки. Черт его знает, зачем я все это переношу… Вчера я был у Иванова, его жена посоветовала мне написать Сталину — этого я не сделаю. Во всяком случае, не грусти из-за этих глупых властей. Судьба устроит все к лучшему».
Елена Петрова-Водкина: Последняя картина папина - «Новоселье». Это уже 1937 год, в Ленинграде мы жили. Три раза приезжало жюри из Москвы, чтобы принять картину, и не принимали ее. То нож не туда повернут, то цвет не тот. В общем, всякую ерунду. А в 1937 году Новый Год мы справляли в Доме писателей. Читали Пушкина, чтец замечательный, много было всяких людей интересных, и Михаил Зощенко. Мне он не понравился. Я уже все-таки была в 1937 году большая. Когда мы домой приехали, он спрашивает: «Ну как тебе, понравился?». «Что он все время издевается над людьми, насмехается? Нет». А папа мне объяснил, что он не издевается над людьми, а показывает тех, которые мешают жить. И вот когда эту картину «Новоселье» не приняли, он мне говорит: «Вот ты Самохвалова картины знаешь?». «Знаю». «Тебе нравится?». «Да. Веселые физкультурники, танцы…». Он говорит: «А у меня картины без танцев, без музыки. Тут разговаривают, тут люди что-то решают, дискуссия какая-то идет». Потому что это 1937 год, когда дали ему квартиру, комнату дали рабочему, они рады, но они не знают, как дальше будет. Одну ночь - воронок увозит одного, другую ночь - вся семья пропадает, расстреливают. Так что тут он мне сказал: «Вот, почему мою картину не приняли. Потому что там нет радости, такой эйфории. А тут – то, что люди думают. Вот я и говорю, что люди любят и танцы любят, и пение, но любят и думать». Я молчала, я даже маме не сказала, я уже была не маленькая, я уже понимала – разговоры-то шли. И не с кем было все, что накопилось, сказать.
Дмитрий Волчек: Из книги воспоминаний Елены Петровой-Водкиной «Прикосновение к душе».
Диктор: «Однажды к нам позвонили. Дверь пошла открывать мама. Незнакомый мужчина спросил Кузьму Сергеевича и представился его учеником Васильевым, но так как отца не было дома, попросил передать ему пакет. Придя домой и открыв пакет, папа сел на диван и тяжело вздохнул, как будто он знал о его содержимом. Мы с мамой подошли и увидели изображение святого Кузьмы на куске дерева, видимо, оно составляло часть картины или иконы, о чем свидетельствовал свежий спил по сторонам. Изображенное лицо было продолговатым, худым, с впадинами на щеках. Особенно на нем выделялись глаза, как бы светящиеся. Волосы спадали неровными прядками на лоб, небольшая борода или многодневная щетина. Фон картины в темно-коричневых тонах, а сама голова черная. Впечатление от этой вещи было неприятным. Мы даже не могли определить почему, — наверное, глаза... Они смотрели пронзительно и зло. Мама сказала отцу, кто принес, а он ей ответил: “Это безразлично, я все равно его не знаю”. Сидя на диване и глядя на эту вещь, он говорил: “Пришел, как к Моцарту, но ничего не заказал, а принес”. Мы отцу говорили, что просто у него так много было учеников, что он запоминал только тех, которые были с ним долго, а быстро исчезнувших не запомнить.
— Нет, это мой “черный человек”.
Дмитрий Волчек: Кузьма Сергеевич Петров-Водкин скончался 14 февраля 1939 года от туберкулеза. Елене было 16 лет.
Диктор: «14 февраля 1939 года в 23 часа 30 минут в больнице я стою в ногах кровати и принимаю последнее дыхание отца. Когда я вышла на улицу и услышала играющее радио и смех людей, у меня не было слов… мне хотелось кричать: “Отец умер, как может продолжаться жизнь?!!”
Людвиг Львович Урлауб записал в своем дневнике: “После смерти Кузьмы Сергеевича мы с женой почти ежедневно навещали Марию Федоровну. Как-то, придя к ней, мы увидели на столике у окна стеклянный прямоугольный ящичек и в нем… голову, да, голову Кузьмы Сергеевича… Оказалось, что это была посмертная маска, но несколько необычного вида — целая голова телесного цвета и даже со следами волос покойного. Впечатление было потрясающее. В дальнейшем Мария Федоровна сделала на этот стеклянный ящичек зеленые шелковые занавески, которые скрывали внутренность его”. Долгое время после смерти отца я подходила и гладила эту голову. Прикасаясь рукой, ощущала исходящее от нее тепло, и мне казалось, что он еще жив».