Москву накрыла волна фестивалей: на «Сезоны Станиславского» наступает «Новый европейский театр». Выберем по одному спектаклю из их афиш. Фонд Станиславского привез из Ирана театральную компанию «Мер групп». На ближних подступах к театру, я осознала, что одета во все красное, а этот цвет в иранской традиции символизирует зло.
Хорошо, что времени на переодевание не было, потому что ничего традиционного не было и в спектакле «Квартет: Путешествие на Север». Ну, разве что платки на головах актрис. Их двое. И еще двое мужчин. Луч света выхватывает одного из артистов, и он начинает свой рассказ. Зрители располагаются по четырем сторонам сцены, стало быть, один сектор видит живого актера, а остальные три — его экранное изображение. В паузах на экран проецируются виды Ирана, пейзажи, дома, дороги, автомобили.
Пьеса основана на документальных материалах. Старый мужчина убил своего сына и напал на брата. Молодая женщина зарезала своего любовника. Одни и те же обстоятельства изложены преступниками и свидетелями, как на допросе, и совершенно по-разному. Актеры очень хороши, они знают цену подтекста, все их переживания — страсть, ярость, сочувствие, раскаяние — в выражении глаз, движении рук, в тенях, которые ложатся на лица.
Но главное — сам факт: в Иране есть театр европейского образца. Говорю об этом режиссеру, Амиру Резе Кухестани, он отвечает: «В Иране, как и в других странах, много разных театральных направлений. Кстати, очень сильное влияние на нас оказал русский театр. Это началось в 40-е-50-е годы, когда много молодежи из Ирана училось в СССР. Тогда у нас было поставлено много спектаклей по вашей методике. В основном, как в России и в Англии, театр в Иране опирается на реалистическую драматургию. Чехова или Ибсена играют на больших сценах для большого числа зрителей. Но в последние 10 лет происходили перемены. Ими мы обязаны бывшему Президенту страны, он пришел, скажем так, с левого фланга, свободомыслящий человек. Тогда в театре появилось новое поколение. Оно находилось под серьезным влиянием кинематографа и западных трупп современного танца. Вот, например, Атила, актер, которого вы видели в спектакле. Он — один из наших известнейших режиссеров, лет 18 назад создал экспериментальный театр, в котором играет вся его семья (дети, жена) и приглашенные актеры. Его спектакли совершенно отличаются от того, чего все ждут от иранского театра. Там полно западной музыки, движения, он мало зависит от текста, он не связан с реалистической традицией. Мои работы иранские критики тоже считают экспериментальными, но я — не сторонник деления театра по принципу «традиционный-авангардный».
— Впечатление, что пьеса основана на документах, так ли это?
— Действительно, пьеса основана на документальном материале. Махин, актриса, которую вы сегодня видели на сцене, снимала документальный фильм про убийцу. Ездила к нему в тюрьму, общалась с его родными и коллегами по работе. Но на фильм денег ей не дали, она очень расстроилась, и я ей сказал: «Ну, и ладно, давай сделаем это в театре». Она сопротивлялась: мол, скучно будет, одни мужские разговоры. Тогда мы решили поискать еще женскую историю, тоже связанную с убийством. Нашли. Составили два сюжета вместе и написали пьесу. Старались при этом сделать язык максимально естественным, разговорным. Но, конечно, главное — в том, как играют актеры.
— Почему вы объединили две эти истории? Женщина, защищаясь, убила неверного возлюбленного. Отец убил сына-садиста? Где точка пересечения?
— Да, истории совершенно разные. Одна — про человека, который оказался под прессом обстоятельств. Ведь и впрямь лучшее, что он может сделать, это убить своего сумасшедшего сына. Иначе тот убьет других. Но, совершив преступление, отец тоже сходит с ума, всех винит в своей беде и совершает новые преступления. Женская история — другая. Девушка работает, ходит по вечеринкам, у нее есть парень. Удивительно именно то, что убийство совершает самая заурядная личность. Причем, мы не знаем, что произошло в действительности. Она говорит, что парень хотел ее бросить, они поссорились, он ее хотел ударить, а у нее в руке был нож, и она просто защищалась. Я много таких дел прочитал, когда нельзя понять, человек совершил преступление умышленно или случайно. Он защищался или нападал? Свидетелей-то не было. Да, истории разные, общее между ними — только то, что один человек убил другого. Но меня волновали эти сюжеты.
— А почему спектакль называется «Квартет. Путешествие на Север»? То есть, понятно, почему квартет — четыре актера, четыре голоса ведут историю, по четырем сторонам сидят зрители, за время действия сменяются четыре времени года. Но что значит для вас путешествие на Север?
— Ну, мне так рекомендовали продюсеры. Нас пригласили на фестивали в Вену и в Германию. И там сказали, что у них уже есть пьеса, которая называется «Квартет» — ее написал Хайнер Мюллер. Они не хотели путать публику. А я не хотел менять название, ведь в спектакле 4 актера, 4 голоса, 4 времени года, и все на этом построено. Но что поделаешь? Как вы видели, в зале на спектакле люди сидят по четырем сторонам сцены. Когда говорит один актер, его видят те зрители, которые расположены с этой стороны, а остальные смотрят на экран, по которому едут машины. Из-за этого я придумал слово «Путешествие». Потом, вы помните, последний женский монолог в пьесе отличается от остальных. Только в нем речь идет не о прошлом, а о настоящем. Женщина говорит: «Сейчас я еду в машине. Еду на Север». Из этого следует, что все осталось позади, начинается новая жизнь. К тому же, для иранцев Север это там, где спокойно. На Север люди едут отдыхать. Когда мы говорим «путешествие на Север», мы подразумеваем путешествие туда, где будет легче.
«Я думаю о вас»
На Север путешествует сам режиссер Амир Реза Кухестани, он руководил театром Шаушпильхаус в Кельне, теперь живет и учится в Манчестере. И его спектакль практически неотличим от европейских постановок, выполненных в технологии вербатим, то есть документального театра. Рецепты его в России тоже хорошо известны.
Формально тому же жанру принадлежит и спектакль режиссера Дидье Руиса «Я думаю о вас», который показал фестиваль «Новый европейский театр». Но дистанция между двумя постановками огромная. Иранец Амир Реза Кухестани с актерами-соотечественниками показывает, по сути и по форме, «немецкий спектакль». Француз Дидье Руис с российскими участниками — спектакль совершенно русский. В нем нет документальных записей, распечатанных и литературно-обработанных профессионалами, а затем выученных артистами. Нет, модных в Европе, криминальных сюжетов и экзотических маргинальных персонажей. Нет современных технологий и профессиональных актеров. Дидье Руис «по знакомству» набрал в Москве группу пожилых людей. Почти месяц они рассказывали режиссеру собственную жизнь. Он выбрал общие для всех темы, фрагменты воспоминаний и скомпоновал их по каким-то общим признакам. Черно-белые фотографии в начале и финале спектакля. Немного тихой музыки для ритма. Десять стульев для восьми женщин и двух мужчин. Вот и весь антураж.
Действующие лица по очереди выходят на авансцену, потом, когда заканчивается их монолог, садятся обратно, уступают место следующему оратору. «С чего начинается Родина? С той песни, что пела нам мать». И люди поют — колыбельные, народные песни.
Родина начинается с колыбельных и продолжается детством, выходит, что главное в нем — запах. Странно, что профессиональный театр к чувственной памяти почти никогда не апеллирует. Исключение тут — великий Некрошюс. Макбетт в его спектакле стаскивает зубами шерстяные варежки, и всем знакомо это ощущение, так делали и вы, когда были маленькими. Офелия просит Лаэрта подуть на обожженный палец, и вы помните, как проходит при этом боль. Гретхен нюхает носовой платок Фауста — ваши ноздри вздрагивают, потому что и вы помните запах того, кого любили. Это все так важно для жизни, а на сцене встречается очень редко. Так вот, в спектакле Руиса женщины вспоминают запах маминых духов и морозного воздуха, мужчины — машин и бензина.
Женщина : На платье были нежно голубые цветочки, легкое, крепдешиновое, и когда мама надевала его, она в нем была такая необыкновенно красивая, веселая, радостная. И с этим платьем у меня связан еще запах, запах ее духов. Духи были терпкие и, одновременно, нежные и тонкие. Впоследствии я узнала, что это духи «Красная Москва». Флакон стоял на комоде, и я нюхала его, и для меня до сих пор остался этот запах, как память о торжестве, память о радости, память о молодости. Это запах моей мамы.
Мужчина : Лето 1935 года. Мне 6 лет. Мои родители по контракту работают в Узбекистане. Каменистая голая пустыня, голые скалы, ни одного дерева, палящий зной, сернистые испарения. Отец, как начальник, пользуется служебным автомобилем. Автомобиль этот был старый, раздолбанный, с открывающимся верхом. А когда он приезжал иногда на обед, мы, мелюзга маленькая, все собирались около этой машины и с удовольствием нюхали этот сложный запах автомобиля — запах бензина, выхлопных газов, резины, масла, кожи… Вот такая удивительная смесь, которая казалась нам слаще всяких духов, и это было место незабываемое.
Детство с его чудесными запахами закончилось для наших героев с началом сталинских репрессий. Кто-то помнит, как арестовали соседа, отца друга. У кого-то забрали брата, требовали от его родственника отречься от врага народа, тот не отрекся. Брата отпустили, а родственник погиб в лагерях. Еще у одного мужчины арестовали и расстреляли отца. Те, кого не коснулись сталинские репрессии, вспоминают о войне.
Женщина : 22 июня. 41-й год. Воскресный день. Все дома. Мы жили тогда на даче. Тут с крыльца вбегает тетя Лида и кричит: «Немцы, немцы напали! Уже несколько городов разбомбили! Война!». А я в это время была студенткой первого курса и сдавала сессию. И оставалось мне сдать начертательную геометрию и математику. Когда тетка сказала насчет того, что началась война, мне почему-то сразу сделалось легко, я решила, что свалятся с моих плеч, эти ужасные «начерталка» и математика. И я радостная была — как хорошо, что война! Мама смотрит на меня растерянно, говорит: «Ты что, с ума сошла!?». За неделю, оставшуюся до 1 июля, я сдала геометрию. По практике нас распределили по военным заводам, по авиационным, в эвакуацию не поехали, дальше была швейная фабрика, а в феврале открылся авиационный институт. Начались занятия. В газете «Правда» появляется статья «Таня» о моей ровеснице, о Зое Космодемьянской, а по коридорам института ходят два офицера и предлагают девочкам записываться в армию. Я записываюсь в армию и, таким образом, оказываюсь на фронте.
Дидье Руис, видимо, не хотел, чтобы спектакль заканчивался на скорбной ноте. Поэтому последняя глава посвящена первой любви. Истории невероятно трогательные. Мальчик и девочка лазили по деревьям, он упал, стал плакать, она не могла его утешить, выяснила, что плачет из-за порванных шортиков и разорвала свою новую красивую юбочку. Это один рассказ. Другой — путешествие в поезде, ребенку шесть лет, в купе — молодая женщина, она кажется мальчику невероятной красавицей, он влюблен. Третий: мальчику по пятницам родители дают петушка на палочке. Время голодное, но он хранит лакомство до понедельника, приносит в школу, протягивает подружке, говорит ей «на», и они облизывают леденчик по очереди, с разных сторон. А вот еще: девушка работает в библиотеке, подбирает литературу для молодого человека, и получает от него записку с предложением — только вслушайтесь! — стать ее рыцарем.
В том, что происходит на сцене, важно все. Отдельные слова: «мне сравнялось пять лет», так больше не говорят. Руки, которые нервно теребят юбку или брюки. Растерянность: человек внезапно забывает, что он собирался рассказать, долго мучительно молчит, потом вдруг произносит: «Когда же к людям станут относиться по-человечески». Перед нами исповедуются совсем разные люди: мужчины и женщины, рослые и низенькие, выросшие в семье и в детском доме, обеспеченные и бедствующие, образованные и не слишком, русские, украинцы, евреи, белорусы, жившие кто в Эстонии, кто в Казахстане. Но одинокие голоса сливаются в единый голос. В том, о чем говорят люди, нет никаких натуралистических подробностей, никакого мелодраматического надрыва, никаких сантиментов. Монологи довольно монотонны, лица спокойны, хотя иногда видно, что рассказчик с трудом сдерживает слезы, и из-за этого не может завершить начатую историю. А зал, тоже чрезвычайно разнородный, не просто плакал, он содрогался от рыданий. Потому что из-под личных воспоминаний всплывала общая память, из-за частных историй поднималась история страны, из отдельных судеб прорастала судьба народа.
Спектакль, как я уже сказала, называется «Я думаю о вас», но есть еще подзаголовок — «Эпизод 20-й». Дидье Руис работает над своим проектом в 20-й раз, подобные вещи он делал в разных странах — от Франции до Чили.
— Много ли между участниками ваших спектаклей общего, или глобализация на них не распространяется?
— Может быть, своим ответом я вас немножко разочарую, потому что, безусловно, есть проблема глобализации, когда все становится очень похожим, но, вместе с тем, остаются очень большие различия. Люди разные, страны разные, но что касается самых главных чувств — любви, разочарования, тут можно говорить о глобализации, конечно, в условном смысле. Когда речь идет о чувствах, об эмоциях, это очень схоже, будь то Чили, будь то Франция, будь то Россия. Это, действительно, так. Что касается различий, то это, в первую очередь, на уровне цивилизации, культуры, и здесь, конечно, сталкиваешься с совершенно разными вещами, и они обуславливают очень многое. И в том, как человек рассказывает свою историю, многое отличается.
— Как вы выбираете своих, скажем так, актеров, и кто чаще приходит к вам — мужчины или женщины?
— Выбора нет. Я не делаю выбор, выбор делают те, кому я предлагаю участвовать в проекте. Я делаю предложение, рассказываю о том, что я хочу сделать, а люди решают, интересует это их или нет, доверяют они мне или нет. Вопрос доверия имеет очень большое значение в этой истории. Что касается мужчин и женщин, то предпочтения нет, но вы знаете, что женщин всегда больше: женщины крепче, женщины лучше всему сопротивляются, женщины лучше во все включаются, чем мы, мужчины.
— Вот пришел человек, поведал свою историю, а как происходит отбор материала?
— Тоже, опять же, на доверии, на доверии тех, кто открывается передо мной, и на моем доверии к ним. Когда мне кажется, что какой-то кусок, какая-то часть воспоминаний мне лично очень интересна, очень важна, я думаю, что если она мне важна, если я в этот момент испытывал какие-то особые чувства, особо сильную эмоцию, значит, и зрители тоже испытают то же самое. Отталкиваясь от этого, я и выбираю тот или иной кусок.
— Фиксируется ли текст в письменном виде?
— Все эфемерно, все устно, на бумаге ничто не записывается. Просто я фиксирую то, что человек мне рассказал. Он рассказал какую-то очень интересную историю о первой встрече со своим будущим мужем или грустную историю о потере отца, или о каком-то еще событии. Мы договорились, что перед зрителями он повторит рассказ именно об этом событии. Дальше человек может это рассказать в первый день так, на следующий день иначе, но сердцевина, суть остается. Главное, чтобы чувство сохранилось. Поэтому это очень эфемерно все.
— Помогаете ли вы участникам действия, как режиссер?
— Нет никаких вспомогательных средств, абсолютно никаких. Я предлагаю: рассказывай, это твой выход. В этот момент ему это воспоминание может представиться немножко иначе, он его расскажет немножко иначе, но главное, чтобы было переживание, было сопереживание с публикой. И единственная опора, единственное вспомогательное средство, это общение с публикой.
— Правильно ли я понимаю, что главная ценность для Дидье Руиса это человек?
— Конечно.
Добавлю, человек, которого он любит, не как режиссер или актеры любят своих персонажей, а как человек, который любит людей. В этом основное отличие спектакля Дидье Руиса от тех проектов документального театра, которые доводилось видеть мне. И еще — рецензенты писали, что они уже видели похожие вещи, называли имя модного польского режиссера Яна Кляты или постановку «Мнемопарк» знаменитого итальянского театра «Римини-протокол». Так вот, Дидье Руис сделал это впервые 10 лет тому назад.