Дмитрий Волчек: Давно уже убедился, что самые интересные книги сегодня пишут восьмидесятилетние. Это последнее литературное поколение, сформировавшееся в эпоху, когда слово еще не было побеждено образом, поколение, опыт которого превышает современные представления о человеческих возможностях. «Людям нашей судьбы достались трудные, странные драмы, не вписывающиеся в общий реестр», - пишет петербургский театровед Тамара Петкевич. В этом году вышел второй том ее воспоминаний «На фоне звезд и страха». Первая книга Тамары Владиславовны «Жизнь – сапожок непарный» была написана почти сорок лет назад, а впервые опубликована в 1993 году. Это рассказ о том, как тоталитарное государство обрушивается на ни в чем не повинного человека, навсегда оставляя печать на его судьбе. Тамара Петкевич родилась в 1920-м году. В 1937 ее отец был арестован и расстрелян. Мать и сестра погибли во время блокады. 22-летняя Тамара была арестована в 1943-м году по 58-й статье и приговорена к семи годам лишения свободы. Срок отбывала в лагерях Киргизии, затем в республике Коми. Ее муж, тоже арестованный, погиб, а сына, родившегося в лагере, похитили. В новой книге Тамара Петкевич рассказывает о том, как сложилась ее жизнь после освобождения из лагеря.
Тамара Петкевич: Хотелось, чтобы родилось представление, когда отнимают молодость, отнимают жизнь, обобществляют эту жизнь, вас куда-то отправляют в барки. В общем, порванная жизнь уже не восстанавливается. Если даже очень хочешь, даже стараешься, и как будто и жизнь идет навстречу в чем-то, то все равно она уже состояться не может. Нельзя нарушать ничего. И судьбы друзей моих не сложились, не сложились у них отношения с детьми, которые были оставлены, которых воспитали какие-то другие люди. Они, если и слышали слово «мама», то это не было сердечным и искренним, это все приблизительно. Это уже переделанная жизнь.
Дмитрий Волчек: После краха СССР было опубликовано немало книг о ГУЛАГе, но воспоминания Тамары Петкевич получили известность: не мог пройти незамеченным столь яркий рассказ о том, как обезумевшее государство беспричинно уничтожает человека.
О своих читательских впечатлениях говорил на недавнем вечере Тамары Петкевич режиссер Эльдар Рязанов.
Эльдар Рязанов: Мне Татьяна Александровна Гердт сказала, что есть замечательная книжка. Я открыл, понял, что это будет про ГУЛАГ и подумал: что я могу еще прочитать про ГУЛАГ после Солженицына, Шаламова, Гинзбург? Но дальше я не мог оторваться, я плакал, я сейчас, когда вспоминаю свои впечатления - это невозможно, это невероятно. Я верю каждой фразе, каждому слову, которые написала Тамара Владиславовна в своей книжке, и думаешь: сколько пережила эта женщина! Это для меня самая высокая литература, потому что она объединяет полную правду жизни и невероятный талант автора. Я понял, что я имею дело с замечательным, крупным, великим прозаиком. А потом прошло два или три года, и мне та же Татьяна Александровна Гердт говорит, что она написала новую книгу. Я спросил: «О чем?». «О том, что было после войны». Я думаю: ну да, но этого, наверное, не надо было делать, потому что все самое страшное, самое тяжелое, самое чудовищное уже описано было, что же можно описать в продолжении? И я могу сказать одно: эта книга не уступает первой книге. От нее невозможно оторваться, потому что она написана очень крупным, замечательным писателем. Да, это тоже рассказ о себе, о своей жизни, о трагедии с сыном, об актрисах, актерах, о людях заключенных. У нее невероятно зоркий глаз, который подмечал проявление человечности в этих совершенно жутких, нечеловеческих, ужасных условиях. И как она радовалась, когда встречала человека! Я должен сказать, что нахожусь под огромным впечатлением от этих двух книг.
Дмитрий Волчек: Друг Тамары Петкевич художник Борис Маевский, тоже политзэк, писал, что любит ее за силу жизни, упрямую, яркую, неистребимую. Второй том мемуаров начинается с нелегального возвращения автора в Москву. В 1952-м году Тамара Петкевич, измученная гебистами (от нее требовали стать осведомительницей, она отказывалась) бежит из поселка Микунь, где она осталась после лагеря и, несмотря на запрет жить в больших городах, приезжает в столицу.
Диктор: «После семи лет отсидки в лагерях и пяти фактической ссылки, свобода была определена мне законом, по приговору советского суда. Но, не подпуская к этой свободе, власть алкала, чтобы сначала ей запродали душу. На ошейник норовила прицепить поводок. Для многомиллионного государства я - былинка. Они мстительны, злобны - знаю. Но не станут же они разыскивать меня. К тому же, я еду в самую запретную точку страны - в Москву. Затеряюсь и… Боже мой, вольный же я в конце концов человек! Что у меня вообще есть? Ничего. Ничего, кроме чувства войны: никому не отдать внутренней свободы».
Дмитрий Волчек: В Москве Тамара Петкевич узнает, что объявлена во всесоюзный розыск. Она решает бросить вызов «нечеловеческой стране, взявшей на себя право оскорблять и жизнь, и смерть»:
Диктор: «Мне надо было изнутри преодолеть еще какой-то, очерченный вокруг меня круг, чтобы врываться наружу. Ехать в Москву - раз. Отправиться в алчущую пасть главка ГБ - два. И напрямую спросить: что вам, наконец, от меня нужно? Что, смерти? Не боюсь! Не оставите в покое - покончу счеты с жизнью, тут и сейчас. Невысокого полета идея? Стратегически наивна? Не умна? Но, по тому, как стала оседать и униматься смута, я поняла: верно - только так. В Москве, на Кузнецком мосту, я заняла очередь в приемной МГБ. Мне обязаны были, наконец, разъяснить, почему человек не имеет права отказаться от сотрудничества с органами безопасности и что именно приравнивает меня к особо опасным преступникам, на которых объявляется всесоюзный розыск. Разрубить все узлы должны были тут, сейчас и навсегда. К выбору жизнь-смерть меня придвинуло вплотную. К тому, чтобы не жить, я была готова».
Дмитрий Волчек: Сотрудник МГБ обещает, что арест ей не грозит, но требует покинуть Москву. В лагере Тамара Петкевич играла в театре, который создали заключенные, и она решает попытать счастья на актерской бирже. Шансов мало – нет ни трудовой книжки, ни сценических фотографий, но, в конце концов, находится добрый человек - директор театра из Шадринска. Он предлагает ей приехать в маленький уральский городок и предоставляет комнату прямо в здании театра.
Тамара Петкевич: «Только в театр и можно было перейти, потому что знаковое выражение чувств - и ужаса, и счастья. Потому что перехода к реальным радостям не существует, туда дорога не ведет. А через театр она как-то может вести, потому что какое-то отчуждение. Видимо, лагерный театр очень много давал. Когда мы через дырочку в занавесе видели, как от песни, от того, что гармония существует, люди вспоминали, что есть гармония в песне, в музыке, и плакали от того, что они вспоминали, что она есть, что она была когда-то. Наверное, это желание продлить это ощущение, для людей было ведущим чувством».
Дмитрий Волчек: Директор театра советовал не рассказывать другим актерам о том, что она сидела по 58-й статье, да и, выходя из лагеря, Тамара Петкевич давала подписку, что обязуется не разглашать сведений об отсидке. «Я игнорировала этот запрет на корню, - пишет Тамара Владиславовна. В Шадринске она услышала долгожданное известие:
Диктор: На одной из радиоволн я вдруг расслышала какое-то несусветное словосложение: «О состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина». В дикторской нерешительности мне померещилась весть о конце вождя. Зло, которое казалось бессмертным, могло сгинуть? Неужели? Сорвавшись с места, я как безумная, в сарабанде или в тарантелле, закружила вокруг Димы. ОН болен, ЕГО не станет, ОН прекратится! 3-е марта, 4-е марта… Стихли все шумы жизни. 5-го объявили: умер. Умер производитель зла, лжи, мучений. Свобода! Кто о чем, а я о том, что откроют ворота всех лагерей, освободят всех, кто еще жив. Объявили: в театре состоятся общегородской траурный митинг. Мы с Димой заняли места в одном из последних рядов. Но у сидевших рядом людей, у выходивших на трибуну ораторов в выражении лиц, в тональности выступлений была не растерянность даже, а паника, горе. Испытавшие на себе всю меру презрения сталинского режима к человеку, мы с Димой, глядя на происходящее, чувствовали себя свалившимися с луны. Мы много лет были слиты с общим выражением лица сбитых в колонны подневольных масс людей. У них были отняты семьи и честь. Наблюдая в марте 1953-го года столь же общее выражение бесконечного горя по поводу смерти идеолога крепостного права, я отказывалась видеть в истерии подлинность и правду, не могла понять, кого и что оплакивало многомиллионное население державы. Я не однажды слышала впоследствии: «А, бросьте притворяться! Все тогда плакали». Неправда. Не все.
Дмитрий Волчек: И в Шадринске Тамару Петкевич настигает Лубянка. Ее выселяют из театра, испугавшись, что она собирается «совершить диверсию в здании». Ее мужа, музыканта, выгоняют с работы: «отсидевшим по политическим статьям работать на идеологическом фронте не положено». Тамара Владиславовна находит работу в Чебоксарах.
Диктор: «В Чебоксарах меня ожидал конверт с вызовом в местное отделение МГБ. Бесстрастный, уверенный в себе майор обрисовал сложности жизни и заверил: «Вы должны нам помочь». «Я вам ничего не должна». «Здесь вам не театр», - повысил он тут же голос. «Было заверение, данное мне в Москве: больше вас никто не потревожит». «Пройдите в комнату 18», - приказал майор сквозь зубы. У ведомства были те же повадки, тот же аппетит и тот же арсенал приемов низведения человека к нулю. В комнате 18 мне намазали на пальцы черную мастику, сняли отпечатки и только после этого подписали пропуск на выход. От соприкосновения с этим государственным учреждением, от сознания, что ничего человеческого у режима не проклюнулось, и ждать этого глупо, как на Севере, все снова заволокло мраком».
Дмитрий Волчек: В 1956 году Тамару Петкевич реабилитируют за отсутствием состава преступления. С полученной из Москвы справкой она приходит к парторгу кишиневского театра (после Чебоксар она нашла работу в столице Молдавии)
Диктор: ««С чем пожаловали?» - спросил он. «Хотела показать вам эту справку». Быстро пробежав глазами по тексту, он, как игральную карту, метнул справку на стол и вдобавок отпихнул ее рукой в мою сторону. «Торопятся они с реабилитацией врагов народа, торопятся!». Я готова была поставить его в тупик вопросом «кто ОНИ?» - он ведь явно имел в виду часть СВОЕЙ партии. Сдержалась. Парторг же рвался к полноте самовыражения. «Я, как не доверял им (то есть, врагам), так и не буду доверять!». В кабинете парткома, кроме нас двоих, не было никого. При столь ограниченной аудитории ему незачем было так рьяно демонстрировать чистоту убеждений. Но ненависть к врагам советской власти была столь кровной и классовой, что все в нем клокотало. «Такие как вы зависели, и всегда будут зависеть от нас», - упирал он на значимый для него подтекст распорядителя жизни».
Дмитрий Волчек: В 1959-м году в Молдавии проходит компания по борьбе с космополитизмом. Показательной жертвой стал спектакль «Мой белый город» - его обвинили в «прорумынских настроениях». Пришлось искать для постановки новую пьесу. Обсуждение этого спектакля погубило актерскую карьеру Тамары Владиславовны.
Диктор: «Спектакль на сей раз был благополучно принят. Спокойная процедура приемки подходила уже к концу, как вдруг с места поднялся бывший парторг - тот самый, который сказал: «Торопятся они с реабилитацией врагов». При полном сборе городского начальства из райкома, обкома и ЦК партии, он возжаждал дать выход снедавшему его бешенству. «Говорите, русский театр едет в столицу на декады?! А русский ли? Мне, лично, неприятно, что в русском драмтеатре, где я работаю, главный режиссер - еврЭй, режиссер постановщик – еврЭй, секретарь парторганизации - еврЭйка, главный администратор и просто администратор - тоже еврЭи. Не успев подыскать формы тому, что бросилось в голову, я, задохнувшись, вскочила: «Так изменились установки партии? В 1943 году за антисемитизм судили, в 1953-м дело врачах убийцах признали сфабрикованным, а сейчас публично, при всех, людям швыряют в лицо «еврей», и это возможно?! В чем их обвиняют, в чем?!». «Вам никто не давал слова! - кричал с председательского места директор. - Объявляется перерыв! Перерыв!». «Как вы посмели, в присутствии начальства, - подскочил он ко мне. - Кто вам дал право говорить за всех нас? Да мы,.. да нас, …. да мы - океан! - захлебывался опозоренный мною перед городским начальством директор театра и, не владея собой, не узнавая себя, я бросила ему: «Это вы - океан? Вы - лужа!». Горючее для взрыва накапливалось слишком долго. Взрыв вмиг разнес все в щепки. Не осознав случившегося до конца, я почувствовала: все кончено. Все».
Дмитрий Волчек: После скандала на собрании Тамару Петкевич увольняют из театра. Она возвращается в родной город – Ленинград. И здесь вновь пытается «выпрямить судьбу». По совету друзей поступает на театроведческий факультет Театрального института. Ей было уже за сорок, когда она оказалась в институтской аудитории – все студенты на 20 лет моложе. Диплом Тамара Петкевич получила, когда ей было 47 лет.
Тамара Петкевич: Учиться я пошла вообще на пятом десятке. Мне надоело быть никем, мне нужен был просто диплом, пожить с ощущением нормальной профессиональной жизни. И я правильно сделала, потому что педагоги были замечательные, и потом я приобрела друзей из другого поколения, потому что, как у Ахматовой - «не с кем плакать, не с кем вспоминать». Из моих сверстников никого нет, не завязались эти отношения по институту, по театру. Не знаю, с чем бы я осталась.
Дмитрий Волчек: Много лет после освобождения Тамара Петкевич пыталась разыскать своего сына, родившегося в лагере. Это чудом удалось, но сын, воспитанный в другой семье, отказался принимать мать. Самые горькие страницы второй книги воспоминаний посвящены попыткам Тамары Владиславовны найти общий язык с сыном.
Тамара Петкевич: Его же винить нельзя. Его воспитала другая женщина, он ее любил, что делать. А меня - нет. И никаких к нему претензий. Потому что он - воспитанный иначе, у него другие совершенно понятия. Рос в семье, которая приспособилась. Что можно сделать? Жизнь нельзя нарушать. Я иногда сама думаю, что я ощущаю фактуру жизни, фактическую такую, но, опять же, это тоже частично, нет ощущения жизни как таковой, что я ее прожила.
Дмитрий Волчек: Тамара Петкевич пишет, что неприятие диктатуры стало одной из главных составляющих ее мировоззрения. Она рассказывает о разрушенных судьбах людей, с которыми познакомилась в сталинских лагерях, говорит о ленинградских интеллигентах, которых - уже в брежневские времена - арестовывали, заставляли уезжать за границу или, наоборот, не выпускали из страны. Пишет о предательстве знакомого, сообщившего в КГБ о том, что она получила посылку с запрещенными книгами. О публикации в СССР лагерных воспоминаний Тамары Петкевич нечего было и думать: рукопись книги видели лишь самые близкие люди. Последняя встреча Тамары Петкевич с советскими спецслужбами случилась в 1989-м году, когда она, отправляясь повидать друзей в Америке, взяла с собой рукопись воспоминаний. В аэропорту ее уже поджидали, перетряхнули все вещи и отобрали книгу.
Диктор: Когда в возвращении майора пограничной службы уже и смысла никакого не было, он появился с рукописью в руках. С любопытством посмотрел на меня. «Везете, чтобы там опубликовать?». «Нет, и не думала о публикации». «Как же это у вас так получилось? - спросил он неким не служебным голосом. И лагерь, и театр, и прочее…». Надо же, сколько он успел просмотреть! «Как бы все не получилось, ничего уже не переиначить, не изменить», - ответила я. «Пожалуй», - согласился он, протягивая мне рукопись, паспорт, билет и кивком головы указывая на дверь, где пассажиры, видимо, все-таки еще ожидали вылета.
Дмитрий Волчек: 13 ноября в Москве, в ЦДЛ друзья Тамары Петкевич поздравляли ее с выходом новой книги. Говорит поэт Зинаида Миркина
Зинаида Миркина: Есть такая восточная притча, что один мудрец провел линию и призвал других, сидевших рядом, уменьшить эту линию, не прикасаясь к ней. Было ошеломление, никто не встал, а потом встал другой мудрец и провел параллельно более длинную линию. Вот я думаю, что такого вот акта больше всего не хватает. И эту линию я вижу в книгах Тамары Владиславовны. Это живой опыт порыва во что-то большее. Вот есть у Гроссмана «Жизнь и судьба». Да, судьба, страшная судьба, но есть еще жизнь, которая была длиннее, глубже, больше этой судьбы, и то, что мы прочитали здесь, это и есть проведение этой более длинной линии. В книге есть очень искреннее осознание и своих грехов, и того, что было сделано не так, и вместе с тем это предстояние перед чем-то самым глубоким.
Дмитрий Волчек: Историк литературы Виталий Шенталинский.
Виталлий Шанталинский: Тамара Владиславовна - автор не только своих книг, но именно своей судьбы. И это чувствует читатель. Значит можно быть автором своей судьбы, значит, можно не тонуть в потоке истории и дать слово гармонии - редкое и замечательное сочетание языка, ума, мыслей, языка чувств, языка сердца.
Дмитрий Волчек: Литературовед Андрей Турков.
Андрей Турков: Поразительная книжка, потому что там страшно и тягостно не только то, что было в тюрьме, а то, что было потом, то, что произошло с людьми в результате этого. Тамара Владиславовна пишет о том, что это были осколки судеб, и требовалось ювелирное искусство, чтобы их как-то потом склеить. И на этом фоне - замечательное качество этой книги - она выразила это просто декларативно: «Благодарю жизнь за все человечное, что встретилось на пути».
Дмитрий Волчек: Лариса Миллер прочитала свое стихотворение, посвященное Тамаре Петкевич
Лариса Миллер:
В черные годы блестели снега,
И в черные годы пестрели луга,
И птицы весенние пели,
И вешние страсти кипели.
Пока под конвоем невинных вели,
Деревья вишневые нежно цвели,
Качались озерные воды,
В те черные, черные годы
Дмитрий Волчек: В последней главе своей книги Тамара Петкевич приводит фрагменты писем читателей первого тома своих воспоминаний. Откликаются бывшие узники ГУЛАГа, родственники репрессированных, историки. Есть и такое письмо – Тамара Петкевич получила его в 2000-м году:
Диктор: «В этом году моя внучка поступала в МГУ на журфак. На собеседовании ее спросили, какая из прочитанных книг произвела на нее наибольшее впечатление. Она назвала Вашу книгу. Экзаменаторы попросили рассказать, о чем она, после чего устроили разгром, довели девочку до истерики, а на прощанье посоветовали «подумать», почему Сталин вынужден был так поступать». Так вот и живем…»
Дмитрий Волчек: Книги Тамары Петкевич обращены и к тем, кто не хочет помнить прошлое
Тамара Петкевич: Количество и качество зла поразительно. История наша малоутешительна, даже когда захочешь в ней что-то отыскать. И залечить это нельзя. Это можно так, знаете, сверху припорошить, потому что, как время показало, вот сейчас мне 88 лет, и все видится так, как было, и обнаженно. Может быть, четче даже, потому это и ужасает больше.