Марина Тимашева: В декабре петербургский Русский ПЕН-клуб начал серию бесед, посвященных проблемам современной российской культуры. Первую из них назвали "Российский постмодернизм - идеология эпохи перемен". Рассказывает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Казалось бы, какой смысл обсуждать то, что обсуждалось столько раз. И все же, хотя призрак постмодернизма бродит по тысячам текстов, его очертания до сих пор остаются туманными. Об этом говорит литературовед, фольклорист, писатель Константин Азадовский, который начал беседу в ПЕН-клубе.
Константин Азадовский: До сих пор я не знаю, кто мог бы сказать абсолютно определенно, дать формулу постмодернизма и сказать, что это такое в двух-трех фразах. В последнее время я искал ответ на этот вопрос в справочниках и статьях, но ответа не находилось. Есть такое ощущение, что постмодернизм принадлежит в большей степени вчерашнему дню. Наша сегодняшняя встреча тем более уместна, потому что в тот момент, когда явление еще не завершило себя и не проявило себя во всех своих аспектах, может быть, говорить о нем преждевременно. А сейчас, видимо, наступает пора.
Татьяна Вольтская: Постмодернизм существует серьезный и вульгарный, искренний и спекулятивный, и разобраться в этом трудно, - считает прозаик, председатель петербургского Русского ПЕН-клуба Елена Чижова.
Елена Чижова: В 2002 году я написала статью «Новая агрессивная идеология», в которой пыталась проследить корни российского постмодернизма из советской идеологии. Если это идеология - это одна вещь, значит, это относится к массовой культуре, значит, совершенно понятно, что это некая цель, которая навязывается человеку извне и, таким образом, к этой цели нужно и относиться. Если это какой-то вульгарный постмодернизм, то есть фиглярничание, то это совсем другой аспект.
Татьяна Вольтская: К сожалению, фиглярничания вокруг этого предмета очень много. Елена Чижова приводит недавний пример.
Елена Чижова: Вот у нас в ПЕН-клубе был вечер альманаха «Транслит» номер четыре под названием «Секуляризация литературы». Вот их листовка. «Суверенной эффективности модернистского высказывания коллектив авторов противопоставляет эффективность функциональной поэтики, преодолевающей саму автономию поля литературы путем создания конструктивных утопических сообщений….».
Татьяна Вольтская: Пробиться сквозь такие заклинания к пониманию, что же такое постмодернизм как направление в искусстве, как состояние ума, что он дает человеку, томимому духовной жаждой, в этом и состоит цель разговора. Для начала неплохо бы напомнить основные свойства предмета, что и сделала профессор Петербургского государственного университета Людмила Зубова.
Людмила Зубова: Это агностицизм - убеждение в непознаваемости мира, признание изменчивости и случайности всех сущностей, то, что больше всего вызывает недоумение и возмущение, этический и эстетический плюрализм, это отказ от дидактической функции текста, это эклектика, это ориентация на то, что разные читатели имеют право по-разному воспринимать текст. Еще декларируется устранение авторского «Я» и смерть автора. Конечно, цитатность, смешение стилей, иронический тон высказывания, установка на эпатаж в большой степени.
Татьяна Вольтская: Но точного определения постмодернизма нет, - подчеркивает Людмила Зубова. Понятно, что стоит выслушать и провозвестников нового искусства, каковым в Петербурге, без сомнения, является заведующий Отделом новейших течений русского музея Александр Боровский.
Александр Боровский: Я вспоминал, по-моему, Набокова, который говорил, что нет ничего вульгарнее мужчин, рассуждающих об автомобилях. Нет ничего ужаснее литераторов либерального типа, рассуждающих о постмодернизме. На самом деле это термин, на мой взгляд, чисто рабочий, имеющий амплитуду критики зажиревшего, устаревшего, в низком смысле слова, такого либерально-гусятинского модернизма, который прошел по всей Европе с крахом абстрактного экспрессионизма, и который закрепился в России. Занимались этим впрямую Бодрийяр и несколько других людей изумительного артистизма. Они не претендовали на философскую целостность, а были изумительные фокусники, изумительные литераторы, люди абсолютно авантюрной системы приведения доказательств, и в эпоху кризиса больших нарративов, большой философии, они сыграли свою потрясающую роль. На самом деле, «Путешествие по Америке» того же Бодрийяра - просто хорошая литература с огромным потенциалом пародийности и самопародийности. И все мы знаем разницу между великими постмодернистами и нашими самодеятельными. Я бы сравнил это с периодом ОПОЯЗа, когда были разработаны термины филологической науки, которыми мы пользуемся и сейчас, не придавая, естественно, этому учению целостности какой-то гностической, которая обязывает нас равняться на Шкловского или на Тынянова. Точно так же не надо сдавать зачет по Бодрийяру. Вот такой пошло понятый постмодернизм сыграл разрушительную роль. Фигуры, типа моих друзей Бориса Гройса или Ямпольского, они без иронического подтекста носят зловещий характер. Артистизма там нет, и весь этот балаган воспринимается с убийственной серьезностью. Это вообще нам свойственно.
Татьяна Вольтская: Совсем другие вещи видит в постмодернизме независимый искусствовед Любовь Гуревич.
Любовь Гуревич: Постмодернизм, на деле - запрет на все те функции искусства, которые оно прежде выполняло. Осталось единственное - деструкция, то бишь, разрушение, в том числе и разрушение искусства, отмена самой ценности искусства. Есть два важных фактора для художественной ситуации в настоящий момент. Это отмена критерия качества и отсутствие критерия вообще. Но поскольку существуют институции, они должны с чем-то работать, кому-то давать гранты, то какие-то критерии все равно должны быть. Обычно это умение влиять на ситуацию. Утонченно это называется «стратегией соблазна». Соблазнить какого-то человека, распоряжающегося грантами - канон современного художника. В нашей ситуации, ленинградской, главным талантом художника считается грандиозность лжи. Допустим, я говорю то, что я думаю, а теоретики мне объясняют, что правды нет, что бы я ни сказала, все будет неправдой. Надо выбрать наиболее выгодную для себя ложь.
Алексей Машевский: Это не что иное, как конечная, распадная стадия большой эпохи в искусстве, которая называется модернизм. Когда для вас новизна - основной критерий оценки художественного произведения. Потом, к концу 20-го века, оказывается, что все новое это хорошо забытое старое, и по этому поводу начинается сплошная детская рефлексия. Ничего уже нового не придумать, поэтому осталось только держать фигу в кармане, иронизировать, шутить, играть. Играть только потому, что сам этот критерий новизны оказался битым, оказался преодоленным. И Бог с ним. Искусство, слава богу, существовало веками без всякого критерия новизны.
Люди хотят вернуться к нормальной ситуации, когда искусство не есть тотальная игра, а есть выражение чего-то подлинного. Для себя я это определяю так: наступает эпоха, когда основным критерием качества будет выступать подлинность. Вы меня спросите, что это такое. Я отвечу: ведь это все было в истории, эпоха постмодернизма это, например, эпоха софистики в Афинах, и мы помним прекрасно, как с этим разбирался Сократ, который не случайно переходит к автономной этике, то есть к той же самой подлинности, объявляя, что внешнего критерия этой подлинности нет. Совесть, вот, что есть. А если ее нет у кого-то, то простите.
Татьяна Вольтская: По-моему, «совесть» - то самое слово, на котором стоит закончить разговор о постмодернизме, который в петербургском ПЕН-клубе только начинается.
Марина Тимашева: Мнения разных людей о постмодернизме мы услышали, благодаря Татьяне Вольтской. Сама я никогда не понимала, что это за зверь такой, и ни от кого не могла добиться точного определения.