В начале перестройки один из братьев Стругацких высказал такую мысль – после 1985 года Советский Союз оказался в уникальном положении. Уникальность заключалась в том, что интеллигенция была солидарна с верховной властью. Эта недолгая идиллия была бесспорным фактом, и, поддерживая власть, интеллигенция оставалась, безусловно, чиста и перед собственной совестью, и перед историей. Хотя закончилась эта история весьма скоро.
И когда она закончилась, столь же бесспорным фактом стало то, что практически каждый, считающий себя интеллигентом, то есть человеком мыслящим и совестливым, как бы он не оценивал свою возможность сотрудничества с властью, стал категорически отрицать возможность моральной солидарности с ней.
Слова Стругацкого устарели, едва они были произнесены. Доверие к нравственным принципам горбачевской перестройки (при абсолютно возможном публичном несогласии с отдельными составляющими проводимой политики) было в тот короткий период основой, на которой строились отношения власти и интеллигенции. Доверие это было достаточно сильным. Даже после первых кровавых событий в Армении, Тбилиси, Баку никто, кроме лишь малого числа радикалов, не обвинял власть в сознательной организации преступлений. Говорили о некомпетентности, бездушии и элементарном скудоумии местных и армейских начальников, претензии же к высшей власти сводились лишь к тому, что она допустила участие войск в чисто гражданских конфликтах. Верили в невозможность повторения такого, ждали добросовестного расследования и однозначного осуждения и отмежевания от преступлений, наказания виновных. Даже после того, как ничего подобного не произошло, когда стало понятно, что верховная власть и не думает отмежевываться от преступлений, совершаемых от ее имени, власть эту все еще пытались оправдать. Звучало это примерно так - да, конечно, лидеры страны поступают не очень нравственно, идут на не очень достойные компромиссы с совестью (искренне верили, что она есть), но все это лишь потому, что не хочет публично ссориться с армией.
Вера кончилась в середине января 1991 года, после захвата телебашни в Вильнюсе и убийств мирных людей. Десятки тысяч людей вышли тогда на московские улицы защитить чужую, как оказалось, свободу.
Всем уже до сводящей скулы зевоты осточертели «русские вопросы» - «что делать?», «кто виноват?», «почему опять так выросли цены?». Людей, сделавших своей профессией публичное задавание этих вопросов при неполучении на них ответов, в девятнадцатом веке назвали русской интеллигенцией. Ближе к середине века прошлого переименовали в советских инженеров, толкуя это определение весьма расширительно, причисляя к инженерам и чистых гуманитариев, особенно писателей, которым это инженерство пришлось по душе, и очень они гордились фантастической меткостью прозвища «инженеры человеческих душ». Но я снова к проклятым вопросам – все эти «что делать?», «кто виноват?», «кому выгодно, да почему дорого?». Они в России никогда не были особенно популярны. Потому что занимать позицию здравого смысла на бывшей одной шестой – это достаточно опасное, пусть и чрезвычайно интеллектуальное приключение.