Дмитрий Волчек: Издательство «Водолей» выпустило перевод монографии Альберта Ковача «Поэтика Достоевского». Книга о русском писателе, написанная венгерским литературоведом на румынском языке – сочетание, которое сразу привлекает внимание. Книга замечена в России и удостоилась лестных отзывов: ее сравнивают с исследованиями Михаила Бахтина. О своем увлечении Достоевским выпускник Уральского и профессор Бухарестского университета Альберт Ковач рассказал Тамаре Ляленковой.
Альберт Ковач: «Преступление и наказание» я читал на венгерском языке, осенью 44-го года, когда гитлеровцы у нас были. До того я только читал в книгах, что бывает, что человек начинает читать какую-ту книгу и не может заснуть, пока он не кончит. Вот со мной в первый раз и случилось это дело. Я читал день, ночь и день, и глаза не закрывал. Вот, наверное, с этой эмоции началось у меня это дело, потому что моя книга, хотя это и исследование, но она и эссе, и, как писал сам Достоевский, для того, чтобы написать что-нибудь, прежде всего, надо что-то пережить.
Тамара Ляленкова: Может быть, вы припомните, что именно вас так задело?
Альберт Ковач: Меня, конечно, волновал приключенческий сюжет, но не это, прежде всего. Я был подростком, юношей тогда, и меня волновали онтологические вопросы – жизнь, судьба моя, человечества. Вообще русская литература играла большую роль. Когда я кончил очень важный лицей 16-го века имени Фаркаша Бояи, я хотел поступить на венгеро-французское отделение. И меня уговорили, и это было легко, чтобы я выбрал русский язык. Потому что я читал до этого в прекрасном переводе «Евгения Онегина», Горького, Тургенева. Посылали первый раз много студентов учиться в Советский Союз, давали стипендию. Оказалось, что у меня было личное дело хорошее. Личное дело мое стало хорошим, когда был финансовый кризис, и мой отец потерял все свои земли, и даже батраками работала семья, а оптом овладели профессией виноградарей, и я в лицее уже учился как бедный студент, на стипендию. На венгерский язык был переведен Достоевский полностью в конце 19-го века. И я прочитал семь больших романов, когда сдавал экзамен в Уральском государственном университете. А в Румынии одно время Достоевский был запрещен догматиками католиками. Достоевский представлял, конечно, огромный интерес. Дело в том, что у меня была уже подготовка по эстетике, и я очень мало попал под влияние вульгарного социологизма. В Достоевском меня привлекла вся сложность, все величие, вся сила его искусства, которая основана на психологии, но не на излишней психологии. И вообще с первого раза я уже начал отличать психологический уровень от эстетического. У Достоевского есть высказывание, что «психология это палка о двух концах». Значит, как ты, писатель, трактуешь то или иное психологическое явление. Конечно, долгое время и в румынской литературе, и в других литературах было злоупотреблений психологизмом без значительной эстетической функции.
Тамара Ляленкова: В русской традиции поэтика в большей части относится к поэзии.
Альберт Ковач: Конечно, была и такая традиция, но на самом деле поэтика Аристотеля, теоретическая поэтика, основана на анализе этики Гомера и трагедии. Значит, это не относится к области поэзии. Достоевский и в своих поэтических разработках, на уровне Леонардо да Винчи и Гете, опирается уже на доисторические мифы, в собственном смысле слова. А мифы - это единство религии, науки и искусства. Достоевский знает мифы не только русские, а европейские и азиатские, знает Библию. Посмотрите, греческое искусство - Гомер и трагики, и все искусство Возрождения, как он обожал это искусство, и далее, до Гете, Бальзака, Флобера. У Настасьи Филипповны на столе лежит «Мадам Бовари». Достоевский исключительно критически оценил и внес новое. У меня, например, есть исследование «Достоевский и Гете», несколько исследований. Последнее звучит так: «От Адама и Иова до Фауста и Ивана Карамазова». И я в своей книге ввожу, наряду с концептом архетипа, концепт исторического архетипа. Потому что Достоевский обнаружил и воплотил несколько исторических архетипов подпольного человека, протестующего молодого русского интеллигента, великого грешника. И несколько таких типов Достоевский ввел в мировую литературу. Не случайно он сам гордился типом Голядкина. Например, раздвоение. Раздвоение - один из основных терминов моих исследований, который имел большой успех. Я рассмотрел раздвоение не только с психологической точки зрения, а обнаружил, что есть разные этапы раздвоения. Голядкин это последний этап раздвоения, но даже Иван избегает окончательного раздвоения - в финале романа он выздоравливает. Версилов также избегает окончательного раздвоения. Значит, Голядкин и Ставрогин, в судьбе которых по-разному раздвоение доводит до гибели. Вообще очень интересная мысль была у Достоевского. В одном из своих писем он пишет, что он тоже раздвоен, потому что любой человек, у которого есть какой-то идеал, он хочет чего-то другого, чем то, что имеет, и есть у него это второе «Я». Поэтому, в какой-то степени, любой человек, который стремится куда-то, у которого есть цели, желания в жизни, он в определенной степени раздвоен. Достоевский уже в 17 лет поставил перед собой задачу изучить человека, человеческую душу. И он был очень чутким. А художественное чутье, конечно, основано на остроте восприятия. И он пережил трагедии, он попал в мир раздвоенной России своего времени, он легкими чувствовал все, что происходит. А потом у него появлялась сначала идея какого-то персонажа и какая-то его история. Вот, например, для романа «Идиот» он написал 70-80 планов. А было у него три уже начатых. Это вопрос о том, насколько сознательно он творил. Конечно, он сказал, что без этого живого переживания, без фантазии и без вымысла нет героя, это первый этап, а потом разрабатывал сознательно, очень долго, это почти каторжная работа, чтобы все это воплотить. Вот этот субъективный, страстный Достоевский, его идеалами были Шекспир и Пушкин из-за художественной объективности. И все это, что у него плохой стиль… У него такой богатый стиль! Даже краски, это сейчас подсчитано, у Достоевского, пожалуй, не беднее, чем у Тургенева и Толстого. Даже, может быть, их число меньше, но, главным образом, это у него нюансы, разные оттенки, например, голубого, синего, и так далее. У меня центральные две главы называются «Миф» и «Мотив». Потому что я посмотрел как построен роман Достоевского. Роман не двухплановый - социально-психологический и философский. Роман «Братья Карамазовы» - четырехплановый: социально-реальный план, психологический, мифологический и фантастический. Вот эти мотивы в такой структуре с самого начала романа переплетаются через разные формы повествования, что это, конечно, крупнейший монументальный роман русской и мировой литературы. Дело еще в том, что Достоевский доказал своим творчеством, что человек это сложное существо. Поэтому у него только второстепенные типы есть однолинейные, а герои у него очень сложные, принадлежат к архетипу, они антропологические типы, очень сложные образы. Дело в том, что мифологическое и фантастическое способны нести очень существенное философские значение. В «Двойнике» появляется фантастический план, правда, там этот фантастический план накладывается на образ Голядкина младшего. Посмотрите, в романе «Братья Карамазовы» глава «Великий инквизитор». Вся поэма Ивана это чистая фантазия. На основе библейского мотива Достоевский создает новый миф. Не случайно в «Братьях Карамазовых» Достоевский отправляется от Книги Иова. Это не очень сознают многие читатели, что Иван это ипостась Иова, того Иова, который протестовал против Бога, потребовал у него свободу и осуждал наказание невинных. И Бог дал ему право, а не его друзьям фундаменталистам. Достоевский не был иррационалистом, он был против чрезмерного рационализма, который убивает чувства. Поэтому в повести «Сон смешного человека» он говорит об идеальном мире людей золотого века, он говорит об их уме и сердце. И ум, и сердце.