Дмитрий Волчек: Сегодня мы завершаем рассказ о книге воспоминаний Лидии Чуковской «Прочерк», выпущенной московским издательством «Время».
В начале 80-х я впервые читал повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна» и, помню, принял за опечатку дату, стоящую в машинописной копии – 1939 год: казалось, что в конце 30-х не было писателей, способных осмыслить Большой Террор и рассказать о нем. В книге «Прочерк» Лидия Чуковская объясняет:
Диктор: «Матвей Петрович погиб. Меня оставили жить, оставили обдуманно или случайно – не знаю. Тридцать седьмой рвался из меня наружу. Когда я купила толстую школьную тетрадь и взялась за перо, выяснилось, что не менее чем Митина гибель – да, стыжусь, не менее, - потрясла меня собственная доверчивость ко лживости пустопорожних слов, способность обманываться и обманываться до той поры, пока тебе, лично тебе, не пододвинут стул ногою и не ткнут тебя сапогом в лицо.
«Можешь не писать – не пиши», - завещал нам Лев Толстой. Я не писать не могла. Повесилась бы, если бы вольно или невольно не закрепила на бумаге пережитое. Надеялась ли я - тогда, зимою 39/40-го года, схватясь за перо, что мои соотечественники когда-нибудь прочтут и поймут?
Повесть «Софья Петровна» была единственным способом снять со своего горла удавку совести».
Дмитрий Волчек: О существовании «Софьи Петровны» узнали в ленинградском Большом доме и принялись искать рукопись. «До сих пор не постигаю, почему, прослышав о моей повести, меня сразу не арестовали и не убили», - пишет Лидия Чуковская. О судьбе повести рассказывает дочь Лидии Корнеевны, Елена Цезаревна Чуковская:
Елена Чуковская: Она ее дала своему другу ленинградскому, который умер в блокаду, а тетрадка была единственным экземпляром. Но она потом приехала в Ленинград, пришла в эту квартиру и сестра его нашла эту тетрадку. Тетрадка была извлечена и перепечатана на машинке в 60-е годы, а в 62-м году подана в издательство «Советский писатель», где была принята с восторгом, были сделаны рисунки. Но на этом все прекратилось, книга тогда не вышла, и она вышла только в 1988 году. Но до этого «Софья Петровна», под измененным именем, была напечатана в Париже, переведена на 14 языков и оказалась одной из немногих книг, написанных тогда о том, что творилось на воле, как это воспринимали советские люди. Книга кончается тем, что мать сжигает письмо сына с просьбой о помощи. Такая степень непонимания того, что происходило. Ее занимало это «общество, поврежденное в уме», как она его называла, но сама-то она к этому обществу совсем не принадлежала, потому что в те годы она уже не носила розовых очков ни по поводу челюскинцев, ни по поводу папанинцев. Она себя не уговаривала совсем. Все себя уговаривали, потому что иначе невозможно было жить. Кроме того, она была связана тесной дружбой с очень многими сотрудниками издательства и авторами, и эти отношения продолжались всю жизнь, до гробовой доски, эта маршаковская редакция была очень сплоченной. Так что я помню Алексея Ивановича Пантелеева, автора «Республики ШКИД», Лидия Корнеевна сохранила много рукописей Олейникова, например. И история, которая занимала Лидию Корнеевну всю жизнь: она всегда вспоминала стенную газету, которую повесили, когда разгромили редакцию, и всех, их обвинили, что они враги народа. Там висела стенгазета со всеми этими обвинениями, и когда Лидия Корнеевна пришла ее читать, то ее попросили покинуть помещение, не спустили в лифте, - в общем, была масса оскорблений. И потом эту газету для нее переписала одна из машинисток издательства. Она ее всю жизнь хранила, и даже об этом написала в «Записках об Анне Ахматовой». Анна Андреевна говорит, что она бы никогда в жизни не стала, пыталась бы это забыть, никогда не вспоминать, а Лидия Корнеевна, наоборот, хранила, об этом писала, думала и помнила. Вообще, видно, что память обязательно надо поддерживать, надо ее бередить, надо напоминать, иначе связь времен распадается.
Дмитрий Волчек: Лидия Чуковская называет «Софью Петровну» повестью о «ранящей душу глупости».
Диктор: «Я не знаю, что больше потрясло меня в тридцать седьмом: зверства властей или степень человеческой глупости? Люди не способны были совершить простое обобщение: если мой Василий Николаевич и ее Зиновий Самойлыч арестованы зря и о них в газетах напечатана ложь, то существует большая вероятность, что и все остальные тоже арестованы и оплеваны облыжно, что газетным столбцам доверяться не следует. Совершить обобщение мешала, конечно, глупость, желание сохранить душевное благополучие, а главное - вера в целесообразность государственных мер: зачем? Не станет же государство хватать тысячи тысяч людей зря? Тех, которые вовсе не антисоветские? Хватать так себе, за здорово живешь? Зачем? На этот вопрос не умели ответить ни дураки, ни умники. Вопрос этот сбивал в толку даже тех, кто не был лишен «отваги мысли», да и вообще отваги».
Дмитрий Волчек: Муж Лидии Чуковской, Матвей Петрович Бронштейн, гениальный ученый, был арестован в 1937 году и расстрелян в феврале 1938. Сокамерник рассказал, что Матвея Бронштейна обвиняли в «теоретическом обосновании необходимости террора» – и понятно почему: он ведь был физиком-теоретиком. В начале 90-х годов, после знакомства с материалами уголовного дела Лидия Чуковская напишет, что это было «убийство с заранее обдуманными намерениями». Но в 1937-м году общество отказывалось понимать, что происходит. Не понимали даже жены и матери, стоявшие в ночных очередях к учреждениям, где пытали и убивали их близких:
Диктор: «Товарок своих я мысленно делила на «понимающих» и «непонимающих». Самыми «непонимающими» оказались жены обкомовских работников, заводских директоров, руководителей комсомола. Среди нас, многотысячной беспартийной скотинки, они сильно выделялись чернобурыми лисами, большими модными сумками в металлической оправе и еще тем, что в прошлой жизни были знакомы друг с другом; многие из них занимали квартиры того же дома на Каменноостровском, где еще недавно жил Сергей Миронович Киров; все прикреплены к одним и тем же особым распределителям, у большинства дачи в одних и тех же поселках и так далее. И вот они-то не сомневались ни секунды и твердо были убеждены, что их мужья, сыновья или браться всенепременно и преблагополучно вернутся домой, потому что взяты они по недоразумению или из-за чьих-то мелких интриг. И как только Иосиф Виссарионович лично узнает об этой вопиющей несправедливости, - он тотчас прикажет выпустить доблестных членов партии Ленина-Сталина, кристально чистых большевиков на свободу. В полной неповинности своих мужей они не сомневались, зато все мужья, сыновья или браться всех остальных торчавших в очереди женщин - вот они-то без сомнения враги народа, шпионы, диверсанты, вредители, с которыми поделом расправляется партия, НКВД и верный сподвижник товарища Сталина Николай Иванович Ежов. Впрочем, и среди «серой беспартийной скотинки», никогда не получавшей от власти никаких лис, высоких ставок, квартир, дач и закрытых распределителей, встречались столь же скудоумные люди. Ума занять было не у кого, а к тридцатым годам все обыватели Советского Союза приучены были верить газетам и радио более, чем глазам своим, чем своему жизненному опыту, чем опыту своих близких. Парадоксальный факт: никогда еще, кажется, наши газеты и радиотарелки с большей энергией не изрыгали лож и никогда еще люди не проявляли большей готовности верить чему угодно, кому угодно, только не себе. Отчего это? Думаю, оттого, что истина слишком проста и слишком кровава. Власть безо всякой умопостигаемой причины и цели накинулась на своих граждан, избивая, пытая, расстреливая… Поди пойми, к чему такие причуды? Позволишь себе понять, что «ни к чему», «просто так», что убийцы убивают потому, то их профессия - убийство, и сердце твое, даже не простреленное пулей, разорвется на части и в непростреленной твоей голове заколеблется рассудок. Человек прятался от истины как от наведенного на него револьверного дула».
Дмитрий Волчек: «Зачем был нужен большой террор?». Лидия Чуковская постоянно возвращается к этому вопросу и несколько раз признаёт, что не может дать точного ответа. 1937-ой она называет «годом бессмыслицы».
Диктор: «Кругом происходит нечто чудовищное - это мы понимали. Арестовывают неповинных, клевещут на них многомиллионными тиражами - это мы понимали тоже. Но -зачем? Человеческому уму свойственно приписывать если не божеской, то, во всяком случае, человеческой воле - некую целенаправленность, а значит, и смысл. Если бы Большой Дом арестовывал тех, кто «не принял советскую власть», - цель была бы гнусна, но ясна. Но с какой целью преследовали «стоявших на платформе»? Стоявших со лживым или искренним пафосом, но, во всяком случае, с покорностью? Нужны рабочие руки на Севере? Но зачем же отправляют туда, случается, больных и старых? Требуется запугать население до столбняка? Так, но чтобы насмерть испугать тысячи, достаточно истребить сотни, а не миллионы. И вопрос оставался вопросом: зачем потребовалось Сталину, уже после полного утверждения своей тирании, устраивать новую кровавую баню? И - вопрос вопросов: по какой причине и зачем все обвиняемые признают себя виновными даже и на открытых судах? Мы и прежде понимали, что, возводя на себя и других участие в разного рода злодействах, подследственные ведут себя странно, себе же во вред. Искали объяснений: психиатры, гипнотизеры. Простое «бьют» - табуретками, сапогами, кулаками - этого мы вообразить не умели. И откуда вдруг взялось столько людей, способных избивать беззащитных? Ведь молодой, сильный мужчина, поднимающий руку на заведомо неповинного, молодой мужчина, стулом или рукояткой револьвера избивающий старика или женщину, - ведь это существа извращенные, выпадающие из нормы. Где он был до той поры, пока не сделался профессионалом палачества, чем занимался?
Дмитрий Волчек: Друг Матвея Бронштейна, Герш Егудин, в 1938-м году пытался объяснить ежовщину как часть грандиозного, заданного властью плана по выработке нужной степени страха. Свою долю страха должен получить каждый слой населения. То, что со стороны казалось хаосом, было великолепно организовано:
Диктор: «Если бы наши палачи тридцать седьмого – следователи, прокуроры, солдаты охраны, солдаты из расстрельных команд, специалисты по обыскам и специалисты по истязаниям на допросах – если бы они открыто, среди бела дня, ходили по улицам - они шли бы не «толпой», а шагали в стройных рядах. Хаос тридцать седьмого был отлично организован. А главное: и палачи - и жертвы были глубоко запрятаны в многоэтажных зданиях, в подвалах, в железнодорожных вагонах, за колючей проволокой. Жертвы и палачи, от Черного моря до Белого, от Невы до Енисея, передвигались по стране многомиллионными невидимками, а видимая, обыденная человеческая жизнь между тем продолжалась как ни в чем ни бывало. Главой палачей был, разумеется, лично товарищ Сталин, но вряд ли он лично занимался такой мелочишкой, как редакция Ленинградского Детгиза. «Ленинградскую редакцию» швырнула об скалу та же запланированная стихийная волна, что утопила тогда же Пулковскую обсерваторию, позднее захлестнула театр Мейерхольда и вырвала с корнем вавиловский Институт растениеводства.
Прежде всех в тридцать седьмом (на фоне громогласной борьбы с оппозицией) истреблению подвергались «простые советские люди», объединенные, однако, некоей общей мыслью, сознанием своего культурного миссионерства - в искусстве ли, в науке ли, и размышлявшие о том, как делать порученное им дело с наибольшей плодотворностью. Мысль – вот что недопустимо. Процесс мышления, даже не противопоставляющий себя владычествующей идеологии, сам по себе опасен. Задумавшийся человек уж непременно до чего-нибудь додумается. Нет ничего ненавистнее для тирании, чем самостоятельные единения людей, вокруг чего бы они ни объединялись, о чем бы не размышляли: о методах ли выращивания пшеницы или о приемах редактирования детских книг».
Дмитрий Волчек: В набросках дополнений к книге «Прочерк», уже в 90-е годы, после знакомства с материалами уголовного дела Матвея Бронштейна, Лидия Чуковская дополняет свои размышления о палачах:
Диктор: «Следователи были людьми. Гнусными, но людьми. Они не просто истязали – и доставляло удовольствие, истязая, взять вверх. Им нравилось выдумывать новые и новые пытки. Рассказывается о следователе, который вырывал волосы и, обнажив место, втыкал иглу. Не знаю, табуреткой или иглой выбивали из головы Бронштейна его «чарующий ум». Уверена, что этот процесс доставлял большое удовольствие выбивающему. Удовольствие сладострастное. Удовольствие в том же роде, которое испытывал следователь, таскавший за бороду Выгодского, испаниста, знавшего несколько десятков языков. Он, безграмотное ничтожество, с трехклассным образованием, доводит до умопомрачения, побеждает интеллигента, профессора! Унижает его! К чему тебе твоя ученость, если я, я, неуч, могу сделать с тобой все, что захочу! Это были винтики осатанелой бюрократической машины. Вооруженные против невиноватых и невооруженных. Отчего и для чего осатанела машина? Этого мне не дано понять до сих пор».
Дмитрий Волчек: Но отчего таких людей, как Герш Егудин, понимавших суть происходящего и природу режима, было мало даже среди интеллигенции? Прочему интеллектуалы не заметили колхозных зверств, Голодомора, арестов и высылок? «Мы не были бездушны, но всё, возмущавшее душу, считали временным перегибом, недоразумением, чьей-то ошибкой, недосмотром», - объясняет Лидия Чуковская.
Диктор: «Недосуг было думать. Нам казалось - мы заняты важнейшим делом на свете. Хорошо или плохо, справедливо или не справедливо управляет огромной страной послереволюционная власть - а детей наших в любых обстоятельствах надлежит учить русской грамоте. В этом наш долг, долг интеллигенции. К более сложному пониманию окружающей нас сложнейшей действительности мы оказались не подготовленными. Учились, учили других – а сами встретили беду неучами».
Дмитрий Волчек: В книге «Прочерк» Лидия Чуковская рассказывает о работе выпускавшей замечательные книги ленинградской редакции Детиздата под руководством Самуила Маршака, и вдруг спрашивает:
Диктор: «Может быть, в самом деле в иные времена достойнее лежать на тахте и лениво почитывать хорошие книжки, чем выпустить десять прекрасных книг, уплатив за это трудовое удовольствие одной заведомо лживой?».
Дмитрий Волчек: Вопрос, которым может задаться и современный читатель. И еще один вопрос, который возникает, когда читаешь книгу Лидии Чуковской: мы, живущие в «открытом» обществе, с Интернетом и мобильные телефонами, много ли знаем о том, что происходит, осознаем ли истинные намерения власти? Или, как 70 лет назад, нужны еще более веские доказательства?
Диктор: «Тех, кого не отрезвил тридцать седьмой, окончательно протрезвил 39-й: пакт, заключенный между СССР и фашистской Германией, фотографии Риббентропа и Молотова на газетной станице. Зачем же мы с такими высокими сантиментами кручинились о бедной Испании? Разве и на нашей земле не буйствовал тот же фашизм – нет, худший, потому что прикидывался «анти».
Дмитрий Волчек: Узнав о существовании повести «Софья Петровна», в НКВД решили завербовать домработницу Чуковских - Иду. Среди вопросов, которые ей задавали, был и такой: «Как мать воспитывает 9-летнюю дочь Люшу?». По плану, разработанному НКВД, семьи «врагов народа» должны были выращивать «мстителей»: «расстреляв отцов, - пишет Лидия Чуковская, - застенок мстил за свое злодейство детям убитых».
С Еленой Цезаревной Чуковской встретилась Тамара Ляленкова:
Тамара Ляленкова: Когда вы прочитали этот текст, какое у вас было впечатление? Вы узнали себя? Там ведь о вас маленькой.
Елена Чуковская: Вы знаете, этот текст я отсчитывала не от себя, хотя я помнила болезнь и все, что Лидия Корнеевна о ней пишет. Тогда не было антибиотиков, так что положение было фактически безвыходное. Так что помню больницу, потом я лежала под каким-то деревом, помню детей в палате. Меня очень раздражало, что мама занимается не только мной, но и этими детьми. В общем, это книга совсем не про меня, а про то, как эти события претворились в мамину жизнь, и память, и прежние друзья, и судьбы остальных физиков. У нее была всю жизнь память об аресте и гибели Матвея Петровича и о разгоне и аресте почти всех сотрудников маршаковской редакции. И аресте ее двух ближайших подруг - Александры Иосифовны Любарской и Тамары Григорьевны Габбе, которые обе сидели в эти годы. Вот это были две болевые точки на всю жизнь. Александра Иосифовна, когда вышла, много рассказывала о пережитом, там ее объявили японской шпионкой. Лидия Корнеевна была сама выгнана с работы и только чудом не арестована, потому что она уехала просто в этот вечер, когда за ней пришли, а потом уже не была в Ленинграде, а потом уже не пришли, правда. Здесь, кстати, в книге, Лидия Корнеевна приводит эпиграф из Толстого. «Мы любим себе представлять несчастья чем-то сосредоточенным, фактом совершившимся, тогда как несчастье никогда не бывает событием, а несчастье есть жизнь, длинная жизнь, несчастная такая жизнь, из которой осталась обстановка счастья, а смысл жизни потерян». Толстой, из черновиков к «Анне Карениной».
Дмитрий Волчек: И второй эпиграф - из «Архипелага ГУЛаг»: «Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей».
Елена Чуковская: Из этих событий я помнила, что росла в квартире, где комнаты были запечатаны сургучом. Наша квартира стала коммунальной - после ареста Матвея Петровича вселили сотрудника НКВД. Это я помню хорошо.
Тамара Ляленкова: Вот этот эпизод, для ребенка тоже это странно – вы уезжали из одной квартиры, а вернулись в другую.
Елена Чуковская: От меня, в общем, все скрывали, но все-таки мне было лет шесть.
Тамара Ляленкова: Вы не могли не заметить исчезновения при конфискации большой игрушечной лошади.
Елена Чуковская: Да, исчезла лошадь, я помню ее очень ясно, потому что, когда мы переезжали в новую квартиру, то первое, на что я обратила внимание, что я запомнила, была эта лошадь, которая стояла в комнате. Я удивлялась, что какие-то посторонние люди ходят в квартире. Мне что-то по этому поводу объяснили. Мы уехали весной 41-го года в Москву делать маме операцию, и уже никогда в эту квартиру не вернулись. Корней Иванович в самом начале 37-го года уехал из Ленинграда в Москву. Там же эти дела ткались со страшной быстротой.
Тамара Ляленкова: Ленинград был просто опасен.
Елена Чуковская: Да, там было дело Тихонова, по которому сам Тихонов не был арестован, Маршака, по которому Маршак не был арестован. Чуковского не было, но было дело, как мы потом узнали от его старшего сына. В общем, там находиться было опасно. Потом я попробовала, приехав в Ленинград, просто позвонить в дверь, мне хотелось туда войти, но, то ли никого дома не было, никто к двери не подошел и побывать мне там не удалось. На этом доме сейчас висит мемориальная доска, где указано, что Матвей Петрович был арестован. На этой доске просто пулевая дырка в имени.
Дмитрий Волчек: Книгу «Прочерк», составленную Еленой Цезаревной Чуковской, завершает подборка стихотворений ее матери, посвященных Матвею Бронштейну. Вот одно стихотворение – «Рассвет».
Диктор:
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе - я и ты,
Сведенные навек судьбою.
Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.
А мы соединяем их.
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шепотом о детстве.
Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.
Сквозь шепот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слез - не нарыдаться.
Рассветной сырости струя.
Рассветный дальний зуд трамвая.
И спящая рука твоя,
Еще моя, еще живая.
Куда они бросили тело твое? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет?
Нет. Торопился падать.