Алфавит инакомыслия. Оттепель

Иван Толстой: Название эренбурговской повести обрело совершенно незапланированный успех, хотя толк в метафорах Эренбург знал. Людмила Алексеева, например, известная правозащитница и одна из основательниц Хельсинкской группы, вспоминала, как в курилке Ленинской библиотеки в 1953 году обсуждали эссе Эренбурга "О работе писателя". Там, рассуждая о развитии общества, Эренбург отмечал, что бывают периоды творческого подъема, которые можно сравнить с полуднем, когда солнце в зените, а сейчас советское общество переживает часы раннего утра. Другими словами, со смертью Сталина кончилась ночь – так можно было понять этот образ Эренбурга. "И посетители курилки, – замечает Алексеева, – осторожно соглашались". Это был 1953 год. "И в 1954-м, – продолжает Алексеева, – Эренбург развил метафору".

"Алфавит инакомыслия" с Андреем Гавриловым. Оттепель, драматические 15 лет от выхода повести Эренбурга (1953) до подавления Пражской весны.

Андрей Гаврилов: Вы абсолютно правы, что слово "оттепель" в наш языковой быт вошло с появлением повести Эренбурга 1954 года, но нельзя не отметить, что в "Новом мире" в 1953 году было напечатано стихотворение Николая Заболоцкого под названием "Оттепель", которое начинается словами:

Оттепель после метели.

Только утихла пурга,

Разом сугробы осели

И потемнели снега.

(…)

Скоро проснутся деревья,

Скоро, построившись в ряд,

Птиц перелетных кочевья

В трубы весны затрубят.

Почему-то "Оттепель" Заболоцкого, написанная в 1948 году, но опубликованная в 1953-м, практически за год до Эренбурга, и не где-нибудь, а в "Новом мире", остается незамеченной. Мне представляется это не совсем справедливым.

Иван Толстой: Вероятно, это несправедливо, хотя имя Эренбурга гораздо более было известно, и все-таки 1954 год – не 1953-й. Конечно, уже начинались такие события, снега начали подтаивать заметно и в политическом смысле, а не только в метафорическом.

Но я вас хотел спросить о самом слове "оттепель". Ведь слово-то никогда запрещенным не было, его не надо было произносить шепотом. Вы старше меня на несколько лет, и в ваши годы оно тоже звучало. До ваших ушей оно когда дошло и чем расцвело в душе и сознании, когда вы услышали?

Андрей Гаврилов: К сожалению, я не настолько старше вас, чтобы полностью смог в свое время насладиться этим словом. До меня оно дошло как термин в конце 1950-х годов, судя по всему, это было в тот год, когда вышел второй том альманаха "Литературная Москва", 1958 год. В какой-то рецензии на это издание я увидел слово "оттепель" и принял его сразу. Я не знал, что у Эренбурга была такая повесть. Я сразу понял, что это метафора и как метафору его и принял, не споткнулся ни разу глазом на нем, как, наверное, споткнулись те, кто был старше меня на 5–10 лет, для которых это слово значило намного больше. Скорее я споткнулся на том, что в некоторых критических статьях иного толка слово "оттепель" размазывали, сравнивая со словами "грязь", "бездорожье". Те, кто не принимал происходящие процессы, пытались и слово само унизить. Вот это я очень быстро почувствовал.

Иван Толстой: Слово "оттепель", несомненно, характеризует политическую атмосферу, и я хотел с вами обсудить ту самую противоречивую атмосферу тех лет – 1950-х и 1960-х. Не кажется ли вам, что эти качели от одного до другого полюса, проход через разные степени замораживания и отмораживания, радость, сменяемая печалью, тревогой и ужасом за тот политический курс, который выбран партией и правительством, – что это и характеризует эти оттепельные годы? Например, тот же ХХ съезд КПСС. Казалось бы, вырвавшаяся наружу правда, как взрыв, как невероятный энтузиазм, который охватывает общество, и тут же – закрытая часть хрущевского доклада, которую нельзя народу знать. Это первое же противоречие, которое ставит тебя в тупик, когда ты оглядываешься на эти годы. Или у вас есть более сильный и яркий пример противоречивости тех процессов?

Юл Бриннер в "Великолепной семерке"

Андрей Гаврилов: Противоречивостей тех лет столько, что об этом можно писать новую Большую советскую энциклопедию. Достаточно вспомнить Новочеркасск. Давайте сделаем пары. Новочеркасск, с одной стороны, и публикация "Одного дня Ивана Денисовича" Солженицына – с другой. Карибский кризис, с одной стороны, и, извините за столь разные по уровню сравнения, но радостный прокат "Великолепной семерки", американского фильма, фильма наших врагов, прокат по всей стране, который занял первое место по кассовым сборам. Таких противоречий был миллион. Но для меня не это главное в "оттепели" как периоде нашей истории и явлении, о котором мы говорим. Если мы начнем смотреть, что было наворочено за эти годы, а уж если мы вспомним, чем это закончилось (принято считать, что "оттепель" закончилась таким дуплетом: процесс Синявского и Даниэля, а после него – ввод войск в Чехословакию), то вообще кажется: а что об "оттепели" говорить?

Но вот здесь я приведу цитату из книги Сергея Чупринина, который составил огромный том "Оттепель: События. Март 1953-го – август 1968 года". Очень многие цитаты, которые я сегодня буду приводить, я взял именно из этого основополагающего на сегодняшний день труда по истории "оттепели". Там есть вот такой фрагмент, когда он описывает 1962 год (напомню, что это обыски у Бродского, приезд оркестра Бенни Гудмена, а с другой стороны – Новочеркасск и Карибский кризис), я вдруг с восторгом понял, что для меня "оттепель" именно это:

21 июня 1962 года. По инициативе студии "Новая реальность" Элия Белютина 250 художников на пароходе "Мечников" проплыли по Волге от Мышкина и Волгограда, через Казань и Кострому вернулись обратно в Москву. По словам участницы путешествия художницы Тамары Тер-Гевондян, "мы поняли наконец, что мы – свободные люди и что наше достоинство – творить ту правду, которая возникает внутри нас и которая, мы не сомневались, так нужна нашим современникам''.

Для меня "оттепель" это то, что возродило в людях ощущение свободы, собственного достоинства. Если вы вспомните предыдущие выпуски нашей программы, многие из наших героев ощутили, что они имеют право быть свободными, что они свободны благодаря тому, что на юные или зрелые годы их жизни пришлись годы "оттепели". И это, по-моему, самое главное: если ты ощущаешь себя свободным человеком, ощущаешь, что твое достоинство – творить правду, то даже не очень страшно, хотя в эту секунду, судя по отзывам, страшно, и, наверное, привычка советская заставляет тебя бояться, – но, тем не менее, слова Хрущева на выставке в Манеже в 1962 году, что нужно запретить и прекратить это безобразие, не столь страшны.

Иван Толстой: Я хочу подхватить цитату из книги Чупринина и ответить цитатой из воспоминаний Людмилы Алексеевой, которая называется "Поколение оттепели": "У нашего поколения была психологическая, духовная, а, возможно, и физиологическая потребность открыть свою страну, свою историю и самих себя. В то время это можно было сделать только одним способом – посредством живого общения".

И вот Алексеева рассказывает, с какой жаждой, ненасытностью люди ходили тогда, во второй половине 1950-х и начале 1960-х, просто в гости. Ходили, даже часто не зная, в какую компанию они попадут, просто приезжали в квартиру целой компанией, веселились там до утра. И не так было много выпивки: одна или две бутылки на 18 человек сухого вина. Самым главным была непосредственная живость этого общения. И еще одну деталь специально для вас, Андрей, я выписал. На проигрывателе вертелась "исцарапанная пластинка Глена Миллера". А для вас эта цитата потому, что нам, по-моему, пора дать музыкальный пандан к нашему разговору. Какие звуки соответствовали эпохе, о которой мы говорим?

Обложка грампластинки Глена Миллера

Андрей Гаврилов: Музыки столько, что этому можно уделить целый день. Достаточно вспомнить, что (цитирую Чупринина) "6 сентября 1953 года в Москве, в Зале Чайковского прошел сольный концерт Лидии Руслановой – первый после июльского решения о ее освобождении и реабилитации". В том же году в "Советской музыке" была статья Леонида Утесова, где впервые в советской печати было сказано что "не всякая музыка исполняемая джаз-оркестром обязательно порочна". А в декабре того же года – Десятая симфония Шостаковича, дирижер Мравинский, событие мирового уровня. И тут же оценка Тихона Хренникова: "Мне представляется, что герой этого произведения – какой-то перепуганный интеллигент, который боится жизни. Жизнь ему представляется каким-то страшным кошмаром". То есть музыки, которая стала возникать в те годы (это отнюдь не значит, что у нее был легкий путь), было очень много.

В середине 1950-х годов прошел гастрольный тур оркестра Эдди Рознера. Он прошел, судя по всему, очень успешно, поскольку после гастролей на имя Суслова поступает заявление о том, что концерт – безыдейный, сумбурный, построенный на сплошных диссонансах, и так далее. "На наш взгляд,– пишет автор письма,– гастролирование этого оркестра по сценам страны является нарушением Постановления ЦК ВКПб от февраля 1948 года об опере "Великая дружба" Вано Мурадели". И для того, чтобы было понятно, о чем шла речь, я и предлагаю послушать одну классическую джазовую пьесу, я думаю, что ее тут же все узнают, в исполнении оркестра Эдди Рознера.

Эдди Рознер.

(Звучит пьеса "Караван" Дюка Эллингтона и Хуана Тизоля в исполнении оркестра Эдди Рознера)

Иван Толстой: Андрей, какие главные или существенные для субъективного восприятия события "оттепли" этапы вам кажется абсолютно необходимо отметить? О ХХ Съезде мы сказали, о первых статьях 1953-54 года мы уже упоминали, Эдди Рознер у нас уже прозвучал. Давайте двигаться дальше, к концу 1950-х, наверное.

Андрей Гаврилов: Можно назвать некоторые события, которые теперь кажутся значимыми и важными, но значимость которых в то время никто осознать не мог. Например, 25 мая 1955 года в члены Союза писателей был принят Александр Галич. Союз писателей не мог даже представить себе, какую змею он пригревает на своей груди. Я думаю, что мы еще не раз вспомним Галича в сегодняшней нашей программе, поэтому я пойду дальше.

Ноябрь 1955 года, событие, которое абсолютно забыто. Прошу прощения у тех, кто это помнит хорошо или понимает его важность. Но чего я не знал, так это того, что в Ленинграде появляется, по мнению многих исследователей, первый самиздат. Студенты филфака ЛГУ выпускают журнал под названием "Голубой бутон", ежемесячный литературный, художественный и антихудожественный журнал, орган свободной группы творцов. "Голубой бутон" он назывался потому, что это была такая тетрадь в голубой обложке. Разумеется, те, кому надо, эту самиздатовскую тетрадь заметили, была соответствующая реакция, в том числе и в официальной ленинградской прессе. Но после этого подобные студенческие издания – журналы, газеты и стенгазеты – возникают и в других вузах.

Некоторое время наши вузы были действительно источником свободомыслия. Например, в Институте инженеров железнодорожного транспорта появилось издание под названием "Свежие голоса". В Химико-технологическом – "Культура", в Электротехническом – "Электрон". Мне очень нравится название издания в Библиотечном институте – "Ересь". Не по-пижонски, как "Голубой бутон", а честно и с юмором. Вот эта волна самиздата и привела к тому, что потом возникло то течение, о котором мы еще будем с вами говорить, – это огромная река самиздата, без которой представить себе жизнь в советское послевоенное время, с моей точки зрения, совершенно невозможно.

Иван Толстой: Кстати, река не только печатного, машинописного самиздата, но и устного. Как грибы после дождя рождаются литературные объединения при университетах, при институтах, при Горном институте в Ленинграде и во многих других учреждениях. Без этого тоже не было бы самиздата. Одно перетекало в другое и в конце концов увенчалось самым громким самиздатским изданием – "Синтаксисом", – поэтическими тетрадочками, которые готовил Александр Гинсбург в конце 1950-х – начале 1960-х голов, за что впервые и пострадал.

Андрей Гаврилов: Продолжаем хронику 1955 года. В "Новом мире" – первая публикация Бултаа Окуджавы, это были два стихотворения, которые так и не стали его песнями. Хотя к этому времени песни он уже писал, но как поэт он официально был опубликован впервые. Первые свои песни, еще будучи студентом, сочинил Юлий Ким. Разумеется, публикация его текстов была намного позже, тем не менее, песни его уже существовали.

Иван Толстой: Я хотел уточнить, а что раньше появилось – печатные публикации Булата Окуджавы или все-таки магнитофонные пленки с его записями?

Андрей Гаврилов: Это сложный вопрос, потому что мне попадалась пленка с записями Булата Окуджавы, на которой было написано: "Первая запись Окуджавы, 1956 год". То есть, именно запись была сделана на год позже. С другой стороны, написать на обложке катушки можно было все что угодно, память могла кого угодно подвести, не говоря о том, что вряд ли кто-нибудь отслеживал в то время первые концерты Булата Шалвовича. Я думаю, что концерты к тому времени были в очень узком кругу, для пары друзей, но первые песни он написал в конце 1940-х годов. И я предлагаю послушать самую первую его песню, которая имеет разные названия: и "Неистов и упрям", или, как она широко известна, "Гори, огонь, гори!".

Иван Толстой: А Юлий Ким, его записи самые ранние относятся к какому времени?

Андрей Гаврилов: Я думаю, что здесь не было особых проблем с содержанием песен Юлия Кима, поскольку его студенческие песни, как можно судить по архивам, которые за последние лет 10-15 выплыли, были абсолютно невинны, это были простые студенческие песни, даже его первая публикация песни "Рыба-кит" – это тоже, в общем, совершенно невинная песня, которая вполне могла петься у костров, которую могли передавать из уст в уста. Я впервые песни Кима услышал в середине 1960-х годов, я не знал, что это был он, но в 1950-е годы проблем не было, он пел это и на слетах, и в студенческих компаниях. Тем более что в то время жанр авторской песни начал бурно зарождаться.

Интересно, что если уж мы говорим о музыке, то вторая половина 1950-х годов очень способствовала зарождению современного отечественного джаза. В январе 1956 года произошло событие, которое, кстати, непосредственно сказалось на моей судьбе. В Москве были гастроли афроамериканской группы The Everyman Opera, где исполнялась опера "Порги и Бесс". Для подавляющего большинства посетителей этих концертов это была возможность впервые услышать эту оперу. Среди слушателей был мой отец, который достал билет, потом сделал все возможное, чтобы найти какую-то запись, чтобы подсадить на нее мою маму. И когда я уже стал различать какие-то звуки музыки, звучащие в доме, то довольно часто это была именно опера "Порги и Бесс" Гершвина и, разумеется, Summertime, которая звучала у нас очень часто. Я думаю, что моя любовь к джазу произошла именно от того, что с самого раннего возврата я слышал фрагменты этой потрясающей оперы.

Гастроли оперы "Порги и Бесс" в Цюрихе.

В то же время начинаются джазовые концерты в ЦДРИ, там был создан ансамбль "Восьмерка", который состоял целиком из импровизаторов, потом появился на безе этой "Восьмерки" оркестр, руководителем которого был Юрий Саульский. К сожалению, практически не сохранилось записей "Восьмерки", даже наоборот, удивительно, что хоть несколько пьес сохранилось. Если кто-то из наших слушателей вдруг является счастливым обладателем той единственной катушки записи "Восьмерки" в ЦДРИ, пожалуйста, свяжитесь с нами, мы сделаем все для того, чтобы эта запись не пропала. Но по рукам ходит буквально несколько пьес, которые сохранились на обрывках катушек, когда ты "подписываешь" что-то: записал Глена Миллера, осталось у тебя на катушке еще десять минут, ты и "подписываешь" что-нибудь. И когда я искал записи "Восьмерки", именно на таких фрагментах пленок я нашел несколько их пьес. Очень надеюсь, что когда-нибудь мы соберем достаточно полную коллекцию пьес, хотя их мало, всего семь или восемь, и обязательно с нашими слушателями поделимся нашей находкой.

Иван Толстой: Давайте ложку дегтя добавим, Андрей. Венгерские события, осень 1956 года.

Андрей Гаврилов: Мы не дошли до 1956 года, я подвожу только к этому. Вроде бы, все так хорошо, все развивается, музыка, мы даже не говорим про публикации стихов, про то, что начали говорить о возможности публикации стихов Ахматовой, рассказов Зощенко, вроде бы все движется, и вот тут – 1956 год и венгерские события, котором мы когда-то посвятили отдельную программу. Это был очень сильный удар, но менее, по-моему, страшный, чем последующие события в Чехословакии. Просто потому, что население еще не полностью оправилось от 1950-х годов, от сталинской эпохи, где-то внутренне люди были готовы к тому, что может произойти нечто ужасное. В этом отличие, как мне кажется, от событий 1968 года в Чехословакии: несмотря на то, что к тому времени гайки уже закручивались и уже становилось дышать труднее, тем не менее, предыдущие 10 лет или больше приучили людей к тому, что можно быть свободным, можно ощущать чувство собственного достоинства. И вот тут был этот жуткий чехословацкий удар. Но вы правы, Венгрия это тоже было страшное событие и само по себе, и для людей, которые были современниками.

Иван Толстой: Конечно, к 1968 году оттепель уже подействовала на целое поколение, оно уже ее восприняло, так что это был особенно тяжелый, деморализующий удар. А в 1956 году сталинизм был еще слишком свеж. Но именно та наивность, которая была свойственна обществу в 1956 году, она, конечно, была посрамлена, оскорблена в самых лучших своих чувствах. Вокруг печатается западная классика, переводятся книги, выходят Мопассан, Флобер, Анатоль Франс, все что угодно в магазинах продается, но почему-то нужно танками раздавить будапештское восстание.

Андрей Гаврилов: Я говорил с людьми, которые старше меня, и у меня создалось впечатление, что эхо венгерских событий, может быть, было не столь сильным, как в Чехословакии, но более долгим, потому что разговоры о Венгрии не прекращались и в 1956, и в 1957. В те же годы, казалось бы, выходит "Весна на Заречной улице" Хуциева и Феликса Миронера, который стал большим событием в истории нашего кинематографа. В 1956 году был издан в Ленинграде сборник стихов, составленный из произведений участников литобъединения под руководством Глеба Семенова. В составе сборника стихи Андрея Битова, Глеба Горбовского, Александра Кушнера и других. Много лет спустя я прочел одно стихотворение Городницкого, в котором ничего не понял, и только благородя книге Чупринина я разгадал эту небольшую загадку, которая таилась в этих стихиях:

Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе,

В допотопной котельной, согласно решенью парткома.

Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом

В год венгерских событий, на хмурой осенней заре.

Оказывается, по распоряжению первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Козлова, во дворе Горного института был этот сборник сожжен. Вот сожжение книг в 1956 году меня поразило. Не конфисковались, не изымались, не запирались в спецхранах, а именно сжигались – честно говоря, для меня это было шоком.

Иван Толстой: В каком-то смысле "сожжению", в кавычках и в переносном значении, были подвергнуты два издания 1958 года, причем изданные в разных странах. Роман Пастернака "Доктор Живаго" (не эмигрантское, а полностью западное издание, поскольку оно делалось на американские деньги и не эмигрантами), роман, который был удостоен Нобелевской премии.

А была и другая история – со сборником "Новое о Маяковском", это 65-й том издания "Литературного наследства". Издание продолжается до сих пор, 90-летие недавно было отмечено, а буквально неделю назад был выпущен "Литературным наследством", издательством Института мировой литературы том, посвященный истории этого издания. Там полно мемуаров и документов, всем очень рекомендую. Книга давно готовилась и обещает быть крайне интересной.

Новое о Маяковском. М., 1958. Суперобложка

Итак, том, посвященный Маяковскому, казалось бы, коммунистическому поэту, барду, "лучшему поэту нашей эпохи", был если не конфискован, то упрятан, и по его поводу хмурились начальственные брови. А все почему? Потому что издатели, редакторы, составители, люди дипломированные и удостоенные всевозможных научных степеней, позволили себя включить переписку Маяковского с Лилей Брик в этот том. И вот это домашнее белье, этот интим, который был выставлен на обозрение всем желающим читателям, вот это ханжески было сочтено совершенно недопустимым шагом. И 66-й том, в котором должны были продолжаться документы, посвященные Владимиру Маяковскому, был запрещен вовсе. В комплекте ста с лишним томов "Литературного наследства" зияет дыра, нет 66-го тома. 65-й остался, его можно почитать, и сейчас диву даешься, как копья скрещивались, о чем вообще сыр-бор! Маяковский подписывается "Щеном", рисует собачку в конце своих писем – какая чепуха! И это еще один полюс оттепельной эпохи, все было не так просто, что-то разрешалось, а что-то, довольно простое и очевидное, запрещалось.

Андрей Гаврилов: Насколько я помню, параллельно выходило собрание сочинений Маяковского, которое обещало быть полным, и, если я правильно помню, письма, которые были опубликованы в "Литнаследстве", туда в итоге вошли в сокращенном виде.

Иван Толстой: Андрей, я запомнил в числе тех фактов, которые вы перечисляли, выход фильма "Весна на Заречной улице". А ведь у нас есть одна музыкальная вещь как раз из этой картины.

Андрей Гаврилов: Фильм, помимо того что он прогремел как фильм, еще и запомнился своим, как теперь говорят, саундтреком, песней, которая вошла в этот фильм. И я хочу предложить ее, но не в оригинальном исполнении, а в современном. Борис Гребенщиков записал целый альбом песен советских композиторов, который до сих пор не смог издать в связи с тем, что полная путаница с авторскими правами на советские песни, и плюс, давайте называть вещи своими именами, абсолютная жадность некоторых правообладателей привели к тому, что этот альбом существует в полуофициальном виде в интернете, но он так и не издан. Скорее всего, он существует в полном виде только в архиве Бориса Гребенщикова.

"Весна на Заречной улице", фрагмент афиши.

Мне кажется, что "оттепель" характеризуется во многом именно этими качелями, колебаниями от абсолютно ужасных событий до событий, без которых современная жизнь была бы намного беднее. Самый яркий пример это, конечно, публикация "Одного дня Ивана Денисовича" Солженицына. Но еще до публикации происходило много заметного, значимого, о чем нельзя не упомянуть. 1957 год, о котором мы говорили довольно много, это третий арест поэтессы Анны Барковой. Мы ей посвятили целую программу, ее стихи и книги сейчас выходят. Но третий арест у нее был уже после смерти Сталина, уже практически развеян культ личности, и вот Анна Баркова попадает снова в лагеря.

Проходит всего лишь полгода, и в журнале "Техника – молодежи" происходит маленькое событие, из тех событий, которое никем не замечено, кроме самих авторов, это как та маленькая дырочка, которая появляется в плотине, но из-за которой плотина постепенно рушится, – первая публикация братьев Стругацких, первая их совместная работа, рассказ "Извне", которым они не очень гордились и не очень вспоминали, тем не менее, вполне достойный фантастический рассказ. Это 1958 год. Влияние братьев Стругацких на целые поколения невозможно переоценить.

И тот же 1958 год, февраль, члены подпольного марксистского кружка, который возглавил Лев Краснопевцев, приговорены к длительным срокам заключения от шести до десяти лет. Среди осужденных был поэт и переводчик Вадим Козовой, он получил 8 лет, он попал в мордовские лагеря строгого режима, где познакомился со своей будущей женой, дочерью Ольги Ивинской Ириной Емельяновой, которая тоже отбывала лагерный срок. А Ольга Ивинская это муза Бориса Леонидовича Пастернака.

Иван Толстой: Курьезно вспомнить о событии, которое прошло практически никем не узнанным, и тем не менее, оглядываясь назад, ретроспективно забавно увидеть, что оно все-таки было и кто мог, тот мог бы обратить внимание. Я имею в виду цитату из "Защиты Лужина" Владимира Набокова, которая появилась в "Новом мире" в 1957 году, – целый полноценный абзац про шахматы и Лужина, о сгущении сил, об энергии, которая из клетки в клетку переходит под властью мысли шахматиста. Цитата была в составе воспоминаний очень противоречивого человека, репатрианта Льва Любимова.

Андрей Гаврилов: Есть алаверды на эту историю, когда в журнале "Иностранная литература", по-моему, была статья Андрея Вознесенского о Пастернаке и его переводах. И там была строчка: "А какого он нам подарил Гамлета!" И дальше шло стихотворение Бориса Леонидовича из "Доктора Живаго". Но цензура по контексту решила, что это перевод, и пропустила спокойно этот текст.

Мы с вами говорили о термине "оттепель", и я хочу привести две цитаты. Первая цитата из Давида Самойлова. Еще только когда вышла первая часть повести Эренбурга "Оттепель" в журнале "Знамя", Давид Самойлов написал: "Название романа “Оттепель'' было намеком на то, что реформы общественной жизни являются лишь началом, что после оттепели нужно ожидать весны. Этот намек был понят и раздражил среду власти. Власти считали, что по линии общественных свобод сделано достаточно".

И вот происходит все лишь пять лет и цитата из Кочетова. У Кочетова был роман "Братья Ершовы", который сейчас, насколько я понимаю, радостно и совершенно справедливо всеми забыт. Вот финальные фразы романа. "Кончилось трудное, хмурое время. Год был с гнилыми оттепелями, со слякотью, с насморками и гриппами, со скверным настроением. Все позади. Широким разливом шла по стране весна". Это просто как иллюстрация к тому, как современники принимали слово "оттепель".

Иван Толстой: Андрей, мы поневоле ограничены астрономическим временем и не можем в разговор об "оттепели", об этом десятилетии или двенадцатилетии включить такие темы, как Карибский кризис и детант, начавшийся после осознания всей гибельности гонки вооружений, и процесс над Иосифом Бродским, который, конечно, переломал и перевернул эпоху и представления интеллигенции и литературной общественности о том, что происходит, что можно и что нет. Конечно же, арест Синявского и Даниеля и в связи с этим демонстрация на Пушкинской площади, затем сам процесс над двумя писателями, которые отважились печататься за границей. "Белая книга", составленная Александром Гинзбургом по поводу процесса Синявского и Даниэля, и Красная площадь 25 августа 1968. Это все, конечно, темы для отдельных программ и некоторым из них мы уже посвятили наши разговоры. Но давайте перейдем к фигуре, которая охватила своими крылами все эти 12 лет и стала одним из символов всего этого времени. Я, конечно, имею в виду Александра Галича.

Андрей Гаврилов: Александр Галич, который был в то время преуспевающим советским драматургом, поэтом, о котором мы говорили не раз и которому посвятили в свое время программу, который отказался добровольно от всего этого для того, чтобы петь и писать свободно, не мог не откликнуться на такое событие, как похороны Бориса Леонидовича Пастернака. И одна из его песен из цикла "Литераторские мостки" так и называется – "Памяти Бориса Пастернака". Она подводит итог целому периоду в истории нашей страны – "оттепели".

(Александр Галич, "Памяти Бориса Пастернака")