Алфавит инакомыслия. Подписанты

Иван Толстой: Я думаю, Андрей, нам стоит сразу очертить это понятие – кто такие "подписанты", кого мы имеем в виду?

Андрей Гаврилов: "Подписантами" стали называться в послевоенное время люди, которые подписывали коллективные петиции, письма, заявления и тому подобные документы в защиту жертв советской карательной машины.

В 1-й части – новая глава воспоминаний Александра Горянина: "Былое и книжки". Во 2-й – "Алфавит инакомыслия" с А.Гавриловым: Подписанты.

Иван Толстой: После смерти Сталина звезда академика Лысенко ненадолго закатилась, но вот в власти пришел Никита Хрущев и последний карьерный успех Лысенко пришелся на правление Хрущева. Статьи Лысенко снова появляются в газете "Правда", при Хрущеве ни один журнал, ни одна газета не осмеливались выступать с критикой Лысенко и лишь некоторым академикам, Кедрову и Семенову, разрешено было корректно оспаривать научные основы лысенковского учения.

И вот в середине 1955 года произошло что-то невероятное – появилось "Письмо трехсот". Под этим названием обозначают серию писем, первое из которых – обширная докладная записка объемом в 21 машинописную страницу, подписанная большой группой советских ученых, – было направлено в президиум ЦК КПСС 11 октября 1955 года. Эта докладная записка содержала оценку состояния биологии в СССР к середине 1950-х годов, критику научных взглядов и практической деятельности Трофима Денисовича Лысенко, являвшегося в то время одним из руководителей биологической науки в стране.

Письмо подписали 297 академиков, докторов и кандидатов биологических наук, и следствием этого письма стало освобождение Лысенко с поста президента ВАСХНИЛ в 1956 году по собственной просьбе.

Трофим Лысенко

С 1956 по 1961 год он был членом президиума ВАСХНИЛ и в эти годы выступал в свою защиту, в Академии наук и в ВАСХНИЛ шли непрерывные столкновения его сторонников и противников.

Итак, кто подписал? Не только видные биологи, но и самые знаменитые физики – Капица, Харитон, Тамм, Сахаров, Ландау. Курчатов под письмом не подписался, однако поддерживал содержание этого письма и тезисы в личном разговоре с Хрущевым. Хрущев, может быть, не особенно благоволил к ученым вообще, но для физиков делал заметное исключение. Вероятно, это было связано с триумфом на испытаниях термоядерного оружия. И в ходе беседы с Курчатовым Хрущев довольно быстро пришел в ярость, назвав письмо "гнусной коллективкой", а академикам, которые к нему явились, он настоятельно рекомендовал "заниматься физикой и химией, а не лезть в биологию" и бросил им вдогонку: "Товарищ Несмеянов, только вот что – Лысенко у меня не трогайте! Головы рубить будем!"

Записка эта в конечном счете явилась причиной отставки Лысенко и некоторых его приверженцев и ставленников – они покинули руководящие посты в системе Академии наук. Но в 1961–62-м Трофим Лысенко во второй раз занял пост президента ВАСХНИЛ по личной инициативе Никиты Сергеевича.

Андрей Гаврилов: А у меня возникает в этой связи вопрос: мы называем "подписантами" людей, которые просто массово что-то подписали, или тех, кто все-таки выступил в защиту жертв власти, тех, кого мы с вами начали называть "инакомыслящими", не проводя точной грани, не давая точных определений? Потому что "Письмо трехсот" – это точно так же, как появившееся чуть ранее, в октябре 1954 года, открытое письмо группы писателей, куда входили Каверин, Казакевич, Маршак, Паустовский, Щипачев… Письмо называлось "Товарищам по работе", было опубликовано в "Литературной газете", и в нем было предложение о перестройке Союза писателей, который "превратился из творческой организации в некий департамент по литературным делам".

И то, и другое письмо очень важны, они сыграли в свое время большую роль, но можем ли мы тех, кто их подписал, ставить в один ряд с людьми, которые подписывали открытые письма, начиная с 1965-67 года? Не есть ли здесь нечто другое? Может быть, это просто выражение мнения группы ученых или писателей, но не более того? Можно ли этих людей называть "подписантами"?

Иван Толстой: Я уверен, что можно – и вот почему. С одной стороны, это было письмо против академика Лысенко, против его лженаучных теорий, против того, что он предлагал скорейшее выращивание пшеницы (и других урожаев) вопреки всем научным предположениям своих "оппонентов" (в кавычках потому, что эти оппоненты были уже уничтожены в ГУЛАГе), а с другой стороны, это было письмо в защиту тех, кто сгнил в лагерях и был расстрелян по тюрьмам.

Андрей Гаврилов: Но без фамилий, просто как явление?

Иван Толстой: Имени Вавилова, по крайней мере в открытой части этого письма, я не нашел. Может быть, в каких-то разговорах устных, на приеме у Хрущева вспоминались имена Кольцова, Вавилова и других погибших ученых. Но мне кажется, что к этому письму нужно подходить с двух сторон. С одной стороны, это против Лысенко, а с другой стороны, это в защиту генетики, а генетика была просто сублимированным воплощением всего запрещенного, всего инакомысленного, то есть такого запрещенного, такого инакомысленного, за которое вы получали срок.

Андрей Гаврилов: В таком случае, к сожалению, я вынужден поставить эти письма не в ряд тех писем, о которых мы будем говорить через несколько минут, а среди того, что было в 1956 году: открытое письмо Шолохова, Федина, Леонова, Катаева, Твардовского, Тихонова, Паустовского, которые вступили в полемику с Жан-Полем Сартром, Симоной де Бовуар, Жаком Превером и другими французскими писателями, которые выразили свой протест против вторжения в Венгрию. И в таком случае можно считать, что эти люди, советские писатели, так же искренне выступали в защиту каких-то идеалов, которые им казались верными. Да, наверняка не обходили с подписным листом их, но думаю, что многих из них уже обзванивали и выясняли их точку зрения.

Это совсем не то, что спустя 8 лет, в 1964 году, произошло, вот здесь уже я буду говорить уверенно совершенно, необыкновенное событие. В отличие от письма 1954 года, где люди просто предлагали перестроить Союз писателей, опять-таки, не очень называя фамилии, просто достаточно робко протестуя против сложившейся ситуации, люди, которые подписали письмо после суда над Иосифом Бродским, говорили конкретные вещи и говорили их достаточно резко.

Кстати, именно это письмо, которое подписало 49 человек, оно вошло в историю как "Письмо сорока девяти", а среди подписантов были Игорь Ефимов, Яков Гордин, Владимир Марамзин, Александр Кушнер, Андрей Битов, Глеб Горбовский, Герман Плисецкий, именно этим письмом и было начато движение подписантов, движение нового времени. Об этом пишет, в частности, Яков Гордин в книге "Рыцарь и смерть". В этом письме (Игорь Ефимов рассказывает его историю) молодые литераторы Ленинграда решили что-то предпринять. Они решили письмо с 50-ю подписями отвезти члену секретариата Ленинградского отделения Союза писателей Даниилу Гранину. И они вручили ему это письмо, найдя его в Комарово и дождавшись, когда он вернется с лыжной прогулки. "Ох, – сказал Гранин, – не хочется мне брать в руки это письмо". Но взять пришлось. А авторы письма выражали надежды, что справедливость по отношению к Бродскому будет восстановлена в законном порядке, и требовали из состава Комиссии по работе с молодыми литераторами изгнать лжесвидетеля и лжеэксперта Воеводина. А вот дальше была формулировка, которой до этого я не встречал, и думаю, до этого момента ее нигде и не было:

Яков Гордин. "Рыцарь и смерть", обложка

"Мы, молодые литераторы Ленинграда, не можем, не желаем и не будем поддерживать никаких отношений с этим морально нечистоплотным человеком, порочащим организацию ленинградских писателей, дискредитирующим в глазах литературной молодежи деятельность Союза писателей".

То есть это было одновременно и письмо в защиту Бродского, и письмо протеста против того, что судебные власти прибегают к услугам лжеэкспертов, которые работают по заказу этой власти. Я понимаю, почему Гордин считает, что этим письмом было начато движение подписантов. Наверное, потому, что до этого времени столь резких формулировок, столь резкого письма просто не было. Хотя мы вами его немножечко опровергли, приведя более ранние, но, конечно, не столь резкие примеры открытых писем, которые были или опубликованы, или ходили по рукам до 1964 года.

Иван Толстой: Какой поразительный контраст между 1954 и 1964-м, как будто эпоха прошла, как будто лавина сошла с каких-то кавказских гор.

Андрей Гаврилов: Так ведь и было. Кстати, "кавказские горы" – вы хорошо сказали, учитывая смерть Иосифа Виссарионовича. Я бы еще сказал, что это оружие – коллективные письма и открытые подписи под ними – власть тут же взяла на вооружение, уж слишком активно стали выступать подписанты и слишком уж большое значение их подписи стали иметь. Когда письмо в защиту кого-то из диссидентов или письмо протеста против произвола власти подписывали люди типа Сахарова, Солженицына и многих других героев нашего цикла, эти письма, разумеется, не публиковали в советской печати, но люди о них узнавали благодаря передачам западных радиостанций.

В общем, в какой-то момент наступила легкая усталость, которая стала выражаться во фразе – "ну, вы защищаете своих". Да, действительно, имена инакомыслящих, имена диссидентов, которые подписывали такие письма, естественным образом стали повторяться. Человек, который заботился о судьбе Анатолия Марченко, не мог не озаботиться судьбой Сахарова в ссылке. А вот когда люди, прильнув к радиоприемникам, вдруг слышали известные фамилии, но не диссидентов, не открыто инакомыслящих, а людей, чьи книги можно было взять в библиотеках, фильмы которых можно было посмотреть в кинотеатрах, музыку или концерты которых можно было посетить, купив билет. Вдруг эти люди тоже стали протестовать, и, с моей точки зрения, это зачастую оказывало на самые широкие слои населения влияние несравнимо большее, нежели письмо, подписанное кем-то из диссидентов.

Хотя письмо, подписанное группой диссидентов, оказывало влияние на власть. Эти письма были важны, без них очень многим было бы намного хуже. Но человек, который в условном маленьком городе не имел ни малейшего отношения к движению инакомыслящих, вдруг узнавал, что советский писатель Паустовский, Симонов или Каверин вдруг протестует против чего-то, это ошарашивало и пробуждало интерес: а что же там такое творится, если даже такой писатель, которому я с детства доверяю, "Корзину с еловыми шишками" которого я учил в школе, вдруг начинает против чего-то протестовать?

Иван Толстой: Да, я согласен. И ведь какая примечательная этическая оставляющая есть у всякого письма с этими подписями, когда люди не побоялись поставить свое имя. Подпись ведь не просто проявление порядочности, порядочности у человека может быть сколько угодно, но у этой подписи есть совершенно реальная цена – это отказ от благополучия, от спокойной жизни, от карьеры, от книг писателя, от спектаклей, в которых актер играет или режиссер ставит, от поездок за границу. Это изменение жизни человека, поставившего свое имя в защиту гонимого. Это – колоссальный гражданский поступок, и диву даешься, как много людей в 60-е годы не побоялось поставить свою карьеру на карту.

Андрей Гаврилов: Я хочу привести вам в качестве примера не очень отстоящие хронологически далеко друг от друга, всего лишь год, два документа.

Февраль 1966 года, в "Литературной газете" открытое письмо секретариата правления Союза писателей в поддержку приговора Синявскому и Даниэлю. Среди подписантов – Федин, Тихонов, Симонов, Михалков, Сурков. Подпись предложили поставить и Александру Твардовскому, но он отказался. Кстати, найти в себе силы чиновнику от издательского дела (я сейчас не говорю про него как поэта, писателя, критика) было достаточно сложно, и то, что он отказался, ставило его в один ряд с подписантами типа тех, кто через год подписал коллективное письмо в президиум Четвертого съезда Союза писателей в мае 1967 года.

Это был своего рода ответ на письмо Солженицына съезду. Авторы письма считали, что "письмо Солженицына ставит перед съездом писателей и перед каждым из нас вопросы чрезвычайной важности. Мы считаем, что невозможно делать вид, будто этого письма нет и просто отмолчаться. Позиция умолчания неизбежно нанесла бы серьезный ущерб авторитету нашей литературы и достоинству нашего общества". Фамилии подписантов: Паустовский, Каверин, Борис Балтер, Тендряков, Искандер, Трифонов, Бенедикт Сарнов, Феликс Светов, Александр Галич и многие другие. Всего около 90 подписей.

"Хроника текущих событий" (обложка западного переиздания), где печатались многие коллективные письма в защиту гонимых

Мы с вами подошли к грустному периоду. Мы говорили, что можно определить, когда же закончилась оттепель. Судя по всему, она закончилась или начала уже резко заканчиваться в 1968 году, когда войска Советского Союза и других стран Варшавского договора оккупировали Чехословакию. И вот мы посмотрим, что к 1968 году удивительно немного коллективных писем протестов против ввода войск в Чехословакию. Удивительно много писем, которые были подписаны одним или двумя фамилиями. Я много копал, готовясь к этой программе, пытаясь найти большое количество коллективных писем протеста. Нет. Было много отдельных выступлений, много людей, которые в одиночку ночами клеили листовки по всему Советскому Союзу, я даже не знал, что их было так много, но писем уже не было, уже сменилась атмосфера, уже изменилась эпоха. Можно считать, что 1968 год начался с письма Ильина, Габая, Юлия Кима и Петра Якира, которые написали:

"В течение нескольких лет в нашей общественной жизни намечаются зловещие симптомы реставрации сталинизма".

Кстати, здесь надо напомнить нашим слушателям, что 99 процентов таких писем коллективных не были никогда опубликованы в СССР. Они или ходили в самиздате, или их тексты зачитывали западные радиостанции, в отличие от тех писем, которые подписали подписанты с другой стороны, в распоряжении которых были все СМИ. Даже такое событие, как протест 46 сотрудников Новосибирского научного центра, это февраль 1968 года, против законности в ходе процесса над Гинзбургом, Галансковым, Добровольским и Лашковой, уже было почти как бомба, хотя до Чехословакии было уже целых полгода.

"Нас тревожит, – писали авторы письма, – что за практически закрытыми дверями судебного зала могут совершаться незаконные дела, выноситься необоснованные приговоры по незаконным обвинениями". Свое письмо они направили Верховному суду РСФСР, генеральному прокурору СССР, генсеку ЦК КПСС, председателю Совмина, председателю Президиума Верховного совета, а также в реакцию газеты "Комсомольская правда". Смешно, что на следующий день его уже зачитывал "Голос Америки". Где была утечка, насколько я понимаю, до сих пор точно понять никто не может.

До августа, до Чехословакии письма продолжались, друзья Александра Есенина-Вольпина собрали подписи под открытым письмом в его защиту. Это "Письмо девяноста девяти". Среди подписавших Юрий Айхенвальд, Григорий Подьяпольский, Юлий Ляшенко, академик Петр Новиков, Игорь Шафаревич. Не подписали, но подобные письма послали Андрей Колмогоров и Павел Александров, ведущие академики, и это тоже было еще допустимо. А вот после 1968 года каждое открытое письмо отличается от предыдущих писем тем, что там меньше незнакомых имен. Люди, которые встали на путь инакомыслия, открытого диссидентства, которым нечего было уже терять, они продолжали подписывать подобные письма. Люди, которым было что терять, стали намного осторожнее.

Мстислав Ростропович

1972 год. Ростропович вместе с Сахаровым и другими деятелями науки и культуры подписывает два обращения в Верховный совет СССР об отмене смертной казни и амнистии политзаключённых. Подписи: Сергей Ковалев, Татьяна Великанова, академик Сахаров, Лидия Корнеева Чуковская, Владимир Максимов, скорее даже удивляет подпись Каверина, который не был активным диссидентом, а подписи Галича, Елены Боннэр, Льва Копелева, Роя Медведева уже никого не удивляли. Таким образом постепенно большое число подписантов на долгое время потихоньку сошло на нет. Это то, с чего вы начали нашу программу: слишком много можно было потерять.

И, наоборот, ярким цветом расцвели подписи другие. 1973 год – письмо в редакцию газеты "Правда", "Открытое письмо группы советских писателей в связи с антисоветскими действиями и выступлениями Солженицына и Сахарова, которые клевещут на наш государственный и общественный строй", и так далее. И подписи: Чингиз Айтматов, Юрий Бондарев, Расул Гамзатов, Олесь Гончар, Константин Симонов, Анатолий Сафронов. Единственное, чем это письмо отличается от всех остальных подметных писем, это тем, что, судя по всему, сгоряча туда влепили подпись Василя Быкова, который позже говорил, что он это письмо не подписывал.

Иван Толстой: Очень интересно было бы собрать (я вот слушаю вас под впечатлением от вашей мимолетной фразы, что эти письма практически никогда не публиковались в России) большой том. Такой проект – коллективные письма 1950–70-х – был бы, конечно, очень интересен, я догадываюсь, крайне узкому кругу, но для истории гражданственности, общественного движения было бы интересно, чтобы какой-нибудь новый Чупринин взялся опубликовать такой толстенный том, как он это делает с оттепелью. Цены бы этому не было на весах истории.

Андрей Гаврилов: Хочу напомнить, что Сергей Чупринин издал огромный том – хронологию и историю оттепели, – практически по дням расписав те годы, которые к этому явлению относятся. Я читал как детектив, оторваться не мог. Много фактов, которые я знал, намного больше, о которых я даже не догадывался, и все это читается лучше любого учебника истории. Многие цитаты, которые я приводил сегодня, мною были почерпнуты как раз из этого тома.

С. Чупринин. Оттепель. События, обложка

Иван Толстой: Мы не можем закончить нашу программу, пока не прозвучал какой-то музыкальный отклик, музыкальное воплощение этой темы. Что вы приготовили сегодня?

Андрей Гаврилов: Я приготовил одну песню, которая, к большому сожалению, актуальна и сегодня и, может быть, с каждым днем становится все актуальнее и актуальнее. Разные позиции тех, кто, увидев несправедливость, тем не менее бросается, открыв забрало, на ее исправление, и тех, кто по разным причинам убеждает себя и окружающих, что есть более серьезные темы, есть большее добро, есть другая манера поведения, вот так открыто на борьбу со злом не бросается, предпочитая нечто другое. Вот этот конфликт между тем, что можно все потереть, а может быть, просто надо было по-другому к этому подойти. Я не знаю ответа, а может, знаю, но не хочу его навязывать. Но, мне кажется, лучше всех это выразил Юлий Ким в своей песне "Куда собрался капитан". Это песня из цикла песен, написанных к спектаклю "Московские кухни". Пьеса и песни к ней были написаны в самом конце 80-х годов.

(Песня)