Болезни разночинцев. Евгений Добренко – о народопоклонстве

Когда закончится эта война и путинская эпоха уйдет в прошлое, когда настанет черед писать ее историю, начнут со словаря, где непременно будет не только история таких пропагандистских перлов, как "СВО", "русский мир", "наши ребята", "своих не бросаем", "эти восемь лет", "не все так однозначно", "русская весна", "хлопки", "непростые решения", "жесты доброй воли" и т.п., но и проходящих по ведомству интеллигенции таких, как "хорошие русские", "белые пальто", "имперскость", "Z-поэзия", "отмена", "коллективная ответственность" и "ответственность русской культуры", то есть весь тот интеллигентский жаргон, который в течение поразительно короткого времени не только прочно утвердился в современном политическом дискурсе, но, как кажется, заполонил едва ли не все языковое пространство (попутно замечу, что по глубине и интенсивности изменения в языке, происшедшие за последние полтора года, можно сравнить разве что с ломкой 1920-x годов).

Вторая группа понятий отличается от первой тем, что она не была спущена сверху, а родилась в ходе бесконечных (но малосодержательных) дискуссий. Точнее, эти понятия стали едва ли не единственным их результатом. Но поскольку не проходит и дня то без шумных дебатов по поводу очередных "нападок" на русскую классику (от Пушкина и Достоевского до Блока и Бродского), то очередных скандалов вокруг "отмены русской культуры" (когда под кэнселинг попадает Нетребко, а публику убеждают в том, что "отменяют" Рахманинова, который в год своего 150-летия звучит на Западе чуть ли не из каждого утюга), то споров о "коллективной ответственности" и т. п., ощущается насущная необходимость понять источники этого напряжения.

В какофонии этих споров нетрудно потерять нить, объединяющую эти партии развалившегося оркестра, а по сути являющуюся нервом интеллигентского сознания, на протяжении последних двух столетий удерживающим этот разношерстный и разрозненный класс, которому на роду, видимо, написано было жить в разладе с самим собой и раздоре с другими слоями общества, – класс изначально разных по происхождению людей – разночинцев. Главное, что их всегда объединяло, – это жалость к выдуманному ими "народу" и ненависть к режиму. Но в этом проклятом треугольнике в итоге интеллигенция каждый раз оказывается в лагере защитников режима, поскольку борется не за принципы, а за "справедливость".

Русская интеллигенция формировалась в процессе создания русского культурного канона, который (пока только в виде политического нарратива) вызревал под влиянием романтического национализма и являлся частью национального строительства. Именно в это глухое время сформировались в николаевской России те самые два полюса, гремучая смесь которых порождает ресентимент, питавший (а точнее, отравлявший) российское национальное сознание на протяжении последних двух столетий. Поначалу этот ресентимент распространялся только на "образованные классы" (так тогда назывались "элиты"), а затем, в результате демократизации, был пересажен в головы основной массы населения. Разумеется (в очень грубом приближении), комплекс неполноценности (западники) и комплекс превосходства (славянофилы) присущ многим. Но только их смесь порождает "загадочную русскую душу" и все то достоевское ковыряние в ней, которое метастазами расползлось на последующие полстолетия в националистических нарративах, которые по недоразумению принято называть "русской религиозной философией". Эти национальные ламентации относительно "судьбы русского народа" и "особого пути России" безобидны до той лишь поры, пока их не начинает использовать государство, что и произошло в очередной раз сейчас.

Итак, пораженная врожденной болезнью народничества русская интеллигенция две сотни лет "служит народу". Парламентаризм и либеральная демократия – это про принципы и закон, а не про народ. Поэтому каждый раз интеллигенция делает неправильный выбор, успокаивая себя тем, что делает его "по совести". Народничество – это не только ее проклятие, но и оселок: русский интеллигент всегда встанет на сторону "народа". До революции его подпирала в этом "больная совесть", потом советская власть, теперь – антирасистский дискурс. В глазах интеллигенции нелюбовь к народу (читай: трезвый взгляд на него – без "жалости", патетики и придыхания) антидемократична. Это расизм → нацизм → русофобия… Так в два прыжка мы попадаем в провластный дискурс. На развилке либерализм/популизм русский интеллигент всегда выберет второе. Вот почему из любых реформ получается в России автомат Калашникова, а левая в своих симпатиях интеллигенция оказывается на службе "правого дела" режима.

Но левизна и антибуржуазность русской интеллигенции – лишь часть проблемы. Вернее, так: они вообще не были бы проблемой. В конце концов, интеллектуалы во всем мире таковы. Разница лишь в том, что на Западе интеллектуалы в массе своей не являются популистами (что часто и отталкивает от них "широкие слои населения", отдающие свои голоса правым), а русская интеллигенция заражена всеми болезнями пациента. Смесь популизма с левизной делает ее саму не частью решения, но частью проблемы.

Есть у этой болезни и другой побочный эффект. С точки зрения "официальной народности" интеллигенция космополитична (этот взгляд не лишен, разумеется, антисемитских обертонов, поскольку в советское время к ней добавился сильный еврейский компонент). Однако, как показывает нынешний опыт, проблема русской интеллигенции вовсе не в ее "космополитизме", но, напротив, в ее имперскости. Нельзя любить (жалеть) "народ", разделяя его комплексы, фобии и ресентимент, и быть космополитом. Здесь, как в известном анекдоте, нужно либо снять крест, либо надеть трусы. В этом смысле (самый, пожалуй, знаковый пример) стихи Бродского на независимость Украины вовсе не есть какое-то исключение или имперский вывих, но прямое следствие его же стихов о народе. Интеллигент, космополит, еврей Бродский от ранних стихов о народе до поздних стихов об Украине оставался последовательным и образцовым интеллигентом-народником. Интеллигенция сумела примирить космополитизм и национализм в так называемом "универсализме" русской культуры, миф о котором является жемчужиной в короне интеллигентской мифологии.

Почему именно культура стала нервным центром русской идентичности? Дело в том, что русское национальное самосознание строится на коллизии между возвышенным образом великой России и убогой реальностью ее настоящего и прошлого. Именно эту коллизию маркиз де Кюстин описал как смесь комплекса неполноценности с комплексом превосходства. Русскость реализует себя только в таком двоящемся образе. Именно культура фиксирует эту глубоко, в сущности, невротическую коллизию, породившую ту Россию, которую нельзя понять умом, – Россию как особый мир, как сказку, как идею, в которую должны верить сами русские и влюбляться иностранцы.

Так стали пониматься чарующие пушкинские строки и гоголевские мистерии, тургеневские девушки и мятущиеся русские мальчики Достоевского, благородные герои Толстого и милые добряки Чехова, бунинские темные аллеи и прекрасная незнакомка Блока, чарующая музыка Чайковского и Рахманинова, волшебная грусть Левитана и изысканные балеты Дягилева, окутанный туманами Петербург и уплывающие в дымке дворянские гнезда… Все вместе они создали образ "красивой", возвышенной, волшебной России, чарующую сказку об этой огромной, холодной, неуютной и жестокой стране.

Интеллигентский миф о великой русской культуре потому всегда был столь интимным и одновременно столь всеобщим, разделяемым всеми – от вождей до простых колхозников, что связан он был с самой глубоко травматичной русской идентичностью (и уже через нее – с политикой). Это культ национальный. Но одновременно – универсальный. В нем сфокусирована вся двойственность русской интеллигенции. Российско-советское сознание всегда страдало от того, что можно было бы назвать имперской шизофренией.

Российско-советская имперскость – композитный феномен. Притом что русский этнический национализм основан, как и любой национализм, на ксенофобии и откровенном презрении к "нацменам", своим основным содержанием он имеет прославление собственной "всемирной отзывчивости" и некоей цивилизаторской миссии. Иначе говоря, имперскость, о которой сегодня много пишут, является лишь специфической формой русского национализма. Национализм француза или испанца необязательно связан с имперскостью, тогда как русский национализм без нее невозможен.

По сути, имперскость – это и есть содержимое русского универсализма, который объединяет в себе эдакое смирение и самоприниженность (в своей Пушкинской речи, этой апологии русского универсализма, Достоевский говорил именно об этом: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость") – и, напротив, претенциозную глобальность, экспансивную открытость (в отличие от "вас", увязнувших в своем партикуляризме, "Нам внятно всё – и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений…"). Универсализм русской культуры следует считать тем, чем он является, а именно – рационализацией и сублимацией ресентимента.

Культиватором и хранителем всего этого комплекса воззрений и является интеллигенция. Вполне понятно, почему именно сейчас она оказалась на авансцене. Стоит вопрос об ответственности за происходящее в Украине. И опять интеллигенция заняла свою извечную позицию: никакой коллективной ответственности, народ ни при чем. Пусть сети полны чудовищными интервью на улицах и дичайшими высказываниями не только "простых москвичей", но россиян до самых до окраин, диких историй массовой поддержки войны – на эту реальность наложено табу. Во всем повинны Путин и его камарилья, но только не "народ". Всякое покушение на эту святыню – расизм и нацизм. Эти ярлыки – риторическая симуляция, призванная эмоцией скрыть интеллектуальную несостоятельность этой позиции и увести от разговора о коллективной ответственности, объявленной бесчеловечной.

Это позволяет интеллигенции позиционировать себя над схваткой, одновременно выступая против путинского режима и защищая поддерживающее его en masse население России. Достигается это через отказ от реальности, принимающий сегодня самые радикальные формы. Вам скажут, что никакой поддержки нет; что при тоталитаризме верить соцопросам нельзя; что есть ложь, есть большая ложь и есть статистика; что правды никто не говорит; что люди не виноваты (они обмануты, запуганы, пытаются выжить, вообще ничем не интересуются); что это все пропаганда (кому вы верите? кто проводит эти опросы? кто составляет эти графики?); что правды мы никогда не узнаем, и вообще – не эссенциализируйте... Последнее – самый распространенный аргумент (современный эквивалент советской цензуры: не обобщайте!): никаких общностей (население, народ, интеллигенция, что угодно) нет – это все конструкции. Все сугубо индивидуально. И потому ответственности никто ни за что не несёт. Вполне в духе времени, традиционная народническая адвокатура русской интеллигенции приняла сегодня формы радикального постмодернистского конструктивизма.

За многие десятилетия интеллигентский глаз научился снисходительно не замечать правового нигилизма, склонности к насилию, к империалистическому видению мира, великодержавному ресентименту, якобы навязанных "доброму русскому сердцу" нечеловеческими условиями жизни и жестоким государством. Сегодня это устройство интеллигентского глаза помогает ему отрицать шокирующий уровень политической культуры населения России, предъявляющего запрос на путиных, что стало для мира не меньшим открытием, чем реальное состояние российской армии, вскрывшееся войной. Кадры с улиц российских городов, где интервьюируют прохожих, шокируют не меньше, чем картины последствий бомбежек. Это – руины морали, кладбище человечности, царство параноидального нарциссизма, самообмана и невежества.

Подозреваю, что именно этим объясняется то, почему в России до сих пор терпят интеллигенцию, давно доставшую власть ("У, щелкоперы, либералы проклятые! чертово семя! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас всех да черту в подкладку! в шапку туды ему!") и всегда вызывавшую брезгливое непонимание в "народе" ("...и очки на носу. Какой паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки"). Если бы интеллигенция исчезла, завтра просто некому было бы объяснять русскому народу, как он прекрасен, добр, духовен, всеми обижен и, главное, – ни в чем не виновен, неподсуден и ни за что не несет ответственности. В последнем, как мне представляется, и состоит основная социально-политическая функция интеллигенции, ее raison d'être. Конечно, ему и власть это непрестанно рассказывает, но кто ж ей верит? А вот интеллигенция сделала это главной своей работой не за страх, а за совесть, чем и кормится последние 200 лет при любых режимах. Лишь небольшая ее часть сохранила независимый, свободный от народопоклонства взгляд на мир.

Сегодняшнее народничество объективно стоит на стороне зла. Поэтому не удивляет, что эти "друзья народа", ругая Путина и упиваясь своим демократизмом и левизной, пространно и с удовольствием рассуждают о дефиците демократии в Украине (в России с этим уже все в порядке), об украинском национализме (притом что более оголтелую националистическую пропаганду, чем производят сегодня российские медиа, трудно представить), о перегибах языковой политики (притом что Россия давно федерацией является только на бумаге) … Так выстраивается позиция равноудаленности: "Чума на оба ваших дома". Прямым следствием этой глубоко аморальной установки является уравнивание агрессора и жертвы и вытекающая из него демонстративная объективация Украины, дереализация страданий людей: они рассматриваются не столько в качестве жертв российской агрессии, сколько в качестве инструмента в борьбе с путинским режимом. За этой позицией – вполне понятное желание психологически оправдать собственную трусость, политическую апатию, выученную беспомощность, отсутствие эмпатии…

Объявив задним числом Эренбурга и Симонова военными преступниками, они сегодня называют расистами всех, кто смеет "обобщать" (эссенциализировать). Но неужели весь мир стал расистом в 1945 году, обернувшись против "несчастных немцев"? Неужели расистом стал Томас Манн, когда возложил ответственность за происшедшее на немцев, чего ему в Германии долго не могли простить? Неужели любая критика "народа" – это антидемократизм, а то и расизм? И не следует ли нам по этой логике безусловного пиетета перед "народом" уважать выбор немецкого народа в 1933 году и его последующую массовую поддержку Гитлера?

Удручающий уровень дискуссий внутри России понятен: из-за репрессий поле для них маргинализировано, число желающих принять в них участие и возможность высказать свою позицию сильно ограничены. Иллюзии того, что качество дискуссий в эмигрантской среде сильно выше, связаны с тем, что количественно путинская эмиграция уже превысила послереволюционную. Однако количество не всегда переходит в качество. В конце концов, эмигрантская среда – это всего лишь сколок культуры метрополии. Поэтому она, как правило, отражает общее качество национальных элит в каждое конкретное время в конкретной стране. Разговор о нем не только деликатная, но и требующая баланса тема. Да, первая волна русской эмиграции была огромной. Нанесенный ею удар по русской культуре был катастрофичным. Но итоги короткого ХХ века показывают, что общий баланс культуры в эмиграции и в метрополии в целом удерживался: на список суперимен эмигрантов можно привести не менее впечатляющий список деятелей культуры в метрополии.

Обстоятельства же нынешней эмиграции совершенно иные. Первая волна эмиграции была связана с Гражданской войной, голодом, холодом и разрухой. Не то ельцинско-путинская Россия, которую не случайно сравнивали с Веймарской республикой (сейчас это сравнение лишь подтвердилось). Нынешний раскол куда более похож на тот, что произошел в немецкой культуре после прихода к власти Гитлера. И здесь бросается в глаза резкая разница интеллектуальной и культурной элит. За пределами нацистской Германии оказались Томас и Генрих Манны, Бертольт Брехт, Альфред Дёблин, Стефан Цвейг, Лион Фейхтвангер, Зигмунд Фрейд, Герберт Маркузе, Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Вальтер Беньямин, Зигфрид Кракауэр, Арнольд Шёнберг, Ханс Эйслер, Фриц Ланг… То есть фигуры, просто несопоставимые по масштабам с представителями нынешних российских эмигрантских интеллектуальных и культурных элит. Но ведь и в Германии оставались Рихард Штраус, а не, простите, Юрий Лоза; Герхард Гауптман, а не, извините, Александр Проханов; Мартин Хайдеггер, а не, прошу прощения, Александр Дугин; Вильгельм Фуртвенглер и Герберт фон Караян, а не скупщик недвижимости Валерий Гергиев… Таково, увы, состояние постсоветской России. Как сказал бы товарищ Сталин, у меня для вас другой интеллигенции нет.

Многие из эмигрировавших деятелей немецкой культуры активно участвовали в борьбе с нацизмом. Роль главного "белого пальто" той эпохи, несомненно, принадлежала Томасу Манну, ставшему в эмиграции не только ярким антифашистским полемистом, но и общественным деятелем, выступавшим с многочисленными обличающими нацизм статьями, эссе и лекциями. Поразительно, но Томас Манн делал в своих выступлениях буквально те же акценты (и его выступления вызывали в послевоенной Германии резкое осуждение), что сегодня вызывают самое ожесточенное неприятие в России и за ее пределами.

После войны он первым из немцев в таком статусе заговорил о немецкой вине в своих статьях и “Докторе Фаустусе”, вызвавших бурю негодования в немецком обществе, которое жило тогда ложью о своей невиновности в преступлениях нацизма. Манн же утверждал, что бремя немецкой вины за содеянное лежит не только на всем народе, но и на каждом немце. Сегодня за это российские "друзья народа" тоже распинают. И тогда, полемизируя с Манном, его противники утверждали, что решение остаться "с моим народом" было актом мужества и что тем, кто "не бросил землю", нечего стыдиться. И тогда звучали те же аргументы, что и сегодня: "не все так однозначно", "нельзя обобщать", "откуда мы знали?", не следует осуждать тех, кто выбрал "внутреннюю эмиграцию". Были и те, кто резко возражал против историзации нацизма Манном, находившим его истоки в глубинах немецкой истории. Такой подход к ней называли телеологическим, отвергая его за тот самый "эссенциализм", которым сегодня клеймят каждого, кто вспоминает об ордынском наследии российской государственности, многовековом российском рабстве или врожденном имперском комплексе (одна империя создала другую). Темы оказываются настолько близкими, а коллизии настолько рифмуются одна с другой, что иногда кажется, что российская история либо движется вспять, либо только теперь в своем догоняющем развитии добралась наконец до 1930-х годов в Германии.

Сегодня, по прошествии восьми десятилетий, стало ясно, что позиция Манна была исторически и морально точной, сыграла важную роль в становлении либеральной демократии в Германии, в выздоровлении и перерождении немецкого общества, в преодолении им своего прошлого, что стало главным залогом того, что оно не должно повториться. А позиция его противников оказалась системой оправдания страха, безволия и уловок для ухода от ответственности и консервации ресентимента. Эта линия раскола зеркально воспроизводится в сегодняшней сшибке позиций внутри российской и эмигрантской интеллигентской среды.

Кто прав сегодня в России? Да тот же, кто оказался прав вчера в Германии.

Евгений Добренко – филолог, культуролог, профессор Венецианского университета

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции​