Брошь для великанши. Вспоминая Веронский конгресс

Иван Толстой: Мой собеседник – историк Михаил Талалай. Михаил Григорьевич, готовясь к нашему разговору, я заглянул в интернет и лишний раз убедился, что Веронский конгресс, о котором вы обещали рассказать, все-таки прошел в 1822 году, то есть в прошлом году было как раз 200 лет. Но говорите вы об этом сегодня. Вы не перепутали случайно даты?

Поверх барьеров с Иваном Толстым

Михаил Талалай: Да, действительно, круглую дату мы уже проехали, но какой-то хронологический предмет для обсуждения еще остается. В прошлом году Россия в Европе стала нерукопожатной страной, поэтому мои веронские коллеги, когда я заводил речь о дате, стали разводить руками, и понятно почему. Но все-таки это такое большое событие: Веронский конгресс, 1822 год, двухсотлетие. Этот небольшой сейчас городок, а тогда, конечно, еще меньше, стал на целых два месяца, по сути дела, европейской столицей. В Верону приехали два императора, один король, несколько мелких государей, целая толпа министров иностранных дел. Веронцы, понятно, необыкновенно разбогатели на сдаче своих палаццо и квартир, на развлечениях европейской элиты. Поэтому я, настаивая, говорил, что, несмотря на все, мы, ученые, историки, краеведы, можем и должны вспомнить то событие двухсотлетней давности.

Нельзя сказать, что совсем уж в Вероне в прошлом году эту дату забыли. Вышла большая книга веронского краеведа Оттавио Бевилакуа, с которым я давно познакомился, он и раньше писал статьи о Веронском конгрессе. Сейчас он написал и издал прекрасную книгу на основе своих многолетних разысканий – "Верона и Конгресс 1822 года".

Монография Оттавио Бевилакуа о Веронском конгрессе.

Что касается научных мероприятий, то их почти не было. Прошел один скромный семинар с музыкальным уклоном. Местные и приглашенные докладчики рассказывали о Веронском конгрессе в музыке. Так прямо не было названо, но основные доклады были посвящены именно этому. Действительно, тогда в Верону по приглашению австрийского императора приехал целый итальянский оперный театр. Знаменитый Джоаккино Россини специально для конгресса написал две кантаты, потом благополучно забытые. Одна из них называется "Истинный оммаж", она была поставлена в Веронской филармонии, а другая – "Священный союз", потому что конгресс был организован Священным союзом; кантату эту тогда поставили на веронской Арене и тоже потом благополучно забыли. Сейчас о ней вспоминают, только когда в очередной раз на Арене что-то грандиозное россиниевское ставится. Говорят, что сам Россини был здесь лично, что он дирижировал своей кантатой в 1822 году.

И уж совсем маргинальный музыкальный сюжет – в кулуарах конгресса выступала наша соотечественница Зинаида Волконская. Княгиня, литератор, музыкант. Она слыла хорошей певицей, была в дружеских отношениях с Александром I и сопровождала его, как ни странно, на конгрессы. У нее уже были камерные выступления на конгрессах – и на Венском, когда был основан Священный союз в 1815 году, вот и приехала также на Веронский, где исполнила несколько музыкальных номеров не для публики, но произведших резонанс.

Но все-таки не хватало взгляда историков и краеведов. Поэтому мы все же нашли возможность, и наша конференция прошла в этом июне.

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, а какова была политическая повестка того Веронского конгресса 1822 года и почему для этой повестки была избрана именно Верона?

Михаил Талалай: Исходная точка – Вена, 1815 год, это переустройство Европы: страны-победительницы решают судьбы континента, а заключительный Веронский конгресс предопределил европейскую историю на следующие десятилетия, о нем написано много. Александр I внес тогда в повестку конгрессов свои религиозные, мистические мотивы – Священный союз, который объединяет монархов-христиан, управляющих миром в братском, христианском духе. В Вене была подписана советующая конвенция, которую сейчас некоторые историки считают даже не договором, а некоторым изъяснением о намерениях монархов. Тем не менее при наличии разного рода достаточно жестких противоречий в стане стран-победительниц, некоторое время Священный союз все-таки действовал, проведя целую серию конгрессов. Веронский стал четвертым: после основополагающего Венского состоялся конгресс в Аахене, затем конгресс в Троппау-Лайбахе, в двух разных городах, но он считается одним конгрессом.

И вот – Верона. В тот момент европейской ситуацией командовало уже австрийское руководство, в первую очередь, канцлер Меттерних, необыкновенно умелый дипломат, который управлял закулисно, конечно, при внешнем, самом главном участии Александра I, победителя "корсиканского чудовища". Почему же Верона? Сначала была предложена Флоренция. Прекрасная столица Ренессанса, просвещенный маленький монарх, Великий герцог Фердинанд III, кстати, тоже из рода Габсбургов. Тем не менее Австрия хотела показать свое главенство, поэтому и Верона, которая в то время была в составе нового марионеточного государства – Ломбардо-Венецианского королевства. Верона служила плацдармом, цитаделью австрийского влияния не только на Апеннинский полуостров, но и на всю Южную и Центральную Европу.

Князь Меттерних.

Надо сказать, что о геополитической программе Веронского конгресса много сказано и написано, поэтому мы больше обратили внимание на аспекты, близкие к самой Вероне, к истории этого города и края. И, конечно, мы опирались во многом на краеведческие, мемуарные источники. Моя коллега, москвичка Елена Бондарева, она выступила онлайн, построила свой доклад на интересных записках царского лейб-медика Тарасова.

Иван Толстой: Из воспоминания члена российской делегации, врача Дмитрия Клементьевича Тарасова:

"Из достопримечательностей Вероны внимание Государя обратила на себя арена (или амфитеатр), остаток римского могущества. Императору было любопытно знать, сколько может поместиться народу в этой арене. Для этого по повелению австрийского Императора была назначена карусель и безденежные лотереи, коей билеты раздавались даром, для привлечения зрителей. Всего собралось 64 тысячи человек, которые разместились в амфитеатре просторно, что могло бы поместиться еще до 6 тысяч человек. Следовательно, арена может вмещать до 70 тысяч человек, кроме действующих на сцене.

Во все время конгресса, в Вероне, по распоряжению австрийского Императора, была итальянская опера, труппа коей была составлена из лучших певцов Италии. Во время конгресса жила в Вероне известная в России певица г-жа Каталани; но она ни разу не пела публично, но очень часто – в квартире князя Волконского, где нередко слушал ее и Государь Император. В то же время в Вероне был и знаменитый композитор Россини, который неоднократно, в присутствии монархов, сам управлял оркестром. Все чиновники, принадлежащие к свите российского Императора, имели ложи и кресла на оперу даром.

В Вероне нас застигла, в конце ноября, такая зима, что мороз доходил до 10° по Реомюру [12,5° по Цельсию – Ив.Т.]. Нас, русских, упрекали за то, что будто мы завезли с собой в Италию свою зиму. Однако ж итальянская зима вынудила и нас принять против нее русские меры. Мы надели свои шубы и принялись топить в комнатах камины, что впрочем, мало защищало от холода, потому что в Вероне топливо продается на вес".

Михаил Григорьевич, о чем все-таки говорилось в Вероне в 1822 году? Напомните хотя бы вкратце нашим слушателям.

Михаил Талалай: Понятно, что два месяца встреч монархов – это гигантская повестка, огромные вопросы. Решали, надо сказать, судьбы не только Европы, а судьбы всего мира. Скажем, говорилось о независимости латиноамериканских государств, о борьбе с рабовладением. Конечно, обсуждалась ситуация с итальянскими государствами, где было сильное австрийское присутствие и назревало сопротивление, скажем, со стороны Папы римского. Папа римский был единственным европейским монархом, который не вошел в Священный союз (вместе с турецким султаном, у которого были большие европейские территории, но мы его оставим в стороне). Поэтому Папа римский сильно сопротивлялся Австрии, пусть и католической стране. Кое-как удалось помочь становлению независимости нескольких итальянских территорий.

Веронский конгресс. Карикатура.

Затем (сейчас это кажется совсем давними вопросами) эта проблемная ситуация в Испании, которая приобрела огромные размеры. Александр I близко к сердцу принял испанскую революцию и считал, что ее надо строго подавить. Здесь, не вдаваясь в пиренейские подробности, столкнулись интересы Англии и Франции, потому что Франция была за интервенцию, Россия тоже интервенцию поддерживала, а Англия опасалась французского влияния и говорила, что нет, давайте подождем, испанцы сами между собой разберутся. В итоге победила французская позиция. Затем обсуждался восточный, прежде всего греческий вопрос. И вот тут надо сказать, что наша отечественная историография не может простить Александру I того, что он оттолкнул от себя греческую независимость. Это тоже была интрига Меттерниха, которой представил греческую идею как противоречащую принципам Священного союза, принципам легитимности. Как революцию, пусть революцию с благими патриотическими намерениями, тем не менее, которая разрушает сложившийся мировой строй. И Александр I отказался помогать греческим повстанцам, несмотря на то, что вся либеральная Европа (вспомним павшего в Элладе Джорджа Байрона), да и наша публика склонялась к поддержке греческим повстанцам. Поэтому греческий вопрос был заморожен, отложен и похоронен. Эллинов-инсургентов даже не пустили в Верону.

Обращу внимание на попытку вмешательства в латиноамериканские дела, что вызвало настороженность и некоторое отторжение от Веронского конгресса и его решений США, молодого государства, которое тогда выходило на мировую арену. И знаменитая доктрина Монро, по сути дела, – это ответ на эту веронскую повестку насчет Латинской Америки.

Иван Толстой: Вот что писал после Вероны президент США Джеймс Монро. Послание к Конгрессу от 2 декабря 1823 года:

"По предложению Русского императорского правительства… посланнику Соединённых Штатов в Санкт-Петербурге даны все полномочия и инструкции касательно вступления в дружественные переговоры о взаимных правах и интересах двух держав на северо-западном побережье нашего континента… В ходе переговоров… и в договоренностях, которые могут быть достигнуты, было сочтено целесообразным воспользоваться случаем для утверждения в качестве принципа, касающегося прав и интересов Соединённых Штатов, того положения, что американские континенты, добившиеся свободы и независимости и оберегающие их, отныне не должны рассматриваться как объект будущей колонизации со стороны любых европейских держав.

…Мы всегда с беспокойством и интересом наблюдали за событиями в этой части земного шара, с которой у нас не только существуют тесные взаимоотношения, но с которой связано наше происхождение. Граждане Соединённых Штатов питают самые дружеские чувства к своим собратьям по ту сторону Атлантического океана, к их свободе и счастью. Мы никогда не принимали участия в войнах европейских держав, касающихся их самих, и это соответствует нашей политике. Мы негодуем по поводу нанесённых нам обид или готовимся к обороне лишь в случае нарушения наших прав, либо возникновения угрозы им.

Политическая система союзных держав существенно отличается в этом смысле от политической системы Америки… Поэтому в интересах сохранения искренних и дружеских отношений, существующих между Соединёнными Штатами и этими державами, мы обязаны объявить, что должны будем рассматривать попытку с их стороны распространить свою систему на любую часть нашего полушария как представляющую опасность нашему миру и безопасности. Мы не вмешивались и не будем вмешиваться в дела уже существующих колоний или зависимых территорий какой-либо европейской державы. Но что касается правительств стран, провозгласивших и сохраняющих свою независимость, и тех, чью независимость, после тщательного изучения и на основе принципов справедливости, мы признали, мы не можем рассматривать любое вмешательство европейской державы с целью угнетения этих стран или установления какого-либо контроля над ними иначе, как недружественное проявление по отношению к Соединённым Штатам".

Михаил Талалай: Конечно, о доктрине Монро тоже написано необыкновенно много, и она лет на сто сформировала внешнюю политику Америки – разделять Старый и Новый свет. В тот момент это заявление Джеймса Монро никто даже не прочитал, у Америки не было ни флота, ни армии серьезной, и это все казалось незначительным. Но постепенно, когда Америка становилась сверхдержавой, доктрина приобрела новые формы, новые трактовки. Представьте, даже в эпоху холодной войны, в момент Карибского кризиса американцы вновь вспомнили доктрину Монро – о том, что Советский Союз, представлявший Старый свет, не имеет права вмешиваться в другое полушарие, в Новый свет и размещать свои ракеты на территории Кубы.

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, а у вас был какой-то собственный доклад?

Михаил Талалай: Я тоже докладывал в Вероне и, зная, что мои коллеги будет говорить больше о европейской политике, решил рассказать о русских участниках, даже показать их лица. Я решил, что в данный момент лучше не говорить об историческах процессах, о высокой геополитике, а представить некоторые биографии, представить всю тогдашнюю европейскую историю как сложное сочетание судеб разных интересных лиц, симпатичных и менее.

Конечно, об Александре I я немного рассказывал, понятно, что о нем можно организовывать собственные конгрессы. Тогда это был император в самом расцвете сил, ему было 46 лет, блестящий государь, которой произвел после себя массу анекдотов. Он был щедрым человеком, раздавал подарки направо и налево, поэтому веронцы его преследовали, выслеживали, пытались завести с ним разговор и получить от этого какой-то реальный фавор.

Император Александр Первый.

Тот же самый лейб-медик Тарасов описывает одну симпатичную сцену, которая произошла на пути в Верону, в Тироле, где Александр I заинтересовался объявлением, что в том городке остановился какой-то цирк, где показывают самую высокую женщину в мире. Тарасов привел ее рост в аршинах и вершках, я перевел это на современную метрическую систему и это оказалось 2 метра 10 сантиметров. Действительно, выдающаяся дама, которую Александр I пригласил в свой палаццо и, впечатленный ее размерами, вручил ей денежный гонорар. Но эта дама не стушевалась и сказала, что ей желательно бы получить от императора такой подарок, который бы с нею остался навсегда. Тогда Александр I велел принести свою шкатулку, и там, к досаде его адъютантов, оказались бриллианты и броши баснословной цены. Отступать было поздно, и великанша получила роскошную брошь от Александра I. Вот один из таких анекдотов, которой сложился тогда вокруг приехавшего в Италию российского императора.

С ним была большая свита, и я показывал портреты из галереи Отечественной войны 1812 года в Зимнем дворце, прекрасные романтические портреты, написанные англичанином Джорджем Доу. Потому что и сами царские адъютанты, и тогдашние российские дипломаты были в основном участниками Наполеоновских войн, молодыми генералами. К Веронскому конгрессу они уже немножко постарели, но это была действительно блестящая свита.

Палаццо Каносса, в котором жил Александр Первый.

Назову несколько имен, про каждого из них можно рассказывать отдельно. Это князь Петр Волконский, наиболее близкий к императору человек, его генерал-адъютант, по сути дела, создатель российского Главного военного штаба, выдающийся полководец. Это князь Александр Меншиков, правнук знаменитого петровского фаворита, тоже генерал Наполеоновских войн, соперник Аракчеева, которой удалил его с сухопутного поля и назначил командовать морским флотом. Но Меншиков, который раньше не плавал, там тоже справился и стал одним из успешных и чуть ли не первых министров российского морского флота.

Это князь Василий Трубецкой, который участвовал практически во всех перечисленных мной выше конгрессах. Это очень любопытная фигура – князь Александр Чернышев. Дипломат, разведчик, который в момент дружбы Александра с Наполеоном смог втереться в доверие к французскому императору, воспользовался его расположением и перед началом войны 1812 года сумел сфабриковать, распространить и внедрить фальшивые карты России. Поэтому некоторые исследователи считают, что наполеоновская кампания потерпела крах в том числе из-за фальшивых карт Чернышева.

Это дипломат Дмитрий Татищев, человек очень даровитый, долгое время был послом в Испании, хорошо знал испанские дела, и я думаю, что именно он настроил Александра волноваться и принимать необыкновенно горячее участие в испанских делах. И многие другие – и литератор-дипломат Александр Мансуров, и граф Иван Воронцов-Дашков, балы которого в Петербурге уступали только Зимнему дворцу.

Но для веронского доклада я уделил больше внимания участникам российской делегации-инородцам, как их тогда называли в империи. Меня поразило необыкновенно участие в этой делегации этнических иностранцев, которые сыграли фундаментальную роль в Веронском конгрессе. Начнем с главы дипломатического корпуса, министра иностранных дел Карла Нессельроде. Конечно, о нем тоже известно много, но представьте, он до конца своих лет по-русски изъяснялся с ошибками. Родился он в Лиссабоне, отец – немец, мать – крещеная еврейка, и он был в российской истории самым многолетним министром иностранных дел – 40 лет у руля политики Российской империи. Вот такой “безродный космополит”.

Поляк граф Адам Ожаровский... Сейчас бы его, конечно, назвали коллаборационистом. Коллаборационистом был и его отец, который сотрудничал с российской властью и за это поплатился жизнью – его растерзали польские инсургенты на глазах у сына и усилили в нем его русофильство. Адам поступил на службу в империю и затем, уже после кончины Александра I, который продвигал его, при Николае I стал членом Госсовета Царства польского. Умер в родной Варшаве, тогда в составе Российской империи.

"Александр I против испанской революции". Франция вынимает саблю, Англия призывает к осторожности, в колыбели под столом лежит Пруссия.

Назову шотландца, его настоящее имя – Джеймс Уайли, но в России его стали называть Яков Виллие. Он был блестящим врачом, из своей Шотландии приехал в Петербург, сделал блестящую карьеру, стал одним из основателей Военно-медицинской академии. В Петербурге ему установили памятник, который существовал даже в советские времена, его разобрали, хранили и в постсоветские времена установили опять на территории Военно-медицинской академии. Правда, от фасада переместили в тыльную часть.

Это корсиканец Карл Поццо ди Борго, кровный враг Наполеона, поэтому он и стал российским дипломатом. Он был царским послом в Париже после падения Наполеона, причем российским послом, за всю историю государства наиболее долгосрочным – 20 лет во Франции. Потом посол в Лондоне.

Интересна фигура Александра Мишо. Он родом из Ниццы. На итальянском таких называют ниццардо. Это нация очень комплексная, потому что, с одной стороны, они французы, сами они считали себя савойцами, прекрасно говорили по-итальянски, Ницца входила долгое время в состав Пьемонтского государства. Александр Мишо прославился тем, что стал одним из героев романа Толстого "Война и мир". Именно Александра Мишо Кутузов выбрал, чтобы послать в Петербург из ставки русской армии печальное донесение о сдаче Москвы.

Портрет Александра Мишо работы Джорджа Доу.

Иван Толстой: Из романа Льва Толстого "Война и мир". Встреча Александра Мишо с Александром I. Французские фразы мы даем сразу в русском переводе:

"Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишó, не знавший по-русски, но "впрочем, будучи иностранцем, чувствовал себя русским в глубине души", как он сам говорил про себя.

Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по-русски, чувствовал себя все-таки растроганным, когда он явился перед "нашим всемилостивейшим повелителем" (как он писал) с известием о пожаре Москвы, "пламя которого освещало его путь".

Хотя источник горя г-на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:

— Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?

— Очень дурные, сир, оставление Москвы. – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза.

— Неужели предали мою древнюю столицу без битвы? – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.

Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – может быть, мы когда-нибудь вспомним об этом с удовольствием... Наполеон или я... Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет... – И государь нахмурившись, замолчал.

Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо почувствовал себя в эту торжественную минуту восхищенным всем тем, что он услышал (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.

— Cир! – сказал он. – Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!

Государь наклонением головы отпустил Мишо".

Михаил Талалай: Как мне кажется, никогда более в отечественной истории российская элита не была такой космополитичной как в те последние дни александровского правления. И, думаю, никогда после Александра I Россия не имела национальных лидеров, симпатичных Европе. Наоборот, они все более и более удалились от Европы, начиная от его брата Николая I и дальнейших его преемников, не говоря уж о советской эпохе. Быть может, после Александра I другим национальным лидером, который оказался симпатичным Западу, был Михаил Горбачев с его идеей "Европа – общий дом". А вот тогда, в 1822 году, когда Александр I покидал Верону и прекрасный палаццо Каносса, где обитал, он, конечно, не предполагал, что закрывал эту священную, заветную дверь в общий дом. На пороге, через несколько десятилетий, была уже Крымская война, когда Запад, почти весь бывший Священный союз (но теперь вместо царя был султан), пошел воевать против восточной империи, грезившей о Проливах и новых пространствах.