Былое и книжки

Александр Горянин: Начиная с осени 92-го года я раз неделю обязательно направлялся к метро "Парк Культуры-радиальная", благо недалеко, в книжную лавку Сергея Ниточкина, библиофила, ставшего книготорговцем. Его заведение называлось "Раритет". Цель моих походов была скромной: купить очередной номер парижской газеты "Русская мысль", где я тогда начал печататься. На остальное я даже не поднимал глаз: слишком дорого. Но однажды поднял и вздрогнул: между раритетов кротко втиснулись полторы дюжины довоенных детских книжек – тоненьких, на проволочных скрепках, как школьные тетради. Я отобрал из них "Последний выстрел" Виталия Бианки, "Щур" Евгения Чарушина, "Хитрые и умные" Михаила Зощенко, но главное – четыре книжки Бориса Житкова: "Николай Исаич Пушкин", "Под водой", "Белый домик" и маленькую повесть "Джиралгач". Купил все семь, хотя по цене они уже тогда заметно кусались. Оставшиеся были про пионеров, пограничников и переодетых врагов. В каком-то смысле это было бы даже любопытнее, но душа наложила вето.

В 1-й части - новая глава воспоминаний Александра Горянина: "Былое и книжки". Во 2-й - "Алфавит инакомыслия" с А.Гавриловым: Подписанты.

Подобные книжки всегда были у нас и в Ташкенте – на скверной бумаге и с замечательными, хоть и плохо отпечатанными картинками. Места они не занимали и при всяком переезде легко помещались в обувную коробку. На очередном жизненном перегоне этот драгоценный багаж, увы, где-то заблудился.

Насчет замечательных картинок. Что это так, я понял много лет спустя, а в детстве они просто нравились. Это была потрясающая довоенная плеяда ленинградских художников: Лебедев, Чарушин, Конашевич, Юрий Васнецов, Лапшин, Цехановский, Елена Сафонова, Тырса, Радлов, Курдов, кого-то забыл. Я обожал их картинки, неважно, что было на них: звери, люди или вещи.

Может быть, дело в эффекте "Сна в летнюю ночь" – кого первым увидишь, в того и влюбишься? Нет, были книжки, которые я в том же возрасте просто возненавидел. Например, довоенного "Дядю Степу" с рисунками Каневского. Лет восьми мне попались "Три толстяка" (соседский мальчик Славик, сам читать не охотник, был собственником целой полки толстых детских книг, которые его приветливо-равнодушная мать легко давала на вынос), я читал и не мог дождаться, когда уже эти толстяки кончатся. Перечитал года два спустя и нежно полюбил. А всё потому, что меня угнетали картинки Козлинского в издании 1935 года и очаровал Добужинский (издательство "Земля и Фабрика", 1930).

Не буду продолжать отрицательные примеры. Моя нелюбовь к Козлинскому – факт моей биографии, а не биографии Козлинского. Но поделюсь и таким своим выводом: три послевоенных десятилетия в оформлении детских книг в СССР – полный провал, исключения редки. Но после этого вновь стали появляться великолепные художники и появляются по сей день, хотя "господства в воздухе" у них нет.

В моей первоначальной библиотеке была в своем роде редкость: сказка Корнея Чуковского "Одолеем Бармалея!". Это удивительное произведение вышло в свет во время войны, а у меня появилось позже. Мне точно еще нет шести, мы с мамой пришли на улицу Балыкчинскую (это возле ташкентского зоопарка) к какой-то тете, имеющей отношение к музыке. Хозяйка не просто женщина, она дама, этот ее статус мне очевиден. Дама нажимает одну клавишу, другую, третью, я должен воспроизвести звуки. Полный провал. Потом чаепитие и мимолетные женские упоминания о маникюре и ногтях. Не желая быть в стороне от светской беседы, я громко заявляю: "Это не ногти, а рукти, ногти на ногах!" Пустяковое соображение, явно приходившее в голову тысячам детей, вызывает восторг хозяйки, и она дарит мне "Одолеем Бармалея". Насколько странной была эта поэма на 32 страницах с картинками, дошло до меня через годы.

К. Чуковский. "Одолеем Бармалея", обложка

В предшествующих частях саги об Айболите, доктор добр ко всем. Приходи к нему лечиться и корова, и волчица. И носороги в Африке ждут его с надеждой, и зубастая акула. Едва добрый доктор сам попадает в беду, спасителя к нему приводит горилла. И вдруг, нате вам, Айболит отказывает волчице, и "злая горилла пускай себе мучится", и бегемота ему лечить неохота. Бегемотица возмущена. Акула Каракула, еще недавно такая смешливая и впечатлительная, теперь уже "гадина зубастая".

Дело в том, что звери разделены отныне на хороших и плохих. В числе плохих шакалы, павианы, макаки, удавы, гиены и прочий сброд. Вместо того чтобы встать на путь исправления, плохие под водительством Бармалея начинают войну против хороших, чей вождь Айболит.

Эта война – ненамеренная пародия на ту, в разгар которой Чуковский сочинял свою сказку: "Ты, лягушка-пулеметчик, схоронися за кусточек, чтоб на вражескую часть неожиданно напасть. Вы, орлицы-партизанки, бейте вражеские танки, и пустите под откос Бармалеев паровоз!" Хороши и военные сводки: "Мы сегодня взяли в плен сто четырнадцать гиен, нам досталися трофеи: сто четыре батареи, триста ящиков гранат, полевой аэростат… И спасли пятьсот тюленей из разрушенных селений". Но и Бармалей не лыком шит: "Шестьдесят четыре пушки он поставил на опушке и с акулою вдвоем схоронился за ручьем".

Тут прямо в логово врага опускается с парашютом доблестный Ваня Васильчиков из могучей страны Чудославии. Бармалей надеется на акулу – что у нее он за спиной как за крепкою стеной. Но доблестный Васильчиков иного мнения. "И всадил он Каракуле между глаз четыре пули", что подтверждала картинка. "И примчалися на танке три орлицы-партизанки и суровым промолвили голосом: Ненавистного пирата расстрелять из автомата немедленно!" Сказано – сделано. "И сразу же в тихое утро осеннее, в восемь часов в воскресение был приговор приведен в исполнение". Стальной голос эпохи, ничего не скажешь. Впрочем, все заканчивается плясками и угощением. Куры стали павами, лысые – кудрявыми.

Оказывается, в 1943 году книжку успели издать в трех городах прежде, чем о ней сообщили серьезному начальству. Которое увидело нечаянную пародийность текста, шикнуло на автора, но раздувать историю не стало и "Бармалей" был изъят из оборота по-тихому, так что многие держатели книжки осталось в неведении о ее политической ущербности.

Ни одну книгу в жизни я не прочел столько раз, сколько "Что я видел" Бориса Житкова. Бывало, закрою последнюю страницу и сразу открываю первую.

Б. Житков. "Что я видел", обложка

Меня увлекали бесконечные подробности путешествия Алеши Почемучки. Он открывал для себя то, что мне тогда еще только предстояло открыть: поездку по железной дороге, полет на аэроплане, плавание на речном пароходе, Москву, метро, деревенских животных. В чем-то я так и не угнался за Алешей: мне не удалось, например, пожить в гостинице "Москва". С годами эта книга стала, как бессюжетная, забываться, но не забывались украшавшие ее рисунки.

Лет тридцать назад мне повезло купить на Невском проспекте самое первое издание книги, и я ее часа два с наслаждением листал. Но куда-то сгинула и она. Недавно у нас в гостях был выдающийся московский эрудит, имя не называю (цитируя Алешу Почемучку: "вошел к нам дядя, немножко старенький") и среди множества застольных тем у нас мелькнуло название "Что я видел". По словам собеседника, на момент своего появления эта книга – описание окружающего мира в форме непрерывного репортажа, который ведет пятилетний мальчишка, – не имела в мировой литературе прецедентов. А что, вполне возможно.

У Генри Миллера есть эссе "100 главных книг моей жизни". Список открывает Big Bad Wolf (Большой Гадкий Волк). Уже не помню, досталось ли книге про волка первое место только по хронологическому признаку или по мощи ее художественного воздействия, но составляй я такой список для себя, "Что я видел" бесспорно заняла бы у меня первое место. Но только с рисунками Елены Сафоновой (напомню: ее родная сестра Анна Темирёва была возлюбленной адмирала Колчака).

Еще одной вехой стала для меня книга "Приключения Карика и Вали" Яна Ларри – тоже довоенная, с рисунками Георгия Петровича Фитингофа (барона Фитингофа, между прочим). Здесь фабула, наоборот, повторяла много раз рассказанную сказку про крошечных людей.

Ян Ларри. "Приключения Карика и Вали", илл. Г. Фитингофа

Радикально уменьшенные, они могут наблюдать природу как бы изнутри. Я, первоклассник, помню, был потрясен этой идеей, и не скажу, что целиком в положительном смысле. Миниатюрные люди наблюдают главным образом за насекомыми и обитателями луж – за ползучими, летучими, порхающими и плавающими тварями. Все эти (обобщаю) жуки-могильщики были мне неприятны, но чтение все равно каким-то образом завораживало. О том, чтобы просто захлопнуть книгу, не было и речи! К счастью, некоторое внимание в повести было уделено растениям, и все связанное с ними казалось мне, по контрасту, безумно привлекательным – чего стоил, например, "странствующий водокрас". Или рассказ о том, как кактус едва не сгубил бедняжку Австралию. Сквозь всю книгу проходил лейтмотив травяного леса, тяжелых листьев, исполинских цветов, мягких зарослей мха. Былинки, соломинки и стебельки были подобны древесным стволам. Правда, на пути героев оказалось растение-хищник, едва не заглотившее Валю.

Но Валя уцелела, а хищник пусть и дальше пожирает противных насекомых. То, что во мне погиб ботаник, я понял много лет спустя посреди Ботанического сада на Аптекарском острове, когда было поздно что-то менять, а ведь мог догадаться еще за чтением повести Яна Леопольдовича Ларри.

(Что он Леопольдович, я узнал в 69-м году от Тани Никольской, ныне известной исследовательницы русского и грузинского авангарда первой трети ХХ века. Отсидев, как и приличествовало русскому писателю его поколения, свои 10 или 12 лет, Ян Леопольдович смог в середине 50-х вернуться в Ленинград. Таня готовила статью о нем для 4-го тома "Краткой литературной энциклопедии" и в связи с этим навещала.)

Дети "въезжают" в контекст всего, что их окружает, гораздо раньше, чем думают взрослые. Еще не усвоив речевые нормы, они уже улавливают отклонения от них. Помню, как сильно насмешил мою пятилетнюю младшую дочь Дашу глагол "сгрибчить". Хитрая лиса поет доверчивому Петушку Золотому гребешку, мол, высунь головку на уличку: бояре проехали, пшено просыпали. "Он головку-то высунул на уличку, а лиса его сгрибчила и понесла".

Ребенок ежечасно слышит и усваивает новые слова, не ставя их под сомнение, но каким-то образом вдруг чувствует: а вот это слово – смешной выворот нормы. Еще не зная нормы!

Сына Ваню примерно в том же возрасте смешили, помню, обороты Алеши Почемучки: "очень бежал" и "очень привязана" (лодка на корме). А в "Золотом ключике" его полный восторг вызвала фраза: "Бульдог так рявкнул, что под лисой сделалась лужа". И Житков, и Толстой "срезают угол", опуская слово или два. Юный слушатель это подмечает, и ему нравится! Корней Чуковский не зря говорил, что дети от двух до пяти – гениальные лингвисты. Но, господа, им обязательно нужно читать вслух. Много читать вслух! Пока они осваивают чтение по складам, пока сражаются с печатным текстом самостоятельно, всякого рода тонкости проходят для них незамеченными. Кстати, тот же Чуковский утверждал, что после шести лет их лингвогениальность куда-то уходит, к первому классу ее уже нет и в помине, она побеждена нормой.

Исключительно важна и выработка чувства ритма. Ритмику "Крокодила" и "Мойдодыра" ваши крошки усвоят только с вашего голоса. Высокомерный, не склонный слишком высоко оценивать чужие заслуги Владимир Набоков признавал, что его сын Дмитрий вырос на "Крокодиле" и "Мойдодыре", о чем и просил сообщить их автору.

Следующей в своем списке без колебаний ставлю "Лесную газету" Виталия Бианки. Мое первое воспоминание о ней: мне восемь лет, я на дне рождения одноклассника, Вадика Покровского, и пока ликование идет своим чередом, беру лежащую на виду книгу. Она раскрывается на ужасной были о неосторожном охотнике. Зимой он запряг коня в розвальни и поехал в лес пострелять волков, а приманивал их поросячьим визгом: связанный поросенок волочился на веревке по снегу сзади. Едва волки приблизились, он уложил самого крупного, остальные разбежались. Радуясь, какая волчья шкура ему досталась, охотник остановил коня и пошел подбирать добычу. Он взвалил на себя убитого волка и повернул к саням. Но конь почуял запах волка, рванул и понес. Охотник остался без ружья, оно было в санях. А волки уже оправились от страха, вышли из леса и окружили охотника. Назавтра, бесстрастно заключает Бианки, односельчане нашли на снегу только кости – человечьи и волчьи: стая сожрала заодно и своего убитого товарища.

Потрясенный, я пересказал прочитанное юбиляру. Тот ответил с очаровательной простотой: "А нечего! Волкам тоже жить надо". Видимо, это был первый встреченный мною человек экологического мышления.

Виталий Бианки

Чуть отвлекусь. Советская власть изрядно помучила Виталия Бианки. Между 1921 и 1935 годами он шесть раз подвергался аресту, на Алтае три недели провел в качестве заложника, ожидая вывода на расстрел. Предупрежденный, что за ним придут, бежал в начале 20-х из Бийска в Петроград, но и там дважды приговаривался к высылке – в Новгород и в Актюбинскую область.

После всего этого он избрал своей профессией детское писательство, и не просто детское (детские писатели тоже бывают разные, вспомним Гайдара), а предельно далекое даже от намеков на политические темы. Но благодаря этому дамоклову мечу над автором российские дети имеют такие прелестные книжки, как "Мышонок Пик", "Где раки зимуют", "Как муравьишка домой спешил", "Нечаянные встречи", а всего под сотню. Страшно подумать, что их могло не быть.

Классе в пятом я открыл для себя книгу Николая Верзилина "По следам Робинзона". Это подлинный гимн растительному миру, обращенный к детям. Есть ли что-то равное для взрослых, не знаю, мне не попадалось. Травы, кустарники, деревья, цветы, плоды были описаны с такой любовью, что немедленно хотелось уйти с головой в этот живой, кишащий чудесами зеленый мир.

Н. Верзилин. "По следам Робинзона", обложка

Робинзон Крузо, как известно, прожил на подножном корму, который ему предоставлял лес, целых 28 лет. Правда, его остров был в тропиках, предсказуемо более щедрых на всякого рода дары по сравнению с нашими гиперборейскими широтами. Нет, восклицает Николай Михайлович Верзилин, наши леса и луга тоже не дадут умереть с голоду! Он объясняет, как приготовить "дубовую кашу и выпить чудесный дубовый кофе с лесным ореховым молоком", рассказывает, что "отваренные молодые побеги рогоза очень нежны и вкусом напоминают спаржу". Для тех, кто готов учиться у природы, она припасла лекарства буквально от всех болезней, средства лесной гигиены и даже парфюмерии. И много чего еще.

По всему тексту рассыпаны стихи, иногда превосходные. Вдобавок, каждая глава (их 82) снабжена умело выбранным эпиграфом, обычно также стихотворным. Так, главу "Средство капитана Картье" (речь в ней о растениях, спасающих от цинги) предваряет четверостишие Всеволода Рождественского (не путать с Робертом), в молодости беззаветно подражавшего Гумилёву:

О синь морей! О лес Архипелага!
Со школьных лет привык я слушать вас.
Стучит чубук. На стол ложится шпага.
Дымясь как грог, запенился рассказ.

Оно трогательно соответствует всему тону книги. Растительный мир планеты (не только русского леса) для Верзилина – Большое Романтическое Приключение.

Покидаю Верзилина, ведь еще не названо столько памятных книг! Вот "Тайны стекла" (вышла в 1940 году) Михаила Свешникова с рисунками Николая Лапшина. Не помню, кто ее подарил, но спасибо ему! В начале 50-х я прочел ее дважды, сын в 80-е, кажется, раз десять; да и у младшей дочери – даром что гуманитарка – не раз уже в новом веке видел в руках.

М. Свешников. "Тайны стекла", обложка

Воскрешая читательские впечатления подростковых лет, как-то заподозрил себя в ретро-цензуре собственных воспоминаний. Может быть, на самом деле я обожал такие свыше рекомендованные шедевры пионерской литературы, как "Мальчик из Уржума", "Заре навстречу", "Пылающие версты", "Повесть о суровом друге" (имя им легион), а теперь отрекаюсь от них? Ничуть не бывало. Мне нравилась предписанная для чтения на каникулах повесть Мстиславского (перекрасившегося и чудом уцелевшего эсера) "Грач – птица весенняя", о революционном террористе Баумане. Нравился катаевский "Белеет парус одинокий", где дети подносят боевикам (впервые встретился с данным словом именно в этой повести) самодельные свинцовые пули, речь о событиях 1905 года. И даже "Капитан старой черепахи" Льва Линькова про одесскую чека. Сердечно нравились "Зеленые цепочки" Германа Матвеева (про то, как пионеры блокадного Ленинграда выявляли немецких лазутчиков), нравился "Морской охотник" Николая Чуковского про моряков, выслеживающих вражескую подводную лодку и смелую девочку Катю, помогающую им в этом. Водораздел пролегал пока еще только по вкусовым линиям.

Отдельное воспоминание: Николай Шпанов "Первый удар. Повесть о будущей войне". Думал, давно потеряна, но нашлась в диване. Книга сдана в набор и подписана в печать в один день: 15.V.1939, сильно спешили. Аннотация строго по делу: "В повести представлен эпизод будущей войны. Описана боевая операция, прокладывающая путь наземным силам Красной Армии, показаны первые часы войны на одном из возможных фронтов". Немецкие налеты отбиты за 45 минут, советская авиация сразу начинает ответно громить Германию (СССР в то время еще даже не имел с ней общей границы!). Всего за 12 часов, описанных автором, успело произойти много событий. В пылающих немецких городах восстают рабочие, на аэродромах обнаружился дефицит готовых к вылету самолетов, остались без газа "стратосферные дирижабли" Третьего рейха, начались бунты в рядах фашистской армии, взорвались запасы иприта. Дальнейшее оставлялось воображению читателя. Интересно, что Гитлер автором не упомянут ни разу. Оказывается, за три месяца успело выйти семь изданий "Первого удара", одно даже с картинками, после чего все это было немедленно изъято из продажи и библиотек, поскольку началась 22-месячная дружба с Рейхом.

Н. Шпанов. "Первый удар", обложка

Как не быть благодарным "Детгизу" за то, что выпускал (с пометками "Для среднего и старшего возраста") и вполне взрослых авторов. Как-то мне в школьной библиотеке навязали "Историю моего современника" Короленко, хотя я просил "Всадника без головы". Но всадник оказался на полке случайно и только на полчаса, ибо за ним была очередь. Я побрел домой с Короленко, и сто раз не пожалел.

По своей привычке я сперва раскрыл книгу наугад и попал на страницу, где говорилось, как в 1859 году через Житомир провели телеграф в сторону города Броды, уже в Австро-Венгрии, связав со всей Европой. Некоторые жители припадали ушами к столбам и сосредоточенно слушали. Молва решила, что "наш царь будет разговаривать о делах с иностранными царями… Мы с братом тоже подолгу простаивали под столбами… И положительно иной раз воображение ловило что-то вроде отдаленного говора… Кто-то принес на нашу кухню известие, что отставной чиновник Попков сумел подслушать секретные разговоры нашего царя с иностранными, преимущественно с французским Наполеоном Третьим. При этом Наполеон говорил громко и гордо, а наш отвечал ему ласково и тихо".

Этого оказалось достаточно, чтобы я уже не отрывался от книги. Короленко оказался куда интереснее Майн Рида. Хороши рассказы кухарки, которую девочкой брал с собой отец-чумак, ходивший с обозами в Крым за рыбой и солью, – например, о том, как их воз преследовала по степи нечистая сила и как они спасались, повторяя "отче-нашу". Каждая из страшных историй относилась к прошлому, потому что, заключала кухарка, "в последнее время народ стал хитрее и поэтому нечисти меньше". Я мог бы и дальше пересказывать памятные места из Короленко – "детские" места из взрослой книги, но чувствую: пора возвращаться в оговоренные пределы.

За одну из вершин (на мой вкус) смешного в мировой литературе я благодарен детской книжке Алексея Толстого "Как ни в чем не бывало" (Ленинград, 1929). Там мальчик Митя предлагает матери лечь на пол и посмотреть, сколько интересного под шкафом, но та отвечает, что у нее и без того скоро руки отвалятся. Тогда Митя начинает ходить за матерью, чтобы не пропустить момент, когда у нее отвалятся руки. Я очень благодарен автору за собаку, умеющую говорить по-русски, и за мальчика, который делает старое лицо.

Давным-давно затерялись, как говорится, в складках местности книжки-малютки Николая Радлова, размером с ладонь и уж точно невосстановимые. Ныне они воспроизведены в солидных альбомах, и это хорошо. Но те стоили копейки, их бестрепетно давали детям. Помню, как еще не знавшая букв Анечка, моя старшая дочь, всего раз услышав подписи под картинками, уже начинала повторять чуть ли не все: "Где же дети? Но не эти, а мои родные дети!", "Что за чудо? У реки скачут Петины чулки". Во времена Радлова и Хармса мальчики еще носили чулки.

Что возвращает нас к теме чтения вслух. Пришли новые времена аудиокниг, мультсериалов, видеоигр, квестов и прочего, что порождает соблазн экономии родительского времени. Не заблуждайтесь, господа, чтение вслух ребенку, особенно только осваивающему буквы и слоги, не заменит ничто. Бывает, дитя уже готово зачитать самостоятельно, но не решается или мешает лень. В этом случае помогает под каким-то предлогом прерваться на самом интересном месте, а книгу оставить раскрытой.

Чтение вслух может послужить и другим добрым целям. Многие знают серию комиксов французского издательства Casterman о приключениях юного репортера по имени Тинтин и его белого фокстерьера. Уже не одно десятилетие они выходят отдельными книгами. Я накупил их два десятка на трех языках и с несовпадающими сюжетами. Дочка Даша сама читала те, что на русском, а с книгами на французском и английском мы поступали так: картинки разглядывали вместе, а слова персонажей в тех облачках, что вылетали из их уст, я читал в своем импровизированном переводе. Всего лишь давая понять, что иностранные языки – дело нехитрое. Не знаю, это ли подействовало, но Даша окончила филфак МГУ и ныне знает упомянутые языки как мне и не снилось.