Ее назвали птицей. Фаня Бранцовская и еврейский Вильнюс

В конце сентября не стало Фани Бранцовской (Фейги Йохелес) – знаковой фигуры в истории Вильнюса. Бывшая узница гетто и последняя из партизан отряда Аббы Ковнера, Фаня была живой историей своего города, который ни в какие времена ни за что не хотела покидать. Ей было 102 года.

“Аш Фаня”, “называм ше Фанё”, “меня зовут Фаня”, – рекомендовалась она на разных языках Вильнюса тем, кого встречала впервые. И, замечая порой смущение в ответ, добавляла: “Да, просто Фаня, формальности ни к чему”.

Факты ее биографии хорошо известны как по многочисленным публикациям и фильмам, так и из обширного интервью, которое Фаня дала в 2005 году европейскому центру документации Холокоста Centropa. Поэтому куда важнее сосредоточиться на непростом историческом контексте ее долгой, на легенду похожей, жизни.

Фаня была неотделима от своего города.

Здесь прошло ее счастливое довоенное детство. Здесь стала она узницей гетто и бежала из него, не подозревая, что сделала это в последний день его существования. Здесь встретила и потеряла многих друзей – и большинство родных; здесь, прочтя воззвание молодого поэта Аббы Ковнера к обитателям гетто, приняла судьбоносное решение присоединиться к вооруженному сопротивлению, чтобы затем с подразделениями Красной армии и партизанскими отрядами вернуться в любимый Вильнюс в июле 44-го.

О чем же писал Ковнер в обращении к узникам гетто? Вот его превосходный перевод на русский, сделанный Велвлом Черниным:

Еврейская молодежь, не доверяй тем, кто обманывает тебя.

Из восьмидесяти тысяч евреев Литовского Иерусалима выжили только двадцать тысяч. На наших глазах от нас оторвали наших родителей, братьев и сестер.

Где они, те сотни мужчин, которые были уведены литовцами на работы?

Где они, те голые женщины и дети, которых увезли от нас в страшную ночь провокации?

Где они, евреи Судного дня?

Где наши братья из второго гетто?

Всякий, кто был выведен за ворота гетто, больше не возвращался. Все дороги гестапо ведут в Понары. А Понары – это смерть!

Колеблющиеся, отбросьте сомнения! Ваших детей, ваших мужей, ваших жен больше нет. Понары – это не лагерь: там все были расстреляны. Гитлер стремится уничтожить всех евреев Европы. Евреи Литвы, по его замыслу, должны стать первыми в очереди.

Не пойдем, как овцы, на убой!

Да, мы слабы и беззащитны, но единственный ответ врагу – это сопротивление. Братья! Лучше пасть в бою как свободные люди, чем жить по милости убийц.

Защищаться! До последнего вздоха.

В Вильнюсе была создана первая в оккупированной Европе организация вооруженного еврейского сопротивления. Но восстания в гетто так и не случилось: экстерминация шла такими темпами, что людей просто не хватило. Было принято решение уходить в лес Руднинкай, и части наиболее радикально настроенной молодежи это удалось.

Абба Ковнер

Руководимый Ковнером отряд Некама ("Месть") был одной из двух десятков еврейских боевых групп, оперировавших на территориях Литвы и Западной Беларуси. Увы, довоенные счеты давали себя знать: имея общего врага, партизаны-поляки отказывались кооперироваться с литовскими братьями по оружию; евреи же, наслышанные об антисемитских инцидентах в первых, “смешанных”, отрядах, предпочитали создавать собственные. Отличалось и отношение к Красной армии, и в этом спектре евреи, еще перед войной натерпевшиеся от ультраправых Польши и Литвы, были наиболее просоветскими. О том, чем вскоре отплатит вернувшийся СССР многим недавним еврейским бойцам, они, понятно, догадываться не могли.

Во многочисленных интервью, записанных уже в следующем столетии, Фаня не отрицала, что в сороковые годы, как и большинство еврейской молодежи левых взглядов, была настроена просоветски. И она, и ее муж Михаил Бранцовский, встреченный Фаней в отряде Ковнера, искренне надеялись, что Советы принесут в Литву нормальность, и желали в этом участвовать – впрочем, не стремясь войти ни в партийную, ни в силовую номенклатуру. До последних лет существования Литовской ССР оба были госслужащими среднего ранга.

Отрезвление пришло в начале 50-х, когда памятник расстрелянным в Понарах (Панеряй) евреям, сооруженный тут же после освобождения в стилистике межвоенного литовского ар-деко на общественные пожертвования, был заменен стандартным сталинским обелиском с инскрипцией о погибших здесь советских гражданах. Развернутая в Советской России “борьба с космополитами” Литву практически не задела, нравы здесь оставались сравнительно либеральными. В Вильнюс охотно переселялись евреи из других частей СССР, в том числе и потому, что местные власти быстрее выдавали разрешения на репатриацию. Ясно, что и контакты орденоносной советской партизанки Фани Бранцовской с родственникам в Израиле и США не были для них секретом.

Уже пенсионерка и вдова, Фаня, как и все остававшиеся в Литве евреи, с большим воодушевлением встретила возвращение литовской государственности – и тут же с головой нырнула в создание образовательных программ и пропаганду своего родного языка идиш, к началу 90-х оказавшегося на грани исчезновения в Восточной Европе. Окруженная вниманием зарубежных дипломатов и исследователей культурного наследия литваков, она вскоре стала доверенным лицом и другом крупного ученого-идишиста Довида Каца, возродившего в Вильнюсе Институт идиша, а затем создавшего просветительно-правозащитный портал-блог Defending History.

Фаня Бранцовская с мужем Михаилом и дочерью Витой, 1953 год

С тех пор – и до столетнего возраста – Фаня неутомимо водила экскурсии по Вильнюсу и его окрестностям, где знала каждый камень, да так, что за ней не всегда поспевали 40–50-летние слушатели.

При этом именно в столице Литвы всеобщий оптимизм, принесенный свободой, уже спустя несколько лет заметно поутих. Как и можно было ожидать, старый “проклятый вопрос” – чей Вильнюс – неотвратимо вернулся в повестку. К счастью, на сей раз уже не политическую, но историческую. Однозначно он едва ли разрешим – и в этом, возможно, самое большое сходство “северного Иерусалима” с Иерусалимом ближневосточным. Шестьсот лет столица древнего литовского государства была центром духовной жизни евреев северо-востока Европы, и одновременно культурной Меккой как белорусского народа, так и значительной части польского. Сложность этого вопроса, безусловно, требовала от руководства страны чрезвычайной гибкости и аккуратности в исторической политике, особенно на фоне год от года ширившегося паломничества в Вильнюс евреев и поляков со всего света, интересовавшихся прежде всего следами своего присутствия.

Однако историческая политика новой Литвы была склонна рассматривать Вторую республику как в первую очередь преемницу ее межвоенной предшественницы, выраженно национального государства (хотя в этом ракурсе Вильнюс не слишком заметен, так как до 1940 года находился в границах Польши), и уж только во вторую – как наследницу мультиэтнично-инклюзивного “старого” Великого княжества Литовского. Таким образом, акцент неизменно делался на ХХ веке со всеми успехами и катастрофами, что принес он Литве и ее титульному народу. Однако в этом дискурсе хватало противоречий.

В дни нападения гитлеровского Рейха на СССР литовцы оказались в двусмысленной ситуации. Большинство надеялось, что немцы, раз уж воюют с Советами, помогут Литве от них освободиться. Оглядка на новообразованные государства, находившиеся в клиентских отношениях с Рейхом, Хорватию и Словакию, оказалась, впрочем, тщетной. В начале августа 1941-го, после занятия вермахтом всей территории Литвы, ее лояльное Берлину Временное правительство было распущено оккупантами, не продержавшись и шести недель. Сохранить литовскую государственность, даже в марионеточном формате, в планы Берлина не входило.

Но уже в краткий период ее эфемерного существования по стране прокатилась волна погромов и убийств евреев, как спонтанных, так и организованных. Поэтому невозможно, как бы ни хотелось, свалить ответственность за происходившее в те дни – да и затем – исключительно на СС и вермахт. Слишком много свидетельств об участии литовцев в убийствах еврейских соседей оставили как уцелевшие литваки, так и представители других народов Литвы: поляки, белорусы, караимы. Да и сами литовцы.

Ясно, что коллаборационизм существует везде, куда приходит оккупация. Исключений не бывает, в чем мы очередной раз убедились, наблюдая происходящее на востоке Украины. Отличаться могут лишь его масштабы. Довоенная Литва была бедной, по большей части крестьянской страной, едва ли не лидировавшей в тогдашней Европе по проценту неграмотного населения. Убедить этих людей, что во всех ужасах предыдущей оккупации виновна “жидокоммуна”, особого труда не составило. Было вмиг забыто, что еще несколько недель назад в 34-тысячной толпе депортируемых в Сибирь “буржуазных националистов” хватало евреев, так как именно они составляли заметную часть обеспеченного и лояльного литовскому государству среднего класса. И уж тем более не хотелось вспоминать, что среди активно сотрудничавших с Советами в этнических литовцах также не было недостатка.

Литовские коллаборационисты (с белыми повязками) арестовывают евреев в июле 1941 года

А вскоре выяснилось, что нацисты лишь инструментально использовали наивно поверивший ему балтийский народ. Ценой этой ошибки стало истребление около 200 000 евреев – литваков и беженцев из оккупированной Польши, по разным причинам не успевших или не пожелавших бежать на восток. Не было ли ощущение обманутости и стыда за бессмысленные преступления во время немецкой оккупации одним из двигателей дальнейшего отчаянного сопротивления литовских партизан вернувшейся советской власти, которое длилось еще четверть века? В ходе той борьбы было уничтожено около 25 тысяч представителей новой оккупационной администрации и коммунистических функционеров, и 23 тысячи из них были этническими литовцами.

Иными словами, в Литовской ССР фактически не утихала гражданская война. Увы, руки многих бойцов антисоветского подполья уже в 1941–42 гг. оказались замаранными кровью их мирных еврейских соседей.

В результате ситуация с политикой памяти в Литве едва ли не самая драматичная во всей Центрально-Восточной Европе. Героев национально-освободительного движения вроде хватает, но незапятнанных репутаций немного. Лишь фрагментарно освещаемые международными медиа, битвы за историческую правду идут там уже третье десятилетие, и конца им пока не видать.

В какой-то момент в правом крыле литовского официоза понадеялись, что обелению сомнительных репутаций поможет Пражская декларация, официально поставившая знак равенства между преступлениями обоих тоталитарных режимов. Однако политизированная концепция “двойного геноцида” вызала резкую критику в историко-академических кругах. В Литве ей активно оппонировали профессор Довид Кац и видный политический мыслитель, евродепутат Леонидас Донскис. Тем не менее вскоре по принятии постулатов Пражской декларации летом 2008 года двух еще живых ветеранов еврейского партизанского подполья 1942–44 гг., Фаню Бранцовскую и Рахель Марголис, попытались обвинить в участии в убийствах мирных литовских граждан.

Ицхак Арад (Рудницкий)

Допросить обеих потребовал генпрокурор Литвы, но наряд полиции, направленный по их адресам, не застал хозяек дома. За неимением реальных доказательств состава преступления обвинение вскоре сняли – практически одновременно с закрытием возбужденного еще в 2006 году дела против другого “красного” партизана-литвака, Ицхака Арада (Рудницкого), в дальнейшем израильского боевого генерала, историка и директора Яд ва-Шем в 1972–93 гг. Происходило это на фоне серии международных скандалов и даже судебных разбирательств, не утихших до сих пор.

Позиции национал-патриотов пошатнулись, когда дежурный аргумент о “давлении мирового еврейского лобби” перестал работать. Неожиданно для них беспристрастной оценки роли литовцев в Катастрофе потребовали прямые потомки участников экстерминации. Как и в Германии, были то не дети, а внуки. Увы, в наделавшей много шуму в Литве 2016 года книге Руты Ванагайте “Наши”, в числе иных языков переведенной и на русский, при всех несомненных публицистических достоинствах, обнаружилась серьезная ошибка в фактчекинге, за которую автору пришлось публично извиниться. Это несколько смазало эффект “Наших”, но прецедент никуда не делся. Главный месседж книги: способными грабить, насиловать и зверски убивать при определенных обстоятельствах могут быть вполне добропорядочные граждане – был услышан. Дискуссия об исторической памяти в Литве вышла за пределы политических и академических кругов в широкое общество.

А еще через несколько лет в США увидело свет первое издание исчерпывающе документированного расследования американской журналистки Сильвии Фоти “Нацистский дедушка. Как я узнала, что мой дед был преступником”. После сделанных ею ужасающих открытий внучка Йонаса Норейки начала публичную кампанию по демемориализации его имени в Литве. Родившаяся и выросшая в свободном мире, Фоти выступила в The New York Times с колонкой, где напрямую связала нежелание признать неудобные факты с недостаточным опытом молодой литовской демократии:

В этом смысле, возможно, Литва одна из многих стран Восточной Европы, переживших 50-летнюю советскую оккупацию. Тогда правда была сильно заморожена: литовцам позволялось говорить лишь о том, как много советских граждан было убито во время Второй мировой войны. Внимание к еврейским жертвам было “вычищено” оккупантами. Мне хотелось бы думать, что, стань Литва свободной и независимой страной после Второй мировой войны, она осознала бы свою роль в Холокосте.

Коррекция исторической памяти может быть опасным делом. Когда я публично усомнилась в верности официальной биографии моего деда, меня очернили и в чикагской литовской диаспоре, и в Литве. Меня называли агентом российского президента Владимира Путина. Литовские лидеры до сих пор считают, что идентичность их страны зависит от опоры на ее героев, даже ценой правды.

Зигзаги и повороты короткой жизни Йонаса Норейки позволяют спрятать ее плохие стороны, акцентируя хорошие. И все равно, плохих было слишком много. (...) Под его надзором было убито около 8000 евреев.

Исследуя жизнь своего деда последние 20 лет, я отваживаюсь назвать его нацистом, хотя он никогда официально не вступал в (эту) партию. Он работал с нацистами, поступал, как они, был ими оплачиваем, ненавидел евреев, как они, и, как они, организовывал пытки и убийства.

Оттого ли литовские официальные лица скрывали правду, что она может повредить имиджу страны? Или они чистосердечно приняли позицию отрицания (фактов) истории в своей слишком хрупкой демократии? Увы, это ведь касается не только моего деда, который всего лишь микрокосм в большой национальной истории…

Фаня Бранцовская (Йохелес), Вильнюс, 1943 год

Децибелы политических, дипломатических и общественных землетрясений раз за разом докатывались до Фани Бранцовской – и могли ее ранить. Однако трудно согласиться с утверждением, высказанном в тексте in memoriam Фани в российском еврейском журнале "Лехаим", что “инцидент [2008 года] оказал заметное влияние на Бранцовскую, в результате чего она отдалилась от общественной жизни в Литве”.

Потому что в умении не подавать виду ее трудно было превзойти.

Поистине королевские хладнокровие и невозмутимость, с которым эта отзывчивая и вовсе не равнодушная даже к бытовым мелочам старуха умела игнорировать потоки помоев, плывшие всегда где-то поблизости, были и феноменальными, и поразительными. Прожив добрую половину своего века под советской властью и, более того, какую-то (пусть и недолгую) часть молодости искренне желая стать советским человеком, Фаня сохраняла скромную, но безупречную элегантность довоенной Центральной Европы. Стилистически ощутимо выламываясь из своего окружения, она внешне не отличалась от тех пожилых дам, что до сих пор встречаются на улицах, в парках и театрах Праги, Вены и Будапешта.

Ее речь была начисто лишена тяжеловатой назидательности советской учительницы-пенсионерки; в ее взгляде не было и тени той побитости жизнью, что легко выдавала и до сих пор выдает бывших советских людей, пусть даже доживающих свой век в комфортабельных условиях западных стран. И, как правило, не испытавших и малой толики того, что довелось испытать Фане.

Да, уставшая от атак предвзятости, лжи и (чаще всего) банальной глупости, которые руководству Еврейской общины Литвы приходилось и приходится отбивать в порядке каждодневной рутины, Фаня сложила с себя обязанности в этой организации. Впрочем, по складу личности была она скорее просветителем и нарратором, чем адвокатом, политиком или официальным спикером. Однако перестать быть публичной фигурой в городе, на чьих улицах с ней то и дело раскланивались люди, которых даже ее феноменальная память не всегда позволяла идентифицировать, было едва ли возможно технически. Для этого нужно было бы навсегда покинуть Вильнюс. Ясно, что, сделав выбор остаться во времена куда более тяжкие, Фаня о таком и помыслить не могла.

Я встретил ее единожды в жизни, осенью 2013-го, вскоре после премьеры 40-минутной киноленты “Вильнюс Фани”, снятой командой документалистов литовского телеканала LRT к скорбному юбилею ликвидации Виленского гетто. На открытии выставки в Центре толерантности, филиале Еврейского музея, я застал Фаню в разгаре диалога с новоназначенным в Литву послом Австрийской республики Йоханнесом Шпитцером. Их беседа была неформальной, скорее дружеской. Фаня говорила на мягком, но четко артикулированном литвацком идише, а в ответ звучал не менее мягкий, чуть певучий австро-немецкий. Дуэт был восхитительным: оба схожих языка практически совпадали по мелодике. Мне неизвестно, брал ли затем посол уроки идиша у Фани: такое ведь случалось с некоторыми зарубежными дипломатами и академическими исследователями, обосновавшимися в Вильнюсе. Знаю лишь, что Шпитцер – сам по себе неординарная персона, первый открытый гей, назначенный австрийским МИД на должность посла, – живо интересовался языком, не бывшим популярным среди когда-то многочисленного, почти целиком ассимилированного в германской культуре еврейства Вены.

Семейный портрет с Фаней Бранцовской (первый ряд слева), 1939 год

Потом я долго беседовал с Фаней, предложив ей польский, который она, конечно, отлично помнила. Значительная часть нашего разговора касалась помощи, оказанной еврейскому подполью неевреями.

Среди них были настоящие подвижники вроде Оны Шимайте. Я ее знала, все в гетто ее знали, она чуть ли не каждый день приносила, что могла, от еды до малогабаритного оружия и фальшивых “арийских” документов. И при этом еще спасала раритеты из университетской библиотеки и коллекции Страшуна, часть которых нацисты намеревались вывезти во Франкфурт, а другую часть уничтожить. А на “арийскую сторону” Она умудрялась выносить в корзине даже новорожденных младенцев: после исчезновения стольких людей и воззвания Ковнера многие в гетто понимали, чем все кончится. Как ей это удавалось? Сама хотела бы знать. Сейчас в честь Оны решено назвать улицу… Были и другие люди, очень разные, даже офицер вермахта австрияк Шмид нам помогал, за что и поплатился жизнью. Поляков было множество, но большинства я не знала, либо знала только в лицо: конспирация жестко соблюдалась. Что смогли бы мы без их помощи сделать? Кто, думаете, организовал поездку Ковнера в Варшаву, где он встречался с руководством боевиков тамошнего гетто накануне восстания? Абба ведь очень плохо выглядел (в польскоязычном пространстве в период нацистской оккупации так говорили о людях с выраженной семитской либо средиземноморской внешностью. – И. П.), – и однако поехал, и вернулся невредимым! В конце концов, были и обыкновенные люди, которые просто вели себя по-человечески. Тот польский парень, которого мы с подругой встретили, сбившись с пути во время побега из гетто, – думаете, он не понимал, что мы в лес идем, к партизанам? Конечно, понимал! – оттого и отказался приютить нас в деревне: всякие, мол, там люди, а вы – чужие, и немцев вокруг до черта. Идемте лучше в заброшенный дом лесника, там заночуете, а утром я вернусь и выведу вас на нужную дорогу. И ведь пришел, накормил хлебом – мы уж и забыли, каков он на вкус, наш литовский хлеб! Напоил молоком, и показал, как идти через болото. Он спас нам жизнь, это было ясно, мы хотели чем-то его отблагодарить, но чем? У Добы в рюкзаке нашлось модное бело-синее платье, а у меня – початый флакон духов, полученный на день рождения, вот мы их и отдали, хоть он ничего не просил… К чему деревенскому парню платье и духи – вопрос хороший, но ничего другого у нас с собой не было. Мы лишь надеялись, что у него есть девушка, и она обрадуется подаркам. Мне до сих пор стыдно, что я так и не узнала имени того парня: после войны его не удалось разыскать… Все тогда всё понимали: мы отчетливо слышали, как баба, копавшая картошку на деревенской околице, увидев нас, сказала товарке: смотри, евреечки идут. Хотя мы обе хорошо выглядели, а Доба так и вовсе лицом была вылитая славянка. И по-польски говорили легко. Но одеты-то были по-городскому! Что могло занести виленских барышень в эту глушь, да еще и в зимних пальто в конце сентября?! Конечно, все всё понимали – только выводы делали очень разные… К сожалению, мне пора. Непременно приезжайте снова, буду рада! Найти меня проще простого: идите прямиком либо в Еврейский музей, либо в Институт идиша, спросите Фаню, – и где-нибудь точно меня обнаружите!

И упорхнула.

Глядя ей вслед, я подумал, что этой разменявшей сотый десяток старухе никакой возраст нипочем. Что за видимыми глазу хрупкостью, легкостью, расторопностью, неутомимостью и любопытством ко всему на свете кроется какая-то нечеловеческая энергия. И я до сих пор не сомневаюсь, что в глубине своего естества Фаня была маленькой диковинной птицей, волею высших сил принявшей человеческое обличье.

Собственно, так и назвали ее сто два с половиной года назад не пережившие войны родители – Фейга, Фейгелэ, птичка.