"Гарантий, что останетесь в живых, нет". Евдокия Москвина в Сирии

Евдокия Москвина – режиссер-документалист, снимавшая истории женщин, уезжавших в Исламское государство. Ее первый фильм, "Невесты ИГИЛ", был о француженках. Второй, "Запрещенные дети" – о русскоязычных жительницах Аль-Хола, лагеря для военнопленных. Третий фильм Москвина начала снимать в Сирии в 21-м году, но не смогла закончила из-за вмешательства российских спецслужб.

О своих фильмах и поездках в Сирию Евдокия Москвина рассказала Радио Свобода.

– Как ты оказалась во Франции?

– Я здесь с 12-го года. Некоторое время жила на две страны, теперь только тут. Родилась в Туле, окончила режиссерский факультет в Петербурге, работала на российском телевидении, делала проекты для "Совершенно секретно". В какой-то момент почувствовала профессиональный потолок и приехала во Францию открывать мир и сознание. Выучила язык, поступила в университет, сняла здесь несколько документальных фильмов. Всегда хотела снимать про судьбы людей в периоды катаклизмов.

– Откуда возник интерес к ИГ?

– Он появился в 15-м году после атак на Charlie Hebdo в Париже. Информационного шума тогда не было, ИГ не было запрещено, поэтому люди в соцсетях часто постили что-то вроде "халифат – будущее мира". И шла активная вербовка. Даже мне в спам падали письма от бородатых чуваков: "Привет, сестра, салам алейкум, не хочешь ли начать ходить в мечеть?" Меня интересовало, зачем в ИГ уезжают женщины: девчонки убегали от абьюзивных мам – это была форма протеста, и еще ехали за мужьями, "по любви".

Я поняла, что про это очень мало снято. И в начале 2016 года предложила РЕН-ТВ дать мне бюджет. Нашла героинь во Франции. Так появился фильм "Невесты ИГИЛ", он вышел 1 мая 2016 года в праймтайм. Был большой резонанс.

– Зачем они уезжали?

– Жить по исламу.

–​ Не воевать?

– Тонкий момент. В тюрьмах все говорят: "Мы работали на кухне". Есть даже шутка, что в ИГ одни повара. Подозреваю, они не думали, что придется воевать, но их заставили.

– Для следующих съемок ты уже поехала в Сирию, охваченную войной. Как ты смогла туда попасть?

Евдокия Москвина с продюсером Федором Поповым

– Я узнала, что французские журналисты регулярно ездят, получая аккредитации. И предложила РЕН-ТВ снять репортаж в Сирии. Во Франции я не нашла продакшна, мне сказали: "Вас убьют, а мы потеряем деньги". А РЕН-ТВ согласилось. И я поехала туда в августе 2016 года. Полетела одна. Съемочная группа была местной. Я сама попросила у курдов аккредитацию, отправив им свои работы. Дальше (Москвина с 2016 по 2021-й год летала в Сирию еще 6 раз) с визой было легче, потому что, когда ты уже попадаешь в базу, они расслабляются, что ты не едешь порочить их любимого Асада. На остальное им пофиг, главное – не трогать Асада. Все вообще как в России: быть приближенным к правящей семье – значит быть миллионером. После Сирии я поняла, что при диктатуре можно жить хорошо, если молчать: до какого-то этапа диктатура обеспечит неплохой уровень жизни. Если не критиковать Асада, а еще лучше говорить, что любишь – им почему-то важна любовь, они говорят "любимый президент", – жизнь будет приятной. А за одно слово против Асада пойдешь в тюрьму.

– Как ты добиралась до Сирии?

– Из Москвы в Дамаск летал регулярный рейс всю войну. Это, конечно, было удивительно. Прямо под аэропортом стояла Аль-Нусра и могла запросто сбить самолет – и тем не менее самолет из Москвы приземлялся каждую неделю. Впоследствии я летала из Стамбула в Эрбиль, это уже иракский Курдистан, а оттуда ехала на машине. Сейчас там вообще довольно спокойно. Они даже ввели туристическую визу.

– Что удалось снять?

– Я летала на неделю. Снимала в Дамаске, Хомсе и даже в Пальмире – ее тогда как раз только освободили (а в декабре 2016 года туда опять вернулся ИГИЛ). Люди возвращались в разрушенные дома. Говорила с сирийцами – со стариком, например, которому по вотсапу прислали видео казни сына. Тогда у меня было ощущение относительной безопасности, я даже ходила одна гулять по Дамаску.

–​ И как?

– Дамаск выглядел как Иерусалим: узкие улочки, сувенирные магазины, еда интересная, кофе с кардамоном, свежевыжатый сок. Все время доносились взрывы, но из пригорода; центр был нетронут. Работали кафе, рестораны и ночные клубы, где можно танцевать и даже пить алкоголь. Женщины ходили в топиках, в джинсах и с декольте. Не было электричества и воды – ее включали на три часа в день.

– Когда и зачем ты поехала в Сирию снова?

– Репортаж вышел, но было ощущение недосказанности. Тема прозвучала недостаточно. И я решила делать фильм. Нашла продакшн, написала заявку в Минкульт, она была расплывчатой – "что-то про Россию в Сирии". Минкульт в то время ничего не цензурировал: по регламенту они не имели права вмешиваться в замысел. Мы подали заявку весной 18-го года и осенью получили деньги. И я снова полетела в Сирию. И это был уже совсем другой опыт. В 17-м году произошел перелом в войне с ИГ – в Сирию вошла Россия и поддержала Асада, а курдам начали активно помогать США. В итоге курды вместе с американцами "очистили" свои территории и взяли в плен боевиков ИГ вместе с женами и детьми. Мужчин посадили в тюрьмы, женщин и детей – в лагеря. Так возник Аль-Хол, крупнейший лагерь для военнопленных. И меня шокировало, что в нем сидели в основном русскоязычные. Они для всех балласт и никому не нужны: ни чужим, ни своим. Курды, увидев меня, сказали: "Наконец-то приехал кто-то из русскоязычных журналистов. Мы не знаем, что с ними делать. Освещайте, чтобы ваша страна их забрала".

Кадр из фильма "Запрещенные дети"

– Откуда были эти пленницы?

– Дагестан, Татарстан, Башкортостан. В ИГ уходили целыми селами. И еще из бывших советских республик – Узбекистана, Кыргызстана, Таджикистана.

–​ Сюжетом твоего фильма "Запрещенные дети" в итоге стало вызволение из Аль-Хола пяти девочек-узниц. Как появился этот сюжет?

– В израильском издании "Детали" я прочитала про съезд бабушек и дедушек, пытающихся вызволить внуков и внучек. Они должны были собираться в Грозном на конференцию. И я туда поехала. На стене в зале висел портрет Путина. Выступал дед, который говорил, что распродал все и набрал кредитов, чтобы выкупить внучек, но безуспешно. Я познакомилась с этой семьей и поехала к ним в деревню Бено-юрт. Узнала, что дочь их ушла в ИГ вслед за мужем, родила там пятерых дочерей, потом и она, и муж были убиты, а дети попали в лагерь. И тогда я решила, что поиски девочек и станут сюжетом фильма.

– Как выглядит лагерь Аль-Хол?

– Это палаточный городок, где живут только женщины и дети. Говорят, что там примерно пять тысяч палаток. И очень тяжелая обстановка.

Заходишь будто в клетку с тигром – реально страшно. Чувствуешь опасность. В любой момент женщины могут, например, начать кидать камни. Мне рассказали, что одну женщину забили камнями за то, что она носила лифчик: быть секси – не по исламу.

Женщины эти чувствуют себя брошенными и обманутыми. Говорят: "Россия и ФСБ помогли нам сюда приехать и оставили". Возможно, ФСБ и правда "очищали" Россию перед Олимпийскими играми 2014 года, чтоб было безопасно.

Кадр из фильма "Запрещенные дети"

В лагере растут дети, тоже очень агрессивные.

Случается, что женщины беременеют от подростков. Поэтому курды забирают подростков лет с 12 и сажают отдельно. И у них начинается своя трагическая история: мальчики, выросшие в лагере, в 18 лет садятся в тюрьму за терроризм, а вся их вина в том, что они родились в ИГ. Курды таким образом выбивают из них радикализм. Но если парень идет в тюрьму, он, наоборот, радикализируется.

Я впервые попала туда в 2017 году, а когда снова была в 21-м, видела тех же самых людей.

– Что стоит у тебя перед глазами, когда ты вспоминаешь Ал-Хол?

– Руки, обтянутые черной тканью, держащие белую глыбу – воду им раздают в виде кубов льда.

– Можно ли этим женщинам и детям как-то выбраться из этих лагерей?

– Нет. Хотя в тюрьмах на родине им, конечно, было бы лучше, чем там. Из тюрьмы есть надежда выйти через 20 лет. Осенью 2017 года было всего пару рейсов, когда женщин и детей вернули – это как раз те женщины, чьи судьбы стали основой спектакля Жени Беркович. После этого возвращать женщин перестали.

Кадр из фильма "Запрещенные дети"

Позиция по передаче детей очень нечеткая: списки огромны, вывозят единиц.

Есть дети, которые не дожидаются. В лагере была девочка с сахарным диабетом. Она думала, что ее заберут, но самолет улетел без нее, у нее подскочил сахар, и она умерла.

Другой ребенок сгорел: он был совсем грудничок, мама погибла, жил с какими-то женщинами в палатке, его должна была забрать бабушка – но палатка загорелась.

В лагере Айныса была история, когда россиянкам удалось выбраться. В лагерь попала бомба, началась паника, все разбежались, и женщины побежали через пустыню в сторону Турции. На границе их поймали, но им уже удалось выйти на связь с родственниками. В итоге родственники добились того, что всех их вывезли с территории Турции в Россию и дали сроки по 17 лет.

– Есть ли какая-то процедура по их вывозу?

– У сирийских курдов есть кто-то типа министра иностранных дел – человек, ведущий переговоры. Но страны, которые пытаются забрать своих граждан, жалуются, что с ними сложно договариваться. Курды каждый раз хотят устраивать официальную процедуру: чтоб прилетал представитель МИД, чтоб устраивалась пресс-конференция и чтоб все снималось – они хотят международного признания своей территории.

–​ Когда ты нашла пятерых девочек в лагере Аль-Хол, к кому ты обратилась?

– К Анне Кузнецовой, уполномоченной при Президенте РФ по правам ребенка. Но это ни к чему не привело. Мне ответили: "У нас тысячи досье, и мы ничего не можем сделать потому, что курды не хотят отдавать детей".

Кадр из фильма "Запрещенные дети"

После выхода нашего фильма началось какое-то движение – детей вроде бы начали вывозить. Но только по 30–35 человек раз в полгода.

Потом я пошла к Русской Гуманитарной миссии, узнав, что они хотят везти в Сирию груз.

Им нужен был повод для разговора с курдами. И они сказали, что постараются помочь.

Все было очень нервно. Курды сначала согласились отдать детей. Мы прилетели вместе с тетей девочек, они сказали, что отказывают. Тете стало плохо. Я стала настаивать: не уедем, пока не заберем детей. Нас могли бы просто убить, и никому бы ничего за это не было. Но они решили, что проще будет отдать детей. Девочки вернулись домой, а я закончила фильм.

– И решила снимать следующий?

– После того как "Запрещенные дети" вышел и получил много призов, ко мне обратилась Киностудия Горького с предложением что-нибудь снять в Сирии. Я к тому времени нашла историю Валентины: девушка из Молдовы, из интеллигентной семьи, приехавшая с мамой в Москву подростком, увлеклась каллиграфией, начала ходить в мечеть на проспекте Мира, там же приняла ислам. Там ее поженили с азербайджанцем, и они уехали в Сирию. Потом муж бросил Валю с двумя детьми и сбежал, а она снова вышла замуж уже там, в ИГ, за мужчину из Крыма, татарина, и родила третью девочку. Теперь он сидит в тюрьме, а она с детьми живет в лагере.

Кадр из фильма "Запрещенные дети"

– И ты полетела ее искать?

– Ее и мужа. Это был 21-й год, середина ковида. Сдавала тесты на ковид на границе иракских курдов, и другой тест на границе сирийских курдов, хотя ковид – последнее, чего там можно опасаться. Поездка была очень тяжелой. МИД России сказал: никакой ответственности мы за вас не несем. Вы едете в зону, где нет закона, и вас расстреляют прямо на границе. Но я все-таки рассчитала, и мой расчет оказался верен, что курдам не нужно было меня расстреливать.

Сразу после приезда меня вызвали в местный МИД. Я написала сестре, что не знаю, выйду ли еще сегодня на связь. Они спрашивали, зачем я хочу снимать человека, сидящего в тюрьме. Это люди, подозревающие всех во всем: объяснить им, что ты просто хочешь снимать кино, невозможно – они не поверят тебе до конца.

В итоге мне удалось договориться об интервью с мужем Валентины – его привезли на интервью из тюрьмы. Приехала машина. Открылась дверь, из нее на одной ноге выпрыгнул человек. Никакого протеза – в тюрьме не разрешается, он может использовать его как оружие. У него были очки без дужек, привязанные к ушам веревочками – дужки тоже считаются оружием. Еще он не видел на один глаз – мне потом объяснили, что это тоже побочный эффект работы с тяжелой артиллерией. В общем, было ощущение совершенно переломанного человека. И вот, он прыгает в стул, на котором мы его снимали, и говорит: "Нас обманули, мы были неправы, нет никакого халифата. Нас использовали". Раньше он жил в Крыму, на море, в Алупке, занимался туризмом. У него был дом с виноградником. Его родственники до сих пор там живут. Он спросил у меня, чей Крым сейчас, потому что он не в курсе – им не разрешают смотреть новости. Он не знает даже, в какой стране он сидит.

Я спросила его про Валентину. Он сказал, что любит ее и всех ее детей и что ему бы очень хотелось, чтобы они все когда-нибудь встретились. Что у него был план побега из ИГ, он нашел деньги и они уже выезжали в тот момент, когда курды поймали их и посадили его в тюрьму, а ее в лагерь.

Потом я снова поехала в Аль-Хол. И обнаружила, что там все стало еще хуже. Все радикализировалось: охранники больше не заходят внутрь, а только объезжают лагерь вокруг с автоматами. Они запустили нас туда и сказали, снимайте, гарантий, что останетесь в живых, не даем. Валентину и детей я в итоге нашла в соседнем лагере Родж – там содержатся женщины из Европы и те, кого курды считают менее радикализированными. Но приехать снова мне не удалось. Осенью 22-го года меня вызвали на допрос в СК Санкт-Петербурга. Повестка была очень странная, с пометкой "дело государственной важности", не сулящей ничего хорошего. Прийти нужно было 30 декабря в 10 утра. Хотя обычно Следственный комитет 22-го уходит на каникулы. Я написала следователю, чтобы он связался с адвокатом. Сказала об этом студии Горького. Они сделали запрос в СК, и им ответили, что не советуют заниматься этим вопросом. И тогда представители студии сказали, что забирают у меня фильм и закрывают проект. В итоге я не знаю ничего о его дальнейшей судьбе. Отношения со мной студия разорвала сразу после задержания Жени Беркович и Светы Петрийчук. И я уехала из России.

Женя Беркович и Светлана Петрийчук в зале суда, май 2024

–​ Пьеса "Финист – ясный сокол", за которую сидят Беркович и Петрийчук, – про женщин, ушедших в ИГ; многие считают, что это предлог, а реальная причина – в виде антивоенных стихов Беркович.

– А почему тогда Света? Ведь ей же не дали улететь, задержав на вылете – там была целая операция. Думаю, им нужна была какая-то имитация борьбы с терроризмом. Маховик репрессий заработал и начал крушить все, что попадется под руку. Когда в апреле 23-го года задержали Женю со Светой, я поняла, что правильно сделала, что уехала.

– С этим фильмом все закончено?

– Мне бы хотелось, чтоб Молдова вывезла своих граждан – Валентину и троих ее детей. Это трагическая история, очень хочется помочь. Но пока у меня ничего не получилось. Я обращалась в разные европейские организации. Но даже газета Bild отказалась печатать их историю: Европа боится этих людей так же, как и российское ФСБ. Они не хотят публиковать и раскручивать эту тему, поскольку считают этих людей опасными. Не хотят забирать их, боятся – после теракта в "Крокусе" понятно почему. России совсем сложно, россиян там больше всего.

–​ Ты производишь впечатление человека, у которого нет чувства самосохранения. Неужели в этих поездках тебе не было страшно?

– Было, конечно. Но больше интересно. Это был жизнеобразующий и формирующий опыт. Зачем я рисковала собой – отдельная история. Это к психотерапевту. Я сейчас с этим разбираюсь, мне интересно понять, почему я так люблю риск.

–​ Как многие стрингеры и военкоры.

– Да-да, это одни и те же люди, которые ездят с точки на точку, все время встречаются. Однажды я сидела в Багузе, откуда выбивали ИГИЛ, вместе с другими журналистами. Больше мужчин, но и женщин процентов тридцать. Очень красивые женщины. Спали на военной базе на полу без матрасов. Ходили в туалет где-то на улице. А это был март, в пустыне было очень холодно. В такие поездки ездят всегда одни и те же. На прощание они говорили "скоро увидимся". Сейчас они все в Украине.

– А ты – нет.

– Я – нет, потому что я русская. Так бы поехала.