Гей, ученый, богослов, отец. Поиски себя на родине и в эмиграции

Пока в России ЛГБТ-пары не просто лишены возможности завести ребенка, но фактически выведены за рамки правового поля, уехавшие из страны берут на воспитание детей из не очень благополучных семей в Германии. Тем временем проблема сиротства в России остается острой. В рамках проекта "ИСХОДники" его авторы, журналист Валерий Клепкин и фотограф Никита Эрфен, рассказывают истории жизни русскоязычных ЛГБТ+ людей, вынужденных покинуть свои страны.

Одни из участников проекта – семейная пара Кирилл и Керстен М. из Берлина. Кириллу 46 лет, и он с супругом-немцем воспитывает сына Николая, которому почти два года. У Кирилла два высших образования – инженерное и богословское, сейчас он получает третье – математическое, помимо этого он кандидат философских наук. Кирилл осознал и принял себя как гея только на четвертом десятке лет, когда он был верующим и достаточно воцерковленным человеком. Мы поговорили о его конфликте с церковью, об отношении к религии и об осознании себя. Кирилл рассказал о встрече со своим супругом, об отказе от российского гражданства, о том, как решили завести ребенка, и каково быть родителем в гей-семье.

– Меня зовут Кирилл. Я родился в Москве, родители у меня тоже из Москвы, и дедушка с бабушкой там жили. У меня семья столичной технической интеллигенции: мой папа был профессором вычислительной техники в одном из московских вузов, мама – его студентка, у которой он преподавал, – инженером, но работала в вузе преподавателем и сотрудником вычислительного центра. У нас так повелось, что в семье все дети очень поздние: моего папу бабушка родила в 45 лет, и я тоже был очень поздним ребёнком для тех времён – моей маме было 35 лет, папе – 40, и ещё через пять лет родился мой брат. Когда я был маленьким, меня это немного угнетало, потому что у всех были молодые родители, а моих родителей принимали за моих дедушку с бабушкой.

– Твой брат в России живёт?

– Брат и мама живут в Москве, папа умер в 2012 году.

– Ты говорил, что рано закончил школу...

– Да, я закончил очень рано школу, потому что мой папа понимал, что мы поздние дети, и очень хотел, чтобы мы как можно раньше встали на ноги. И меня он отдал в школу на год раньше, в 6 лет, и я еще перепрыгнул через класс – из второго в четвертый. Уже в средней школе я был на два года младше своих сверстников. В итоге я сдавал вступительные экзамены в институт, когда мне не было 15 лет. Я не думаю, что это было правильное решение, из-за этого я не был так социализирован в школе, как большинство других детей, потому что разница в два года сделала меня немного аутсайдером. Мне было сложно найти друзей в школе, и может быть, из-за этого я стал замкнутым человеком, закрытым для новых знакомств.

– Ты в 1992 году уже поступил в институт, получается? Когда ты заканчивал, все школы были тогда обычными еще, не преобразовались в гимназии и лицеи?

– Да, я поступил в 1992 году. Но последние два класса у нас уже тоже была математическая школа при Московском авиационном институте. И в ней была совершенно новая программа, предполагающая, что мы половину недели занимаемся в самом институте: у нас, школьников, были обычные студенческие пары по полтора часа. И если у обычных студентов максимум бывает 3–4 пары в день, у нас вместо 6 уроков было 6 пар. Это была убойная программа.

– И поступил ты именно в МАИ?

– Да. У меня и родители были связаны с МАИ, и я на тот момент слабо понимал, что мне интересно. В тот момент у меня скорее появился интерес к гуманитарным областям, потому что я считал, что то, что касается физики и математики, понимает каждый, потому что я происходил из такой семьи. И мне казалось, что по-настоящему интересные люди – те, кто увлекается философией, историей или филологией.

Но потом я остался в аспирантуре в МАИ. К концу обучения у меня появился научный руководитель, который занимался расчётами космических траекторий, а меня эта область очень увлекла, потому что она связана с прикладной математикой, и мне казалось это интересным. Моим руководителем был известный профессор, специалист по механике космического полёта. Я начал тогда писать диссертацию, и мой первый приезд в Германию был связан как раз с тем, что мы приехали на конгресс космонавтики в Бремен в 2001 году. Там были серьёзные доклады профессоров, и была студенческая секция, на которой я тоже выступал с докладом.

– Ты защитил диссертацию?

– Нет, потому что параллельно с аспирантурой я поступил в один московский богословский вуз на философию. В девяностые годы был расцвет православной церкви и всплеск интереса к ней, и как альтернатива духовным академиям и семинариям, которые были клерикальными учебными заведениями, в Москве появился этот университет, где можно было получить гуманитарное, в том числе богословское, образование, но в светском варианте.

Кирилл и Карстен с приемным сыном Николаем

– Ты закончил ракетный факультет в МАИ, а после него поступил в богословский университет? Мне казалось, что люди, которые отправляют в космос космические корабли, ну если не атеисты, но как минимум агностики.

– Как раз большинство студентов и преподавателей в этом гуманитарном университете были, как ни странно, математики и физики. Такая атмосфера была в девяностые годы, что многие технари проявили интерес к гуманитарному знанию. Это было ещё связано и с подъёмом православной церкви.

– И ты окончил этот университет?

– Да, и именно по этой линии я оказался в конце концов в Германии. Этот университет заключил партнёрство с Берлинским университетом имени Гумбольдта, который в то время проявлял интерес к России, и в нем были программы, привлекающие студентов из Восточной Европы, включая Россию. В рамках этого партнерства они приглашали каждый семестр несколько студентов на один семестр, на 4 месяца. Поскольку я был на хорошем счету, в 2004 году меня отправили по этой программе в Берлин. Планировалось, что поездка будет только на 4 месяца, но в итоге я не вернулся, а так и остался в Германии. Это, конечно, формальный предлог, потому что я и в гуманитарном университете стал писать диссертацию, но уже по философии, тема которой была связана с Германией, с немецкой философией.

Проучившись 4 месяца в университете Гумбольдта в Берлине, я сам подал документы в этот университет, получил студенческую визу, и мне удалось продлить стипендию еще на год. Я написал эту диссертацию и вернулся в Москву, где её защитил. Я кандидат философских наук. И остался преподавать в гуманитарном университете, но сохраняя связь с Германией: у меня была действующая виза, и я часто приезжал в Германию, но с 2009 по 2011 год я жил в Москве. Я не планировал переезжать в Германию. За преподавание в университете почти ничего не платили, мне приходилось работать ещё на двух работах: я преподавал немецкий в другом вузе и работал в одном издательстве редактором.

– Что ты преподавал в богословском университете?

– Я читал лекции каждый день по совершенно разным предметам: античную философию, немецкую философию, какие-то спецкурсы.

– А тема диссертации какая была?

– Философия религии. Она связана с концепцией символа.

– Я редко встречаю геев, которые интересуются религией. Официальная позиция православной церкви заключается в том, что геи противоречат догматам этой церкви. И получается, что православные верующие геи оказываются в каком-то таком когнитивном диссонансе: с одной стороны, они православные, и в то же время они исключены из положительной коннотации в своей конфессии. Что при этом человек чувствует, не находится ли он в противоречии с тем, во что верит?

– В моём случае все-таки было по-другому, потому что я очень поздно осознал себя геем, это произошло в 35 лет, году в 2012-м, наверное. В подростковом возрасте меня заинтересовало православие, но я считал себя человеком, для которого семья вообще не интересна, отношения с девушками мне были неинтересны. Я посчитал, что я просто такой человек, который любит быть один, не интересуется отношениями. Отношения с людьми своего пола я не мог представить, в моем сознании это было что-то недопустимое, в том числе и с религиозной точки зрения. Я просто не думал в этом направлении, хотя подсознательно, думаю, что какие-то проявления были всегда: и в школе, и даже в более раннем возрасте. Я не знаю, может быть, я никогда не хотел для себя артикулировать это и самому в этом признаться.

– А принятие этого происходило долго?

– Да. У меня тогда произошёл конфликт с церковью, потому что в Германии я встретил в церкви людей, которые вели двойную жизнь, будучи гомосексуалами. Для меня это была шоковая ситуация, потому что в России я с этим не встречался, в том числе в богословском университете, где я был. Это была одна сторона, а с другой стороны, в этом же контексте я увидел со стороны нормальных геев, у которых были отношения, я увидел, что это обычные, нормальные люди. У меня в России тоже были стереотипы, что геи – это очень странные люди, с которыми я себя никак не хотел соотносить. А поняв, что геи – обычные люди, строящие нормальные отношения, я решил, что буду тоже искать такие отношения. Это было очень сложно, этот процесс занял несколько лет. У меня не было знакомых геев, я не знал просто, с какой стороны подступиться. Это был психологически сложный процесс, я вообще человек очень необщительный, закрытый, и для меня пойти в какой-то клуб и с кем познакомиться было совсем непросто. У меня были первые отношения с молодым человеком из Бразилии. Он постоянно жил там, и в его приезд в Берлин мы познакомились в одном из клубов, года два у нас были отношения на расстоянии: я ездил в Бразилию к нему, он ездил в Берлин.

– Ты до сих пор верующий?

– Сейчас скорее нет, но в то время да.

– Процесс этого принятия себя и вытеснил веру? Если бы это была не православная церковь, а лютеранская, которая спокойно относится к геям и даже благословляет гей-браки, твоя вера и воцерковлённость бы сохранились?

– Сложно сказать. Я для себя это объясняю так, что, может быть, я не был по-настоящему религиозным человеком. Для меня церковь – это культурная среда, в которой мне было комфортно, мне эстетически нравилось то, что происходит в церкви, сама атмосфера, у меня были там друзья, с которыми было комфортно. Но был ли я по-настоящему религиозным, не знаю. Сейчас я тоже не отношусь отрицательно к церкви, я люблю христианскую культуру, христианскую музыку, литературу, живопись, это мне близко. Я не настроен резко против церкви, но я воспринимаю ее скорее в эстетическом плане, как культурный и философский слой. Поэтому, когда у меня произошёл кризис отношений с местной церковной общиной, мне было легко из неё выйти. И конечно, у меня был круг общения, друзья, которые отвернулись от меня, когда я начал вести гей-жизнь. Круг общения с тех пор кардинально поменялся, большинство тех людей со мной не поддерживают больше общения. У меня был тогда кризис, мне было очень тяжело, и у меня была серьёзная депрессия, из которой я выходил медикаментозно.

– Мама и близкие знают о твоей ориентации?

– Да, в один из приездов в Москву я рассказал маме, брату и бабушке, она была тогда ещё жива. Это было примерно 10 лет назад, когда у меня уже начались отношения с Керстеном, моим супругом. Они эту новость восприняли без восторга. Единственное, что мой брат сказал, мол, тебе надо было быть с нами более открытым, зачем же было это скрывать. Но в то же время на следующий день он меня удалил из всех социальных сетей. Мама и брат обходят эту тему стороной, они сейчас просто не поднимают ее.

– При этом у тебя сын. Они с внуком и с племянником общаются?

– Сейчас стало получше, но поначалу мама была не в восторге от этой идеи, потому что ребёнок приёмный. Немножко холодным было общение вначале, но сейчас, когда мы с ней говорим по скайпу, мама тоже с Николаем разговаривает.

– Свою дальнейшую жизнь ты как-то связываешь с Россией?

– Сейчас это уже невозможно, потому что я отказался от российского гражданства. Это произошло лет 7 назад уже.

– Ты уже получил немецкое гражданство?

– Да.

– Процедура отказа от гражданства проходила сложно?

– Не очень. Она занимает примерно год, и в моём случае было все достаточно гладко: надо было приехать в Россию, там взять какие-то справки, сняться с учёта, это всё прошло без проблем. Правда, отношение российского посольства в Берлине было неприятное. У них есть на сайте информация по поводу тех документов, которые они требуют, но из этой информации очень сложно понять, что именно они хотят. И когда в первый раз я принёс им пакет документов для выхода из гражданства, они мне бросили его в лицо без каких-либо комментариев и сказали читать сайт внимательнее. Когда я во второй раз пришёл с уже более тщательно подготовленными документами, все прошло нормально. Я даже спросил, не будет ли у меня проблем с тем, чтобы приезжать в Россию, на что они сказали, что нет, я смогу получить визу, если мои родственники из России сделают мне приглашение.

– C чем связан отказ от гражданства?

– Я себе не мыслил будущего в России, представлял его только в Германии. Я осознал себя геем и понял, что буду искать партнёра и строить с ним отношения. Было очевидно, что в России это будет сделать сложно, поэтому у меня особого желания возвращаться не было. Кроме того, у меня здесь сложился уже новый круг общения, прервалась связь с друзьями, которые были в России. Кроме того, я очень не люблю Москву как город. Я чувствую себя там очень некомфортно, хотя я там родился и вырос, но до сих пор, когда приезжаю туда, я чувствую себя очень неуютно. А Берлин мне всегда нравился. Я понял, что я буду здесь жить, и поэтому хотел получить немецкое гражданство. Его нельзя получить, имея другое. Конечно, я не мог предположить, что начнётся война или что будет COVID, из-за чего возникнут такие сложности с приездами в Россию, но пока есть возможность получать визу. Будет ли она в дальнейшем, сложно сказать, но все равно я не жалею, потому что, приезжая в Россию как гражданин Германии, чувствую себя более защищенным.

Кирилл с Николаем

– Вы с Керстеном в каком году познакомились?

– В январе 2016 года, а свадьба у нас была 1 июля того же года. Момент тогда совпал очень удачно, потому что Керстен уже устал от бурной молодости, хотел стабильности, и он увидел, что я такой спокойный человек и тоже устал от сложных отношений на расстоянии. Мне тоже хотелось стабильности.

– Сколько лет вашему сыну Николаю?

– Год и 11 месяцев.

– Как долго вы шли к идее завести ребёнка?

– Долго. Я вообще никогда не думал, что буду жить в браке и тем более заведу детей. Я всегда был ориентирован на одиночество и думал, что дети – это совсем не моё. И собаки тоже не моё. В итоге в 2016 году первое, что мы сделали, – это купили собаку. Наш французский бульдог до сих пор с нами, в этом году ему удаляли опухоль, он немного болеет. Керстен очень любит семью, большую семью, и ему всегда этого не хватало. Он всегда переживал, что, например, не удаётся выстроить отношения с моей семьёй, с моим братом. Его мама умерла как раз в тот момент, когда мы познакомились. У него есть брат и сестра, с которыми у него сложные отношения. Он по этому поводу переживал, говорил, что мы одни, у нас никого нет, и инициатива завести ребенка была скорее его.

В Германии наиболее простой способ это сделать – взять опеку над ребёнком. Это не усыновление. Три года назад мы зарегистрировались в ведомстве по делам детей, прошли необходимую процедуру, заключавшуюся в многочисленных встречах с сотрудниками этого ведомства. Они были у нас дома, проверяли, чем мы занимаемся, кем работаем, не было ли у нас конфликтов с полицией. Эта проверка заняла примерно год. После этого обычно они звонят и говорят, что у них есть такой-то вариант, пока не показывая ребёнка. Нам тоже они позвонили и сказали, что у них есть мальчик, которому было на тот момент, когда мы его взяли, шесть месяцев. У него есть мама и папа, с мамой мы обязаны встречаться. Папу долгое время мы не знали, но потом мама нам сказала, как его зовут, мы его нашли в фейсбуке, и он выглядит точно так же, как Николай. Мама – молодая женщина, у которой уже очень много детей, но она лишена родительских прав, потому что не в состоянии сама ухаживать за детьми.

– Как дался опыт полуторалетнего отцовства?

– Нелегко. Если бы я знал заранее, может быть, и не решился бы на этот шаг. Первый год был очень тяжёлый. В Германии если ребёнок не родной, то не положен декретный отпуск. Мне пришлось для того, чтобы им заниматься, снизить своё рабочее время, на год перейти с полной ставки на полставки. У Керстена более свободный график. Это год, когда нам приходилось как-то выкручиваться, чтобы мы могли полноценно заботиться о ребёнке. Это было ещё связано с конфликтами в семье, потому что ребенок стал еще одним поводом для ссор. Даже для гетеросемьи появление ребёнка становится иногда тяжелым испытанием, настолько, что они расстаются. Но мы пока держимся, справляемся. Сейчас Николай ходит уже в садик, и нам стало полегче. Я могу снова работать на полную ставку.

– Вернемся к переезду в Германию. Расскажи, как ты оказался тут в 2011 году?

– После двух лет работы в России меня снова пригласили в Германию для работы в проекте университета Гумбольдта. Этот проект был связан с написанием словаря религиозной лексики, и им был нужен человек, знакомый с реалиями России и православия, в том числе с особенностями терминологии. Это был 2011 год, и проект был рассчитан на два года. Я согласился на эту работу и снова приехал в Берлин, тем более что у меня была действующая виза и это было буквально решением одного дня. Но мы не уложились в два года, и, чтобы завершить проект, пришлось его продлевать. В общей сложности я проработал в этом проекте больше семи лет. В итоге мы не получили очередное продление финансирования проекта, и профессор сказал, что он будет доделывать его в одиночестве. Словарь должен выйти в этом году, наверное, но он его уже доделывал без меня.

– Когда ваш проект не продлили, куда ты пошёл работать?

– Я понял, что найти какие-то новые гуманитарные проекты сложно, и решил вернуться к своей первой инженерной специальности. Что было тоже непросто, потому что я 20 лет не занимался ничем, что связано с техникой или программированием. Я подумал, что можно заняться программированием, и я поступил в Берлинский технический университет на специальность информатика и одновременно стал искать какую-то работу. В итоге больше двух лет я проработал в аэропорту на простых работах, например, сидел на стойке регистрации, одновременно учась в университете. Когда я понял, что уже вспомнил свои инженерные навыки, стал искать работу по этой специальности. Примерно три года назад удалось найти работу программиста в довольно старой немецкой фирме, которая уже существует около 30 лет. Они занимаются электроникой, в том числе создают программное обеспечение, и к моему удивлению, они меня взяли на должность разработчика программного обеспечения, хотя знали, что у меня практически нет никакого опыта. Для меня это до сих пор загадка. Я там сейчас и работаю.

– Ты был человеком религиозным. Скажи, рисовать карикатуры на пророка Мухаммеда, сжигать Коран или Библию – это плохо и должно наказываться? Кстати, я ни разу не слышал про акции по сжиганию Библии. Или просто, в отличие от сжигания Корана, на это никто не обращает внимания?

– Я тоже не слышал о таких акциях, где сжигали бы Библию. Какое-то глумление над священными предметами вызывает сильную реакцию, когда происходит обожествление этих предметов. Конечно, в православии тоже есть иконы, но если у человека нормальное здоровое религиозное сознание, он понимает, что в конечном итоге все равно это лишь доска с красками. Это та же самая проблема, что с Pussy Riot. Почему была такая волна после их протеста? Стоит посмотреть комментарии, которые давал, например, тот же Андрей Кураев, который здраво посмотрел на этот вопрос, и он тогда не оскорбился этой акцией. Что касается Корана, то я просто не знаю мусульманское богословие.

– А такие акции, как тот памятный панк-молебен Pussy Riot, карикатуры на пророка в Charlie Hebdo или сжигание Корана – это вещи, за которые стоит наказывать на законодательном уровне?

– Нет, конечно. Уголовное преследование за подобные акции недопустимо независимо от конфессии.

– Как ты узнал о войне в Украине, какой была твоя первая реакция?

– Узнал из новостей утром, а реакция была шоковой, страх и непонимание. Хотя до этого и было постоянное нагнетание ситуации. Я как раз планировал поездку в последних числах февраля в Москву, которая, разумеется, не состоялась. Я помню, что в переписке с моим знакомым в Москве я заранее оговаривался, что если ничего не случится, то я приеду. Я уже предполагал, что может что-то случиться.

– А после начала вторжения ты за эти полтора года ездил в Россию?

– Да, в том числе и в этом году. Последний раз я ездил через Калининград: до него наземным путём, сейчас организована сеть частных маршруток, есть телеграм-канал, где можно найти маршрутку до Калининграда, а из Калининграда летает "Аэрофлот".

– За прошедшие полтора года заметно в Германии, в Берлине в частности, снижение поддержки Украины?

– Я, честно говоря, не заметил, что поддержка уменьшилась, но я человек, которого политика не интересует, пока она меня непосредственно не затрагивает, я не проявляю никакой политической активности. Но, когда я езжу на работу, проезжаю мимо российского посольства, напротив которого есть украинский мемориал, где постоянно горят свечи, лежат цветы и висят фотографии, и там все это не изменилось до сих пор. Там постоянно стоят люди, которые высказывают поддержку. Я не замечаю каких-то изменений в уровне поддержки. Украина – это такой форпост, который сейчас защищает всю Европу, поэтому, поддерживая Украину, Германия обеспечивает и свою безопасность.

– Во второй половине 2000-х годов обсуждалась тема гей-прайда в Москве. Люди даже выходили с радужными флагами к мэрии, правда, и тогда уже эти акции разгоняли. Правильно ли проводить гей-прайды или нет?

– Это правильно до тех пор, пока геи не чувствуют себя наравне с другими членами общества. На меня производит впечатление в Германии, что наша гей-семья с ребёнком совершенно не выделяется ни в нашем доме, ни в нашем микрорайоне. К нам все относятся как обычной семье, и мы чувствуем себя обычной семьёй, какой и являемся, с такими же проблемами, как у гетеросемьи.

– Но гей-прайд продолжают проводить в Берлине.

– Это и хорошо, но в России это куда более актуально. В России, конечно, стало очень опасно, но до тех пор, пока на геев смотрят как на каких-то инопланетян, конечно, это нужно делать. В Германии в нашем районе это не так, но в других районах до сих пор живут люди, для которых это новшество. Например, в русском районе Марцан (нем. Marzahn) проводят русский гей-прайд, потому что там до сих пор живут люди старой советской закалки. Я знаю по себе, что это такое, у меня самого было представление о геях, далекое от реальности.

– У вас ребёнок, если вы всей семьёй поедете в Россию к бабушке в гости, это безопасно для вас?

– Мы думали об этом, с каждым месяцем это становится все опаснее. Ещё год назад мы всерьёз думали о том, чтобы поехать вместе всей семьей, но сейчас это уже практически невозможно.