Гражданская война неизбежна. Антиутопия Константина Зарубина

Константин Зарубин написал антиутопию "Наше сердце бьется за всех", а издательство "Медуза" в Риге ее выпустило.

Конец 2020-х годов, Россию раздирает гражданская война, страны Балтии отгородились от нее буквально стеной, российские нелегалы в благополучной североевропейской стране живут зимой в палатках в лесу, их ловят и высылают обратно на верную смерть. Бегут в Европу бывшие пособники режима, ввергшие страну в череду переворотов, а тайные мстители из страны происхождения охотятся за ними, чтобы убить. Книга заканчивается глобальной катастрофой, которую случайно спровоцировали российские пропагандисты.

Константин Зарубин – российский гражданин, с конца нулевых живет в Уппсале и преподает в университете Даларна. Он изучал языки, языкознание и философию, пишет прозу и публицистику. Картины гражданской войны в РФ – не результат мрачного предвидения. Константин говорит, что сюжет возник в результате мысленного эксперимента. Автор пошел на него, шокированный вопиющим расизмом соотечественников, в том числе друзей и знакомых, называющих себя либералами, которые во время европейского миграционного кризиса 2015 года предрекали закат Европы и призывали закрыть двери перед сирийскими беженцами. Зарубин буквально переложил сирийскую ситуацию на Россию, пустив по дороге беженства успешного москвича из правого лагеря и предъявив это оппонентам: мол, как вам такое. Сегодня Константин называет свой роман "бывшей антиутопией".

Писатель Константин Зарубин

– Константин, расскажите о себе. Вы родом из города на границе с Эстонией и, по сути, написали книгу, действие которой концентрируется вокруг границы.

– Да, вся моя российская жизнь прошла в северо-западном углу того, что сейчас называется Российской Федерацией. Я из города Сланцы. Я в 1979 году там родился и жил до того, как поступил в институт, потом поехал в Питер учиться. При этом, живя рядом с границей, в 15 километрах от нее, я в Эстонии был в своем детстве только один раз, в 1991 году. До 21 года я не выезжал за пределы Ленинградской и Псковской областей. Вы сказали, что моя книжка сконцентрирована вокруг границы. Отчасти это правда: географически – одна из частей книги. Но в остальном эта концентрация скорее фигуральная, чем буквальная, потому что действие в большей части книжки происходит в столице относительно благополучного европейского государства, которая далека от границы, но туда каким-то образом попадают беженцы с территории Российской Федерации.

– Как вы попали в Швецию?

– Очень банальным способом. Я поехал туда учиться, потом мне предложили работу в том же вузе, где я учился, преподавать первокурсникам английский и основы языкознания, и я до сих пор это делаю. Тогда студентов было очень много, нужны были преподаватели, а я к тому моменту уже преподавал английский частным образом несколько лет в Питере. Я преподаю людям, которые теоретически должны обладать тем же уровнем английского, который есть у шведов, окончивших гимназию, – то есть свободно говорящим. Не азы разговорной речи, а начало академической грамотности, введение в языкознание.

– Ваша жизнь довольно контрастно развивалась: вы из города Сланцы, который вы описали в рассказах достаточно мрачно, и теперь живете в благополучной Швеции и действуете в академической среде. Такой скачок, разрыв интеллектуальный, культурный. Как вы его ощущаете?

– Даже можно сказать, классовый. В шведском публичном дискурсе очень популярно понятие Klassresa, буквально – классовое путешествие. Я типичный его пример. Но, тем не менее, какой-то трамплинчик у меня был, потому что мама моя была учительницей русского и литературы в школе. И папа много читал, несмотря на свою шахтерскую работу. У него была сложная биография, и несмотря на свою пролетарскую кондовость, он читал много книг. Поэтому я всегда считал, что читать книги нормально и даже неизбежно. И даже еще не умея писать, я уже хотел сочинять истории. А потом я хотел изучать языки, учил английский и немецкий в своем педвузе. И благодаря этому я набрал тот культурный капитал, который мне в конце концов позволил найти такую работу. Ну, и еще мне всю жизнь говорят, что у меня "интеллигентская рожа". Люди, когда меня видят, не исходят из того, что мой папа шахтер и я вырос в городе Сланцы.

– А потомственный академический работник?

– Типа того. Хотя я похож на деда по маме, который был пастухом и трактористом. Его звали, кстати, Костя Зарубин. Ну вот, и это очень помогает. Мы живем, к сожалению, в несправедливом мире, где встречают по одежке и, в частности, по роже. Конечно, если бы я не знал английского и языкознания, мне бы никакая физиономия не помогла, но тем не менее впечатление, которое я произвожу, в изменении моего социального статуса мне помогло.

– Можно предположить, что ваше происхождение предопределило левые взгляды, симпатии и склонности, которые проявляются в ваших книгах.

– Да, я совершенно буквально член Социал-демократической партии Швеции. Ее называют левоцентристской. Это партия, в которой считают, что частная собственность должна сохраняться, просто нужно вводить прогрессивную шкалу налогов, дать всем детям независимо от происхождения равный доступ к образованию, чтобы у всех был равный доступ к здравоохранению, и так далее. Это классическая шведская социал-демократия, социализм с человеческим лицом, если угодно, и с необходимыми элементами капитализма. К этой части политического спектра я принадлежу, и мое происхождение точно сыграло в этом свою роль.

В середине 1990-х, когда я был еще подростком, потом юношей, у меня были такие стихийные либерально-антикоммунистические взгляды, характерные для многих таких же, как я, на постсоветском пространстве тогда и до сих пор. Понятно почему: левые идеи ассоциировались у меня с Советским Союзом. А это неправильно и вредно. И это прекрасно понимали шведские демократы, которые не имели никакого отношения, например, к Шведской коммунистической партии, которая дружила с Советским Союзом (и за которой социал-демократы устраивали слежку). Но постепенно неолиберальная риторика о том, что человек кузнец своего счастья, а если кто-то родился в семье шахтера, то сам виноват, – этот гнилой базар перестал меня впечатлять.

– Давайте перейдем к вашей книге. Вы ее закончили в 2019 году?

– Да, в сентябре 2019 года.

– И собирались ее издать в Москве?

– Было немного сложнее все. Я писал ее по частям. В 2017–2019 годах три части публиковались на сайте "Сноба", для которого я тогда писал колонки, чего больше не делаю. Сразу дисклеймер для товарища майора: сейчас "Сноб" не имеет ко мне никакого отношения. После того как меня взяли в оборот мои агентки, Наталья Банке и Юлия Гумен, Юля как-то убедила редакцию Елены Шубиной издать эту книжку. Она должна была выйти первоначально в январе 2022 года, потом в марте 2022 года. Помню в декабре 2021 года разговор в фейсбуке с моим шведским знакомым и одной из редакторок издательства, где я написал, мол, лишь бы успеть до начала войны. Мы не успели.

Конечно, после начала полномасштабного вторжения такие книги… там нет слова "Путин" ни разу нигде, но и никаких аллегорий тоже нет. Несмотря на то что это фантастика ближнего прицела или спекулятивная проза, если использовать кальку с английского, там нет никаких недомолвок или второго дна. И это невозможно сейчас издавать. Поэтому первой моей книжкой в редакции Елены Шубиной и, видимо, последней стали "Повести Л-ских писателей", которые я в тот момент еще лихорадочно дописывал, чтобы успеть выйти на территории Российской Федерации. Потому что, – давайте я сразу это уже скажу, – даже люди, которые к России относятся не очень хорошо, когда речь заходит о русских писателях, считают, что если тебя не напечатали в Москве, то ты не русский писатель, и никто тобой не интересуется.

Я провел в состоянии амбивалентности 2022 год и начало 2023-го, когда "Повести…" готовились к изданию. Я не знал, например, как признаваться своим украинским знакомым, что с моей книги налоги будут платиться в российскую казну. А с другой стороны, я понимаю, – и это до сих пор так, – что если у меня не выйдет книга в крупном московском издательстве, которую оно будет продвигать, то никто не будет воспринимать меня всерьез. И, уверен, Юлии Гумен было бы гораздо труднее уговорить "Медузу" открыть первую страницу моей рукописи "Наше сердце бьется за всех", если бы у меня не было до этого наименования в редакции Елены Шубиной.

– Ваша книга изначально называлась "Русское сердце бьется за всех". Откуда это название и как вы его сменили?

– Это просто название третьей части, и я решил, что оно хорошо и ритмично звучит и определенная публицистичность, хлесткость в нем тоже есть.

– Я бы даже сказала, что-то нацбольское в этом есть.

– Да, говоря прямым текстом, это горький сарказм, потому что это один из лозунгов, которые, так сказать, во вселенной книги использует консервативное проватное движение русских эмигрантов в Европе. И из текста понятно, как автор, находящийся за кадром, ко всему этому относится. Но я еще в 2019 году заметил, когда ездил с ней на Non/fiction в Москве (и это был мой последний визит в Российскую Федерацию): проходят люди явно либеральных взглядов, насколько можно судить по внешности, видят в названии что-то нацбольское и с ужасом отскакивают от стенда. Из-за этого во время первого же моего разговора в "Медузе" мне сказали, мол, вы же понимаете, в каком положении мы сейчас находимся, люди на взводе, толковать сарказм, особенно тем, для кого русский не родной, сейчас сложно, поэтому давайте не будем посылать двусмысленных месседжей в пространство и поменяем название. Я рассказал об этом жене, и она, не колеблясь, сказала, что пусть будет "Наше сердце…".

– А "наше" – это чье?

– Эту версию я тоже вписал в книгу как лозунг движения "Русское сердце". Это местоимение семантически широкое.

– Это в смысле движения "Наши"?

– "Наши" относится к токсичному "русскомирскому" использованию местоимения. Это те, кто за "русский мир". Разумеется. Но поскольку это название литературного текста, это не единственное толкование, и читатели, может быть, на себя это примерят. Не только отпетые ватники участвовали в создании определенного мировоззрения и дискурса.

– У вас несколько героев, опишите их, пожалуйста.

– Главный герой первой части – московский писатель по имени Андрей Миняев, который работал директором фабрики пропаганды. Но после этого в Кремле произошло как минимум два переворота, его поперли с этой фабрики, и в конце концов он решил бежать в Европу, забрав все свои наличные сбережения. А Европа уже наполнена российскими беженцами, и единственные люди, к которым он может обратиться за помощью, это те самые леваки, прекраснодушные и человеколюбивые, которых он всегда презирал и которых презирает "русский мир", для которых в этом мире нет места.

– По обе стороны "русского окопа".

– Да, вы совершенно правы, мы все выросли в определенном социуме, у нас есть социальная и политическая инерция, во всех нас есть следы этого, я просто попытался канализировать, поставить на службу добру в этой книжке все свои нетолерантные эмоции по отношению к определенным сегментам "русского мира".

Государственная граница России с Эстонией. Пограничный пункт в Ивангороде

– То есть, вы делегировали такому отрицательному персонажу, как беглый начальник фабрики пропаганды, свое пренебрежение к европейским левакам?

– Нет, я неправильно выразился. Чтобы написать книжку, нужно, чтобы тебя что-то эмоционально заводило. Меня заводит, прежде всего, ненависть к определенным аспектам самого себя и затем к людям, которые эти аспекты воплощают по полной программе. Те пути, по которым я мог бы когда-то пойти, учитывая мое происхождение и местожительство, – я к ним очень плохо отношусь и думаю, имею на это право. Нетолерантность к токсичным аспектам "русского мира" двигала отчасти моим пером.

– В книге есть две силы, которые действуют по отношению к этому герою, Андрею Миняеву. Есть мстители, которые совершенно противоправно, бессудно, жестоко убивают людей, к которым мы испытываем плохие эмоции. И есть шведские леваки, активисты…

– … а также эстонская офицерка…

– Да, и эстонская офицерка, которые их защищают вопреки собственным и всеобщим антипатиям. И именно эту оппозицию вы предлагаете читателю. Я хотела спросить у вас, какие чувства вы испытываете к шведской активистке, которая предложила Андрею Миняеву вступить в фиктивный брак, не глядя на него и зная, что он чрезвычайно негативная фигура, подлец, негодяй.

– Она говорит прямым текстом: "У него такая феерическая куча дерьма в голове".

– Тем не менее, она берется его спасать. Почему? Как вы все это оправдываете? Или это логическая конструкция? Или это возможно все-таки переварить человеческими эмоциями?

– Ну, давайте я плакатно скажу. Если говорить обо мне и о мировоззрении, которое стоит за кулисами книги, то это, конечно, связано с тем, что я гнилой гуманист и приверженец европейских ценностей. Я, во-первых, считаю, что убивать никого не надо, если на тебя не напали. Смертной казни не должно быть даже в порядке мщения. Я считаю, что людей должны судить, приговаривать к чему-то, если они это заслужили, и это должно происходить публично, самосуд я не приветствую. Я не говорю о войне, потому что она многое выносит за скобки. Но все мои герои находятся на территории Европы, в стране, где нет войны, и я на стороне этих шведских леваков и левачек, эстонской офицерки, которая явно ненавидит другого героя и считает, что он полное г..но, но при этом согласна помогать и прямым текстом говорит почему. И если там кто-то транслирует мои мысли, то это эстонская офицерка, а также активистка из РФ, писательница Таня, разговаривающая с Миняевым.

– Мне понятно, как можно защищать верховенство права. Но женщина берется помогать, хотя просто могла отойти в сторону.

– По сюжету он выбирает ее. Она соглашается помогать некой организации, которая сводит граждан этой страны с европейскими беженцами…

Беженцы в Болгарии

– У которых нет шансов получить убежище?

– Да, совершенно верно, которым грозит депортация, – и о том, чем она чревата, там подробно написано. Она собирается им помогать независимо от того, кто эти люди. И если выйти за пределы мира книги, это относится к любой помощи беженцам. Откуда бы они ни были: из Украины, из Сирии, Афганистана, Российской Федерации – Чечни например, – они очень разные люди, никто не обещает, что вам захочется с ними дружить, обсуждать последнюю умную книжку. Они люди, и, если мы гуманисты, мы должны им помогать, по крайней мере минимально.

Я еще скажу, что страна, в которой происходит действие, списана со Швеции, но там слова "шведский" или "Стокгольм" ни разу не употребляются, это в некоторой степени условная североевропейская страна. Но героиня, о которой вы говорите, исландка.

– И эта исландка готова преступать закон. То есть она помогает беженцам вне рамок закона. Как это нравственно обосновывается?

– Она действует в юридических рамках, в которых помощь беженцам объявлена вне закона. Такие примеры уже есть в Европейском союзе. Например, в Италии были такие политические решения. В Швеции нынешняя администрация всерьез обсуждает закон, который обязал бы работников здравоохранения стучать на нелегальных беженцев. И есть люди, которые говорят, что, нет, вы можете напринимать таких законов, но мы не собираемся заниматься стукачеством, мы люди, давшие пресловутую клятву Гиппократа, работа которых – помогать людям независимо от того, кто они. И моя героиня, видимо, исповедует примерно такие взгляды. Она считает, что есть законы, которые могут быть приняты формально верно, но в отношении которых гражданское неповиновение оправдано.

– Давайте перейдем к остальным героям вашего романа.

– Герой следующей части "Вас любит московский художник" – это бывший подчиненный Миняева Даниил Свечин. Он рисовал дипфейки, сидя в Москве, для этой фабрики пропаганды. Делал он это с самоотдачей, потому что он талантливый художник, и бежит он в ту же страну. И за ним начинают охотиться те же народные мстители, ему приходится от них скрываться. Другая героиня – женщина по имени Ника Абрамян, обыкновенная беженка, которая живет в так называемом русском гетто на окраине столицы, в модулях временного проживания, настроенных в начале гражданской войны в РФ. Их пути пересекаются, дальше я спойлерить не буду.

Третья часть, в свою очередь, распадается на две части. Первая называется "Оптика Окерлюнд", там главная героиня Лариса Окерлюнд, она местный координатор движения "Русское сердце". Она такая консервативная личность.

– Мне даже кажется, что я ее видела в ролике в интернете. В начале войны была такая шведская женщина, которая разбросала украинские флаги в Стокгольме, она была очень характерная.

– Это было уже после того, как я написал книгу, но имя этим людям легион, они живут везде, их много в Швеции и еще больше в странах вроде Германии, они есть в Италии и во Франции. Это люди, приехавшие из РФ, которые считают себя носителями великой русской цивилизации, которую они, в свою очередь, считают неотъемлемой и даже главной частью европейской цивилизации. Которая, разумеется, загнивает, потому что там, как они говорят, остались одни черные. Закат Европы и так далее. У них бремя белого человека. Писать ее мне было, с одной стороны, интереснее, с другой – сложнее всего, потому что она персонаж явно неинтересный, но при этом я очень хотел показать ее как человека, а не как карикатуру. Я надеюсь, мне это хоть частично, но удалось, потому что люди мне говорят: ты знаешь, Костя, мне кажется, я знаком с этой Ларисой.

А последняя ключевая героиня – это Мира Искалиева, женщина, которая первоначально была беженкой, нелегалом на территории этой же страны, которую депортировали по новому, прямо скажем, бесчеловечному закону о депортации, просто обратно на территорию, где идет гражданская война. Там она сразу же попала к так называемым ополченцам, воюющим на одной из сторон российского конфликта. Они списаны, разумеется, с гоп-фашистов, которые воевали на востоке Украины с 2014 года. Они покупают ее, грубо говоря, в сексуально-кухонное рабство.

– Вы уже говорили, что кризис с российскими беженцами вы списали с европейского кризиса 2015–2017 годов и фактически переложили на Россию какие-то реалии сирийской войны. И здесь я должна признаться: мне показалось весьма неправдоподобным, что ИГИЛовские, то есть мусульманские практики могут быть прямо перенесены в русскую реальность. Ну, такое не могло взрасти за условные десять лет, совершенно другие культурные паттерны. Насколько для вас это спекулятивная конструкция?

– Я здесь с вами вынужден не согласиться.

– Покупка-продажа женщин в рабство?

– Во-первых, она для них не женщина, ни для ополченцев, ни для людей, которые рядом с ней живут, она "депортянка". И они не называют это рабством, она просто "помогает мальчикам". Все возможно, если есть некоторая доля расчеловечивания. Этим российская, русскоязычная пропаганда занимается очень давно. Ей удалось расчеловечить целую страну, украинцев, про которых всегда кричали, что это наши братья. Несколько лет – и украинцы, оказывается, все поголовно фашисты. И совершенно обычные российские граждане и гражданки совершенно серьезно говорят, что нужно всех мочить, бросать атомную бомбу. Этого нет в тексте, я додумываю. Вот эти самые ополченцы, у которых эта женщина находится, не называют это рабством, хотя они купили ее, видимо, у каких-то других пацанов. Какие-то другие пацаны ее задержали и передали этим пацанам за какие-то деньги. И эти пацаны посадили ее на браслет, который не позволяет ей покинуть квартиру и ее непосредственные окрестности. Один, самый молодой из ополченцев, у которого совершенно нет того, что мы назвали бы моральным компасом, когда до него доходит, что это можно назвать рабством, он на это особенно не реагирует, потому что в его системе координат это ничего не означает.

Я советую любому человеку, которому кажутся неправдоподобными события какой-либо части моей книги, слушать записанные разговоры российских солдат с сестрами, матерями, женами. Здесь очень важно сказать, что я не считаю, что русские – это какой-то особый генетический тип, что есть какая-то врожденная "русскость", которая делает людей плохими. Если какая-то сволочь вырвет из контекста то, что я сейчас говорю, это будет на ее совести. Но при этом социум российский и ситуация, в которую поставил миллионы человек российский фюрер, заставляет людей и дает им право вести себя определенным образом, пускает их по определенной наклонной. Здесь я становлюсь эмоционален, потому что вспоминаю эти разговоры. Они меня, в свою очередь, не удивляют, потому что это было уже в нашей истории. Любой человек, который читал Шаламова, наверное, должен понять, что люди способны на все, в том числе русскоязычные. Историческая реальность, которая сложилась на территории Московского государства, снова и снова приводит к чудовищным событиям.

– Однако то, что мне казалось изначально самым неправдоподобным, то, чем заканчивается роман, именно это и сбылось: вы описали галлюцинирующий искусственный интеллект. В романе фактически наступает сингулярность. Расскажите, как вам это в голову пришло.

– Об этом очень давно говорят. Мой любимый писатель был с раннего подросткового возраста Станислав Лем, он писал об этом еще в 1950–60-е, чем чревато развитие искусственного интеллекта. Ну, и потом это вообще очень распространенный троп в фантастике.

– Обычно он бывает злонамеренным, а здесь это просто такой оторванный от агентности бред.

– Искусственный интеллект на самом деле довольно глупый. Мы это увидели за последнее десятилетие, и я общаюсь с людьми, которые занимаются его исследованиями и даже созданием. Он довольно тупой. Он может писать хорошие или, по крайней мере, убедительные стихи под Бродского, но при этом не понимает, что пишет стихи. И для меня то, что происходит в книге, укладывается в реальность, в которой мы живем. В ней действительно есть высокофункциональный искусственный интеллект – в 2019 году ChatGPT еще не вышел, но было видно, куда идет дело, что, например, статьи газетные можно будет писать одним промптом. Я вывел это на большой масштаб и вплел в картину бесконечного конфликта на территории Российской Федерации.

– То есть появляется некий агент, который не может быть ни стороной, ни участником этого конфликта, но он разрешает эту ситуацию.

– Он разрешает ее тем, что человечеству приходится как-то реагировать на это радикальным способом. Но больше всего я боюсь не искусственного интеллекта, хотя, конечно, риск есть: все зависит от того, как мы будем его использовать, а я подозреваю, что не очень умно. Но риски, которые кажутся мне намного более вероятными, более банальны: атомной войны, биологического конфликта и, разумеется, происходящая климатическая катастрофа, от которой нам уже не отвертеться.

– Вы называете ваш роман "бывшей антиутопией". То есть вы считаете, что она сбылась?

– Нет, не поэтому. А потому, что реальность, мировая линия, в которой мы живем, хуже, чем реальность романа. По крайней мере, до апокалипсиса, который в конце происходит. Что есть апокалиптичного в мире романа? То, что на территории Российской Федерации происходит крупномасштабная гражданская война и оттуда бегут люди. Я думаю, так или иначе это произойдет, не знаю когда, но, кажется, после нападения на Украину, после этой моральной бездны, в которую поверг нынешний московский режим всю страну, это неизбежно. Но это будет хуже, чем в моей книге, потому что это будет происходить после войны и того изначального запаса симпатии или, по крайней мере, сострадания, который подразумевается сюжетом моего романа, не будет, в первую очередь у стран, которые окружают Российскую Федерацию. Уже нет. И поэтому все будет хуже. Я говорю сейчас только о российской оптике. Системно русских жалко все меньше и меньше. Мы говорим не о жалости людей с гуманистическими взглядами, а о способности и готовности государств систематически помогать беженцам с определенным происхождением.