Ироническое отношение к шаблонам

Иван Толстой: Учителя. Интеллектуальные наставники, духовные гуру, культурные лидеры. Люди, сделавшие нас. Моя собеседница сегодня – филолог и писатель Ольга Сконечная, одна из самых ярких исследовательниц и интерпретаторов творчества Владимира Набокова. Недавно Ольга выпустила повесть "Обязательные экземпляры", героиня которой в залах Ленинской библиотеки на фоне книг, читателей и человеческих типов пытается разобраться в самой себе и нарисовать собственный профиль среди подвижного времени.

Ольга, есть люди, помнящие целый пантеон своих наставников и живущие этой памятью. А есть такие, кто считает себя self-made-фигурой.

Как было в вашем случае?

Ольга Сконечная: Я бы не сказала, чтобы я была изначально предрасположена к ученичеству. Очевидно, что мне не хватало и не хватает цельности натуры и понимания, чего я, собственно, хочу. Собственно говоря, я этого никогда до конца не знала и сейчас не очень знаю, а уж в детстве, отрочестве, юности – и подавно. И в этой логике можно сказать, что когда всерьез меня что-то заинтересовало, появилась какая-то внутренняя вакансия для ученичества. А заинтересовалась я, представьте себе, Набоковым. Это произошло в конце школы или уже в начале института. Я заинтересовалась раньше, чем могла им заняться. От родителей перепадали ардисовские ксероксы, потом они перепадали от приятеля, который впоследствии сделался знаменитым прозаиком, от него перекочевал весь русский и почти весь американский Набоков, которым был занят мой шкаф. И я до сих пор помню цвета этих самодельных обложек. Я помню, что "Дар" был темно-синим, примерно того цвета, какого вышел долининский комментарий, что "Соглядатай" был коричневый, что "Бледный огонь" был голубой. Эти ксероксы, кстати, до сих пор у меня стоят. А когда я стала заниматься профессионально, появились, в известном смысле, учителя.

Сначала была замечательная книжка, знаменитая вообще, но тогда для нас неизвестная – Сергея Давыдова "Тексты-матрешки Владимира Набокова". Эту книжку я обрела в спецхране Ленинки, точнее, я помню, что мне сказал о ее существовании просвещенный Игорь Вишневецкий, поэт и филолог. Надо сказать, что когда возникает какой-то внутренний запрос на что-то, то появляется книжка, так часто с книжками случается. Как только запрос на какое-то осмысление Набокова у меня возник, появился Сергей Давыдов. Это было очень важно, потому что в этой книжке была описана архитектоника набоковского текста, его художественная метафизика, и впервые, по-моему, описана.

Не претендуя на оригинальность, я бы сказала, что модель Давыдова стала универсальной интерпретацией Набокова, которой так или иначе все пользуются, она для всех важна. Для меня это было важно во многом потому, что я, как многие, была именно влюблена в Набокова, и эта влюбленность – она не под знаком исследовать, анализировать и даже не столько под знаком знать, сколько под знаком быть. То есть каким-то образом присвоить, все переписать, иными словами, быть Набоковым. Надо сказать, что Набоков у многих вызывает такую набокозависимость, набокоозабоченность, и эта позиция не всегда располагает к исследованию. Так что Сергей Давыдов, его книжка, помог мне занять исследовательскую позицию, возможно, я ее до конца и теперь не заняла, но все же он побудил меня к анализу.

Несколько в сторону я бы сказала, что Набоков вызывает сильные эмоции у читателей, эмоции, которые даже находятся на стыке с жизненным поведением. Это не только восхищение и не только желание присвоить или подражать, я даже сталкивалась с тем, что он может вызывать личную обиду, задетость, переживание какой-то собственной уязвленности. Еще я знаю одного человека из благородной диссидентской среды, который не любит роман "Дар", потому что обижен за Чернышевского.

Потом прекрасные для меня 90-е, я стала ездить в Питер, где в связи с Набоковым была какая-то замечательная атмосфера увлеченности, легкости, азарта. Это и Борис Валентинович Аверин с его студентами, это и журнал "Звезда", который тогда издавал набоковские сборники, это и собрание сочинений в "Симпозиуме", которое тогда стало выходить. В те годы было ощущение, что все открывается, все сбывается и все возможно, как во сне.

Через мою подругу, замечательную исследовательницу Ходасевича и писательницу Инну Петровну Бабенышеву, которая тогда издавалась под фамилией Андреева, мне удалось передать Серене Витале проект собственного набоковского сборника с тем, чтобы та передала его Дмитрию Владимировичу. Он тогда еще в Питер не приезжал, это было начало 90-х, и для меня он оставался таким вполне мифологическим персонажем. После этого случилось нечто, тогда совершенно неожиданное и чудесное. Я уже вернулась в Москву из Питера, вышла ненадолго в магазин, возвращаюсь и слышу на автоответчике голос с такими характерными англоязычно-эмигрантскими интонациями: "Здравствуйте, это говорит Дмитрий Набоков, я звоню по поводу вашей статьи на бабочкинскую тему". Я туда включила статьи о бабочках, чтобы продемонстрировать свою осведомленность. А мой муж пошутил, что завтра мне позвонит дух Набокова. Так что это действительно было какое-то такое переживание чуда в то время.

Но если говорить о людях, с которыми я непосредственно сотрудничала и которые меня, безусловно, чему-то научили и, безусловно, меня вдохновляли в то время, то кончено, я должна назвать в первую очередь Александра Алексеевича Долинина. В нем было много не только неведомой мне прежде филологической породы, азарта, остроумия, без которого невозможно заниматься Набоковым, любви к тексту, к слову, особенной проницательности, особенного чувства деталей. Он вносил такой дух заговорщической веселости, когда ты чувствуешь, что занимаешься чем-то, открытым только посвященным. И он заразил меня этой комментаторской страстью, которая и сейчас мной владеет.

Отдельным удовольствием было хвастаться ему своими комментаторскими находками. Например, такой был эпизод в связи с "Защитой Лужина", я ее комментировала, и там у Набокова было сказано про рокового персонажа Горна, эдакого демона изобретений, что "он походя изобрел удивительную металлическую мостовую, которая была испробована на Невском, близ Казанского собора". И вот я полезла в Ленинке в красный том словаря "Гранат" и обнаружила там некоего инженера Голяшкина, осуждавшего наши искания философского камня и "опыты с глупыми доморощенными изобретениями вроде железной рогожки у Казанского собора в Петрограде". Я была в полном восторге и тут же поделилась с Долининым, он тоже страшно веселился он сказал: "Вот, Оля, это реальный комментарий". В общем, это было замечательно.

Потом мне посчастливилось попасть в Париж. Я получила каким-то сказочным образом Стипендию Дидро. Я просто пришла в "Иностранку", во Французский культурный центр, сказала, что окончила университет, уже защитила диссертацию и сказала, что хотела бы получить какой-то стаж, чтобы заниматься Набоковым, русской эмиграцией. И там, в "Иностранке", мне сказали: вы пойдите во французское посольство, запишитесь к культурному атташе. И как-то удивительным образом я эту стипендию получила и стала участвовать в конференциях, которые тогда в Париже устраивала в Сорбонне Нора Букс, сначала набоковских, потом уже, начиная с 2000-х годов, семиотических конференциях на потрясающе интересные темы, неожиданные для меня. Это была "Семиотика страха", потом это была "Семиотика безумия", "Семиотика скандала", власти, потом была конференция, посвященная мифу и анекдоту. Нора Букс разрабатывала концепцию конференции и приглашала очень интересных, совершенно разных ученых, представителей очень разных школ, очень разных стратегий, что было замечательно. И люди, что бывает не часто, были друг другу интересны, их доклады помнили, о них говорили. И сама концепция конференции провоцировала попытку думания о глобальных вещах, поиску ответов на вопросы. Эти темы и концепции завораживали широтой и возможностью проникновения в глубину культурных механизмов.

Нора Букс

Надо сказать, что поворотной для меня была придуманная Норой Букс конференция о страхе, она подогрела во мне интерес к теории литературы, к философии, к психологии, к истории идей. Сначала, в 1999 году, была одна из набоковских конференций и уже тогда Нора Яковлевна меня призывала к тому, чтобы расширить тему, к какой-то попытке концептуализации. И вот на основании находок, на основании своего комментария к "Защите Лужина" и "Приглашению на казнь" я обнаружила и как-то попыталась осмыслить масонский сюжет в набоковском творчестве. А для конференции о страхе я уже вышла за пределы Набокова и обратилась к Серебряному веку, вообще к теме страха как механизму культуры, теме фундаментальной, которая стоит на стыке разных эпох, разных дисциплин. Я, таким образом, нашла для себя тему будущей диссертации, которую я защитила под руководством Норы Букс, а потом и книги "Русский параноидальный роман", впоследствии замечательно изданной "НЛО".

Я должна сказать, что я рада, что защитилась во Франции, что я делала свою диссертацию в сотрудничестве с Сорбонной, потому что соединение литературы и психологии, истории, психологии и психоанализа это, конечно, очень французское. И вообще сама атмосфера философичности, которая пронизывает французскую жизнь, как запах кофе. Вообще атмосфера книжных магазинов, концептуальных выставок (мы часто ходили туда вместе с Норой Букс) все это вдохновляло. Я помню замечательную выставку, которая в то время была, посвященную меланхолии. Там текст, который ты видел на стенах, комментирующий эту выставку, был едва ли не столь же интересен как картины. Я рада тому, что я и сейчас продолжаю сотрудничать с научной жизнью Сорбонны, в частности, я сотрудничаю с научным центром "Орбем", с замечательным исследователем и писательницей Любой Юргенсон, которая сейчас руководит "Орбемом", у меня есть свой проект, я занимаюсь Набоковым, я занимаюсь теорией сновидений, и также я хотела бы заняться, там есть такой замечательный проект, он называется "О самиздате", Penser le samizdat.

Люба Юргенсон

Иван Толстой: Ольга, это вы рассказываете о себе уже состоявшейся, но у каждого человека есть и детство, и подростковый период, период становления. Расскажите, пожалуйста, о вашей семье – где вы родились, какой был ваш первый круг, где вы начали осознавать себя, кто были родители?

Ольга Сконечная: Я вообще-то очень поздний человек и сознательно я не случайно начала тогда, когда уже заинтересовалась Набоковым, это, может быть, был один из моих первых по-настоящему осознанных интересов. Но, конечно, на меня так или иначе влияли и папа, и мама, они были журналистами. Мама работала в издательстве "Советская Россия" и старалась там издавать интересных авторов, она издавала Илью Казакова, вообще многих. Папа был зам главного редактора журнала "Изобретатель-рационализатор", папа был фанат журналистики, очень любил хорошую журналистику, кстати, и Радио Свобода очень любил, и Эхо Москвы потом очень любил. Кроме того, папа писал такие научно-популярные, научно-художественные книжки о климате, о теории пола, о генетике. Я вам не случайно вам говорю, что я поздняя. Буквально недавно, открыв эти книжки, я поняла, насколько мне это близко.

Ольга Сконечная. Русский параноидальный роман. Москва, НЛО, 2015.

Когда сейчас я попыталась заняться каким-то литературном творчеством, я поняла, что в известном смысле это оттуда. Но папа был очень требовательный, он никогда не был доволен тем, чем я занимаюсь, он никогда не был доволен моей литературоведческой деятельностью, ему хотелось другого, ему хотелось чего-то более личного, ему не хватало темперамента. Даже когда я написала книжку "Русский параноидальный роман", он сказал: "Да, я сделал кучу выписок, но мне не достало в ней темперамента". Я очень была расстроена и только впервые он меня похвалил, когда я написала маленький рассказик, незадолго до его смерти, я ему прочитала с телефона в поликлинике, куда я его отвезла. Вот он впервые был мной доволен. А вообще он призывал меня с детства, он мне дарил такие толстые тетради, очень красивые, ему дарили в "Профиздате" или где-то, он сам всегда вел дневники и он меня призывал, чтобы я записывала все, что я услышала, увидела, подслушала, подсмотрела. Во-первых, призывал к внимательности и наблюдательности, во-вторых, к тому, чтобы я делала записи и выписки, потому что все исчезает, все обращается в ничто, а надо все сохранять.

Иван Толстой: Вот вы написали интересный роман, повесть, интеллектуальную и психологическую автобиографию "Обязательные экземпляры". Зачем филолог обращается к прозе?

Ольга Сконечная: Я всегда мечтала писать прозу. Я, скорее, мечтала писать прозу, а не заниматься филологией. Это я вам честно скажу. Я просто очень боялась. И не случайно я вошла в филологию тогда, когда я влюбилась в какого-то писателя. Просто я в какой-то степени обрела, я осмелилась на это. Мне даже трудно ответить на этот вопрос, потому что это здорово, это потрясающий опыт, очень страшный, но очень интересный.

Иван Толстой: Ленинка у вас – это модель мира. А вот если сейчас вы придумали бы какую-то новую книгу, что для вас было бы моделью мира сегодняшнего?

Ольга Сконечная. Обязательные экземпляры. Москва, ОГИ, 2020, обложка.

Ольга Сконечная: Мне очень трудно ответить на этот вопрос, потому что я такой наблюдатель, я могу петь о том, что я вижу, слышу, замечаю. Во-первых, это очень недавняя модель, это написано только что, буквально. Что сейчас – я не знаю, я ищу. Я ищу, что бы было моим, что бы было мне доступным, что бы я как-то чувствовала, воспринимала.

Иван Толстой: Во всяком случае, Набоков в вашей жизни не прекращался и продолжается. Я знаю, что сейчас на выходе набоковский сборник, это нечто новое для Петербурга, вы рассказывали, что набоковедение для вас ассоциируется с Петербургом, и вот сейчас, двадцать с лишним лет спустя, новое начинание – в Пушкинском доме выходит первый набоковский сборник. Расскажите, пожалуйста, нашим слушателям немножко о нем.

Ольга Сконечная: Это первый набоковский сборник, там представлены очень разные ученые – американские, русские. Я бы его разделила на условно три больших блока. Статьи, интерпретирующие поэтику и какие-то набоковские мотивы, среди них есть такие глобальные, которые посвящены набоковской метафизике, среди них есть просто статьи, посвященные каким-то отдельным мотивам. Затем там есть блок, который перекликается с темой сборника "Набоков и современники" – Набоков и... Набоков и Грин, Набоков и Замятин, Набоков и Гумилев, Набоков и Георгий Иванов. И затем там есть блок публикаций. Поскольку я являюсь вместе с Татьяной Пономаревой составителем и сборник еще не вышел, как-то неловко его хвалить, но, по-моему, там замечательные тексты и сборник получается таким богатым, интересным, мне кажется.

Иван Толстой: У этой идеи есть перспективы, это случайный сборник или вы задумали некую серию?

Ольга Сконечная: Мы задумали некую серию, которая должна с какой-то периодичностью выходить в Пушкинском доме.

Иван Толстой: Это русскоязычный или двуязычный сборник?

Ольга Сконечная: На настоящий момент это русскоязычный сборник.

Я не назвала одного важного для меня источника вдохновения, если позволите, я о нем скажу. Важным источником вдохновения для меня, когда я занималась диссертацией, потом книгой, вот этим "Русским параноидальным романом", была книжка Игоря Павловича Смирнова "Психодиахронологика: психоистория русской литературы от романтизма до наших дней". Подходом, теми смыслами, которые она открывает, и тем куражом, который она мне задала, эта книжка была очень важной для меня. Как и его ранняя книжка про поэтические системы. Мне приходилось заниматься символизмом, и символизм мне был совершенно чужд, он был не моим. Это было как бы нечто закрытое во времени. Его модели как-то его ко мне приблизили и его открыли, я перестала этого бояться. Так что не могу не отдать должное Игорю Павловичу, он действительно учитель, потому что его очень интересуют другие, и он готов бесконечно раздавать ракурсы и находки.

Иван Толстой: Давайте теперь попробуем перевернуть формулу вверх ногами. Вы говорили о том, что учило вас и кто учил вас.

Вот если теперь представить себе вас в роли учителя. Чему вы своими книгами учите, есть ли у вас ученики и какие заповеди вам хотелось бы передать другим?

Ольга Сконечная: Вы знаете, это совсем не моя роль, я совсем не учитель и не назидатель, я не знаю, есть ли у меня ученики. Мне хотелось бы, скажем, задать определенный тон своей книжкой "Обязательные экземпляры". Такой тон демифологизирующий, потому что я изображаю, конечно, бытовые мифологии, тон какого-то иронического отношения к шаблонам, вот этого, наверное, мне бы хотелось.

Иван Толстой: А формально, буквально вы преподаете что-нибудь?

Ольга Сконечная: Нет, я не преподаю. Я не преподаю литературу потому, что я совсем не говорильщик, у меня плохая память, я считаю, что у преподавателя должна быть гениальная память, у меня ее нет. Я вообще человек письменный.

Иван Толстой: И вечная ученица.

Ольга Сконечная: Безусловно. Во всяком случае, я никак не учитель.