Исчезновение будущего. Филипп Дзядко – о романе "Радио Мартын"

В связи с экстраординарными политическими обстоятельствами роман Филиппа Дзядко "Радио Мартын" пока существует только в электронной версии. Автор, которому пришлось после начала войны уехать из Москвы в Грузию, выложил его для бесплатного скачивания. Над романом Филипп Дзядко работал 10 лет, и книга оказалась пугающе актуальной: то, что прежде можно было счесть мрачной фантазией, на наших глазах становится обыденностью. Герой романа, как это часто бывает в антиутопиях, больше не может служить винтиком тоталитарной машины и бросает ей вызов. Триггером для метаморфозы его характера становится коллекция старых писем, которую он случайно спасает. Письма подлинные, и с их истории начинается разговор с Филиппом Дзядко, записанный для программы Радио Свобода "Культурный дневник".

Культурный дневник: антиутопия Филиппа Дзядко

– Филипп, я думаю, что этот роман вырос из вашей коллекции старых писем. Расскажите о ней, пожалуйста. Когда вы начали ее собирать и какие у вас там сокровища?

– Да, ровно так и есть. Все началось с писем морского офицера Николая Антонова, в 1915–1918-е годы он писал своей возлюбленной, Елизавете Завалишиной, Лиле. У этих писем два сюжетных плана: рождение любви и гибель страны. Антонов был офицером легендарного боевого корабля "Храбрый". Он много пишет и о морских сражениях, и о первых месяцах революции. Но главным образом – о том, как мучается и радуется новому чувству. Зная мою любовь к эфемерам, старым документам и фотографиям, эту подборку мне перед своей смертью подарил мой дядя, геодезист и коллекционер астролябий и других чудес Николай Васильев. Он купил письма на блошином рынке.

Тогда, пятнадцать лет назад, я работал в Esquire и искал разные новости, которые могут стать материалами для журнала. Так я узнал о том, что во Владивостоке был найден контейнер со старыми письмами, которые вовремя не отправили адресатам, они там просто застряли, о них забыли – обычная российская история. Первым моим движением было отправиться во Владивосток, взять эти письма и развезти по адресатам. Это не случилось по тысяче разных причин, но история эта у меня в голове как-то застряла. К тому же у меня всегда была такая мания, я в любом городе, в котором оказывался, Тбилиси, Флоренция, Киев, где бы то ни было, шел в антикварные магазинчики и на блошиные рынки, покупал письма и открытки, старался как-то с ними разобраться. Или искал письма на "Авито" и других онлайн-сервисах. Складывалась такая очень странная история ХХ века, написанная неизвестными мне людьми неизвестным мне людям.

Так что "Радио Мартын" начинался с этих голосов, с желания вернуть их, поговорить с ними, что ли. А потом книга еще раз себя перепридумала, появились и другие, новые смыслы.

– В книге полностью приведено замечательное письмо рижского рентгенолога бывшей пассии. Я подумал, что, если бы Михаил Арцыбашев прочитал это письмо, он был бы в полном восторге, потому что это пишет герой "Санина" и других его книг.

– Точно. В четвертой части публикую второе письмо этого человека – оно не такое уже душераздирающее, но добавляет еще подробностей об этом человеке. Это письма 1913 года. Все эти тексты важны для книги: другие голоса, другие комнаты. Исчезнувший, но тайно живущий мир.

– Спрошу о ваших учителях. Я могу с уверенностью назвать имена Евгения Замятина и Саши Соколова. Верно?

– И да, и нет. Я должен сказать одну вещь, которая меня совершенно не красит: я очень поздно стал читать Сашу Соколова. Уже где-то в середине того, как начал писать книжку, открыл его со смешанными чувствами, скорее с чувством родства и восхищения. Замятин, безусловно, тоже из списка родственников "Радио Мартын". Но, честно говоря, это родственники дальние, есть более важные для книги имена. Газданов, Айзенберг, Борис Житков, Ивлин Во, "Смерть Артура" и другие.

Феликс Светов с внуками Тимофеем и Филиппом Дзядко в ссылке на Алтае

– А тень вашего дедушки, писателя Феликса Светова, стояла за вашей спиной, когда вы работали над книгой?

– Да! Он умер, когда мне было 19 лет, мы только начали дружить. У него был вообще потрясающий талант дружбы, вот он и меня успел взять в свои друзья. Он прожил три или четыре писательских биографии. Есть его тексты пятидесятых годов, когда он был автором "Нового мира" Твардовского, есть его тексты неофита, человека, который пришел к Богу в 70-е годы и написал несколько книг о мистическом прозрении, о том, как приходит к вере очень уже взрослый человек. Прежде всего это роман "Отверзи ми двери". А есть его "Опыт биографии" – история жизни свободного человека, отца которого репрессировали и расстреляли, человека, который должен был себя как-то с этим соотносить. Это автопортрет на фоне двадцатого века. Это не то чтобы воспоминания, а какой-то новый жанр. А потом он был арестован за антисоветскую деятельность, тюрьма, ссылка. И следующий этап его творческой биографии – уже совсем другая проза, гораздо более легкая, в какой-то степени игровая. Очень молодая, хотя он был уже совсем не молод. Это книга рассказов "Чижик-пыжик". Я уверен, что эти книги – такие разные, такие свободные, очень всем сегодня нужны.

Феликс Светов в Москве, 1990-е годы

И наконец, сама его фигура, способ думать и смотреть на мир, талант какой-то бесконечной, неисчерпаемой радости, которой, казалось бы, неоткуда взяться, зная его биографию, меня ужасно заражали. Еще маленький важный для меня эпизод: один из последних наших разговоров с ним, трагический в некотором смысле. Мой товарищ занимался историей диссидентского движения, мы взяли бутылку водки, приехали к дедушке с диктофоном. И он нам рассказал огромное количество разных историй про своих знакомых, про друзей, про Льва Разгона, про родителей, про тюрьму, много-много историй. В какой-то момент он сказал: "Понимаете, когда я умру, те люди, которых я знал, умрут вместе со мной. И не важно, что их уже нет в живых. Они живы – в моей памяти и в моем рассказе". Конечно, в конце разговора выяснилось, что мы не решились нажать на кнопку диктофона. Этого разговора на пленке нет. Я все эти двадцать лет ужасно переживал из-за этого, а потом подумал, что в этом есть какой-то особый смысл: такие разговоры все равно невозможно никак передать. В некотором смысле моя книжка и про это тоже – про летучее, исчезающее.

– Диссидентская радиостанция NN, которая внедряется в эфир, – это случайно не Радио Свобода?

– Любое живое радио – это радио NN. Конечно, Радио Свобода с его голосами – это живое радио, которое по своей природе кажется совершенно невозможным в нынешней России. "Радио изумрудных людей" или "Радио NN", которое действует в "Мартыне" – радио, которое создали несколько маленьких фантазеров. Они научились проникать в эфиры официальных радиостанций и на несколько секунд ломать их сетку. Говорить то, что они считают нужным. А считают нужным они самые разные вещи, иногда совершенно не такие, казалось бы, опасные с точки зрения политики, но очень опасные с точки зрения устоев того государства, которым стала сейчас Россия.

– Ваш главный герой, звукорежиссер, работает в официальной телерадиокомпании, у него есть начальница, которую зовут Кристина Спутник, она произносит речи о лжи западной цивилизации. Я думаю, любой узнает в ней Маргариту Симоньян.

– Да, скажем так – это один из основных вдохновителей этого персонажа.

– Порой возникает впечатление, что книга была написана в последние две недели, очень уж много пересечений с тем, что происходит сейчас. Ваш персонаж Ревич рассказывает о прошлой войне словно о сегодняшней. Вы предвидели, что все вот так обернется?

– Мне хотелось бы сказать, что да, но в самых страшных предположениях – нет, я не мог себе представить, что Россия нападет на Украину. Что будет война. В Москве, как в любом полузакрытом государстве, цветут слухи и сплетни. И ходила история о том, как в 2014 году после Крыма двое высокопоставленных чиновников дежурили несколько суток у кабинета Путина, чтобы отговорить его отправлять танки на Киев. Разговоры об этом шли, но они казались настолько абсурдными, что ты в это не верил. Другое дело, что я уже привык к тому, – надеюсь, что это прозвучит не самовлюбленно, потому что речь не обо мне, а о книге, – что тексты знают гораздо больше, чем их авторы. Чаще всего мы это видим в великих стихах наших с вами современников. У Михаила Айзенберга так стихи любят делать, у Юлия Гуголева, у Марии Степановой, у других поэтов. Мне иногда было неловко за каких-то персонажей или диалоги, потому что это было слишком сатирой, мне казалось, что это грубо, нереалистично. Сейчас я понимаю, что я, напротив, недожимал, зря стеснялся, и что отдельные фрагменты книги выглядят бледной калькой с новостной ленты. Отчасти и поэтому я решил сейчас выкладывать книжку, хотя она еще нуждается в редакторской работе: потом никому не объяснишь, что ты это выдумывал, а не из новостей берешь. Но главное, мне важно именно сейчас прокричать то, что я думаю. Поэтому она опубликована до своей книжной версии. Она что-то знает. И я надеюсь, что не только дурное, но и другие вещи, потому что в ней есть надежда.

– С Сорокиным ведь то же самое произошло, его последний роман "Доктор Гарин" критиковали за то, что он якобы слишком примитивно-сатирический, поверхностный, а ведь там тоже все предсказано, в том числе даже эта война.

– Да, абсолютно. Про Сорокина мы знали, что у него есть этот страшный прекрасный дар уже очень давно.

– Ваш антиквар в романе говорит, что нынешние 20-е годы похожи на 20-е годы прошлого века. Вы тоже так думаете?

– Нет, это мысль моего персонажа. Он мелкий финансовый гений, хапуга, занимается тем, что покупает и продает чужие воспоминания. С тем, что он говорит, я не совсем согласен. Я вообще люблю двадцатые годы ХХ века в том смысле, что это рождение огромного количества фантастических вещей, культурных придумок. Бурление жизни, какое-то хулиганство, которое потом весь ХХ век пытались освоить и понять. Если сбудутся те ожидания, которые есть у других героев "Радио Мартын", более мне симпатичных, если все обнулится, все станет белой скатертью, начнется новый мир, то в этом отношении наши двадцатые годы передадут привет тем двадцатым. Начнется энергия нового.

Письмо, которое среди прочих цитируется в романе «Радио Мартын»

– Многие мемуаристы пишут, что 20-е годы были тоже страшными, как и 30-е, и это вымысел, что они были полны веселья и выдумки, а на самом деле были полны террора и кошмара.

– Это правда, да. Я скорее говорю о существовавшей энергии пира во время чумы, иногда об истерике на краю. Да и вообще любое сравнение хромает, но это один из немногих инструментов, которым мы можем пользоваться, чтобы хотя бы на что-то опираться в мире полной растерянности.

– Филипп, я не буду скрывать от наших слушателей, что звоню вам в Тбилиси. Вы, как и многие россияне 20-х годов прошлого века, оказались в вынужденной эмиграции. Многие мои знакомые, которые сейчас уехали, а точнее, бежали, категорически не хотели эмигрировать из России. Несмотря на их либеральные убеждения, они и в путинской России чувствовали себя вполне комфортно. Для вас был тяжелым решением этот переход из внутренней эмиграции в подлинную?

– Это трудный вопрос. Потому что как в анекдоте про человека, который свалился с горы, его спрашивают: что, как? А он еще летит. Я понимаю, что мои ощущения – это ощущения человека, который еще не до конца понимает, что происходит, где он. Разговоры об эмиграции – любимое занятие человека в России. И я их вел с той или иной степенью интенсивности в разные годы. Но я стараюсь не называть свое собственное положение эмиграцией по нескольким причинам. Во-первых, все-таки эмиграция семидесятых годов, когда люди прощались со своими друзьями, любимыми, на всю жизнь, не ожидали, что еще увидят друг друга, и отъезды 2010-х, даже 2020-х – это разные вещи, по крайней мере на этот момент. Время очень сильно изменилось в смысле скоростей. Долгое время, в нулевые особенно, в десятые чуть иначе, было ощущение медленного времени, такой сырок "Дружба", в котором ты вместе со всей страной плывешь. Потом потихонечку время стало набирать скорость, дробность появилась. Сейчас оно набрало просто невероятный темп. Те, кто страдали, что они живут не в истории, без событий, сейчас страдают, что они живут в истории.

Я думаю, что, если мы чему-то можем научиться, те, кто уезжает сейчас, у тех, кто уезжал раньше, – это помнить о том, что издалека всё воспринимается иначе, чем изнутри, ты не понимаешь, что происходит там. А те, кто остается, тоже чего-то не понимают, и вы начинаете говорить на разных языках. Это не значит, что ты прав, но твои оценки, твоя оптика – это оптика человека, которому резко сменили линзы в очках, это очень опасная вещь для мировосприятия. Вторая вещь опасная – это взаимное осуждение, тех, кто уехал, и тех, кто не уехал, обида, непонимание. Это вторая страшная опасность, и она всегда с нами. А третье – просто называть себя, мне кажется, эмигрантом не совсем по чину многим из нас, мне-то уж точно. Сейчас это скорее такой исход, а сколько времени он будет продолжаться, мы не знаем. В книге Мариэтты Чудаковой о Булгакове говорится о людях, которые в начале 1920-х годов уехали, и они все время думали, что вернутся вот сейчас, вот сейчас большевистская власть падет и можно будет сесть за те же столы, пойти в те же салоны, на те же вечера. "Большевик к июню сгинет". Я думаю так: нет, ничего не вернется, и я думаю так: нет, самое главное не исчезнет. Единственное, что я могу сам себе сказать: мой горизонт планирования – это два часа, два дня, две недели. И помнить, что миллионам людей гораздо хуже и страшнее.

– Ваш герой спрашивает знатока: есть ли опасность, что нас затянет в черную дыру? Этот вопрос остается без ответа в вашей книге. Ответьте на него вы.

– Мой герой – человек, которому около сорока лет, но он не стесняется задавать странные вопросы, природа которых ему самому не очень ясна. Он живет в мире, в государстве, полном страхов. Один из способов управления страной – это держать всех в страхе и убеждать в том, что только государство может их защитить. У Мартына страхи самые разнообразные, в том числе такие космические, вот, например, его беспокоят дыры. Что делать? Сейчас черная дыра – это слишком общая метафора, от ядерной войны до потери человеком самого себя, расчеловечивания во всех смыслах слова. Я не думаю, что нас засосет черная дыра, хотя основания для этого есть. У черных дыр есть право, чтобы мы там очутились. Но есть люди, которые этого не заслуживают. Есть в мире слишком много прекрасных вещей и нелепых, странных вещей, которые не заслуживают того, чтобы они были отправлены в черные дыры. А еще, даже если это случится, то мы же не знаем, что там в черной дыре, может быть там все поинтереснее, посчастливее.

– Может, там нас поджидает белый кролик, как в вашей книге?

– Да, точно. Как у Дашевского: "Близнецы, еще внутри у фрау, / в темноте смеются и боятся: / "Мы уже не рыбка и не птичка, / времени немного. Что потом? / Вдруг Китай за стенками брюшины / Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай". Вот и мы – не знаем, что там снаружи. Вообще я, может быть, выгляжу каким-то солнечным идиотом, который во всем хочет найти хоть какие-то просветы. Знаете этот мем: "Ты в потоке? Нет, я в ресурсе". Так вот, я и сейчас стараюсь найти просвет. Я из тех людей, которые любили планировать, а жить сегодняшним днем только мечтали. Мне хотелось бы научиться быть очень внимательным к тому, что происходит сейчас со мной и вокруг. Я понимаю, что, когда от нас ушло будущее, а вместо него поселился большой знак вопроса, неизвестность, черная дыра, в этот момент нам дается возможность как раз быть внимательным. В частности, к этой минуте. Наполняя жизнью слово "катастрофа". В принципе книжка "Радио Мартын" об этом среди прочего. И о том, что сильнее смерти и зла. В ней я ищу точки опоры. Поэтому решил выпустить ее сейчас. Да, она среди прочего о том, как отчаявшийся человек старается научиться быть очень-очень внимательным. И тогда все начинает потихоньку, валиком-валиком, меняться. Потому что любовь – это внимание.