Колодец и маятник. Планы и достижения Jaromir Hladik press

В 2018 году поэт Игорь Булатовский основал в Петербурге Издательство Яромира Хладика (Jaromir Hladik press), оно носит имя героя рассказа Борхеса. Тогда в интервью Радио Свобода он говорил о своих планах. Сейчас, когда издательство отмечает пятилетие, Игорь Булатовский рассказал в программе Радио Свобода "Культурный дневник" о том, что удалось сделать за эти годы.

– Сколько книг вы уже выпустили и довольны ли достижениями? С какими непредвиденными трудностями вам пришлось столкнуться?

– Восемь первых книг издательства, вышедшие весной 2019 года, превратились в девяносто. В прошлом году я выпустил двадцать пять книг, включая допечатки, в этом хотел бы приблизиться к тридцати. Наверное, треть вышедших книг в бумажном формате распродана, хотя надо учитывать и относительную мизерность тиражей. Что-то из изданий 2019–2020 годов я даже переиздал: к примеру, сборник поэтических микроэссе Чарльза Симика о художнике Джозефе Корнелле "Алхимия грошового магазина" в переводе Светланы Силаковой или сборник прозы Франсиса Понжа "Проэмы" в переводе Валерия Кислова. Удалось издать несколько книг о современной академической музыке, начиная со сборника эссе композитора Мортона Фелдмана "Привет Восьмой улице" в переводе Александра Рябина под редакцией Ольги Манулкиной. Из этой книги (а она безусловный бестселлер Jaromir Hladik press) выросли новый перевод "Неопределенности" Джона Кейджа, со всеми этими очаровательными микологическими приключениями автора, это, опять же, перевод Светланы Силаковой, и сборник лекций Элвина Люсье "Музыка 109" в переводе Саши Мороз. Кстати, если говорить о прорастании одной книги из другой внутри издательского портфеля (страшный образ – такая грибница), то к моменту выхода этого интервью, скорее всего, уже выйдет книга-манифест художника и писателя Александра Бренера о друге Мортона Фелдмана художнике Филипе Гастоне. Ну и, конечно, в этой музыкальной линейке, насчитывающей дюжину книг, самым невероятным достижением для моего маленького издательства – прежде всего в смысле объема – стал огромный, прекрасный том материалов, посвященный жизни и творчеству композитора, музыканта, основателя ансамбля "Мадригал" князя Андрея Волконского "Узелки времени", инициированный, составленный и отредактированный Алексеем Любимовым, Еленой Дубинец, Ириной Микаэлян и Игорем Блажковым. И опять же, своеобразным ответвлением от этой книги, если продолжать метафору грибницы, стала монография Марка Булошникова об украинском композиторе, соратнике Волконского – Валентине Сильвестрове. Я так подробно остановился на музыкальных книгах, потому что считаю их действительно большим достижением издательства. В России книг об академической музыке, тем более о музыкальном академическом авангарде, издается крайне мало, переводится крайне мало, и каждая такая книга становится прорывом в мир нормального музыкального книгоиздания. А доволен ли я тем, что получилось в результате этих пяти лет усилий? То, что получилось, помогает мне теперь не сойти с ума, помогает дышать, простите за пафос. Могу ли я быть доволен тем, что все еще дышу? Наверное, да.

Илья Булатовский

– Есть ли книга издательства, которая вам дороже всего?

Да, и это самая незамеченная книга Jaromir Hladik press из тех, что хотя бы критикам (не уверен, что институт книжной критики еще существует в России), хотя бы критикам стоило заметить, потому что это настоящее открытие, какими стали в свое время проза и стиха Павла Зальцмана, стихи Геннадия Гора. Это фрагментарный, неоконченный и даже, можно сказать, неначатый роман Марка Петрова, который так и называется "роман", с маленькой буквы. Это издательское название, предложенное наследниками Петрова. Марк Петров – ленинградский дизайнер, мастер городской промграфики, чьи товарные упаковки, конверты пластинок, спичечные коробки, обложки блокнотов, реклама Аэрофлота и т. д. и т. п. людям нашего поколения и тем более старшего хорошо знакомы. С другой стороны, Марк Петров – художник из круга Александра Арефьева, друг Роальда Мандельштама, друг и собутыльник по тем "совсем маленьким", как он пишет, "бутылочкам, которые умещались в спичечный коробок", ну то есть – по ампулам с веществами. А еще Марк Петров – ученик и последователь буддолога Бидии Дандарона, после процесса и гибели которого в лагере Петров подвергся преследованиям. В 1970-е годы Марк Петров все больше маргинализировался, ушел из семьи, перестал заниматься живописью, переехал в Выборг. И там писал роман, оставшийся в набросках. Причем фрагментарность этого текста как бы переводит его в другой жанр: из незаконченного романа делает вполне завершенной поэмой, очень тесно совмещающей бытовой гротеск, алкоголическую фантасмагорию и блокадные детские воспоминания. Это очень хорошая проза, плоть от плоти безобразной советской юдоли и при этом отмеченная совершенно дивным лирическим эскапизмом. Роману предпослано замечательное предисловие искусствоведа Екатерины Андреевой.

– Мы с вами дружим в фейсбуке, и я внимательно слежу за анонсами и вашими рассказами об уже вышедших книгах. У меня создалось впечатление, что вы увлечены своим предприятием так же, как и пять лет назад. Верно?

– Возможно, я увлечен своим делом даже сильнее, чем пять лет назад. Потому что в последние два с половиной года к чистому интересу увидеть, что из всего этого получится или не получится, у меня прибавился азарт сопротивления, риск работы в условиях, напоминающих рассказ Эдгара По "Колодец и маятник". Это к вопросу о непредвиденных трудностях, на который я не ответил выше. По большому счету единственной по-настоящему непредвиденной трудностью за последние годы для меня и для моих коллег-книжников стал ковид, хотя ковид, по-моему, всех только мобилизовал, как бы страшно сейчас это слово ни звучало. Что касается остальных трудностей, то, увы, предвидеть нельзя было разве что совсем запредельный масштаб того, что их вызвало, и связанную с этим масштабом меру ужаса, отчаяния, бессилия, апатии, стыда и так далее.

– Девяносто книг за пять лет – очень много для маленького частного издательства, учитывая, что вы, если не ошибаюсь, единственный его штатный сотрудник.

– Единственный, причем без зарплаты. Остальные внештатные.

– Вы сказали, что тиражи скромные. Какой максимальный тираж?

– Сейчас будет очередная допечатка книги Мортона Фелдмана "Привет Восьмой улице", и совокупный тираж этой книги дойдет до двух тысяч. А так всё в пределах пятисот, семисот, тысячи экземпляров. Тысяча – это даже слишком роскошно.

– Вы говорили о том, что хотите издавать книги, которые не издал бы в России никто. Но для кого? В последний свой приезд в Россию я зашел в Петербурге в известный независимый книжный магазин, провел там минут сорок и все это время был единственным посетителем. Меня это удручило, потому что показалось, что читателей больше не существует, а все эти книги уходят в пустоту. Может быть, я сгущаю краски?

– Отчасти сгущаете, хотя не слишком сильно. За последние полтора года читателей Jaromir Hladik press, которые, как вы, могли бы зайти в независимый книжный и купить книги моего издательства, стало намного меньше: они просто уехали из страны, в лучшем случае покупают электронные версии, а некоторым я просто их дарю, если возникают проблемы с денежными переводами. Тем не менее очень многие остались. Недавно в Петербурге я участвовал в небольшой книжной ярмарке "Черный рынок", организованной издательством Ad Marginem и независимым книжным "Все свободны". "Черный рынок" – это традиционное московское событие, ему больше десяти лет, и вот теперь он приехал в Петербург. Ярмарка проходила во дворе одного бара на Литейном, и весь день этот двор был полон молодых людей, пришедших за книгами, причем они точно знали, что им нужно, покупали очень активно, радовались скидкам, и я едва успевал подбрасывать новые экземпляры на прилавок. Так что, может быть, не так все и печально.

А что касается издания книг, которые в России не издал бы никто, то у издательства действительно был в самом начале такой рекламный слоган – "Книги, которых могло не быть". И да, почти все первые книги Jaromir Hladik press действительно были подобраны у переводчиков как относительно безнадежные в смысле издания, зависшие. Так было, к примеру, с романом крупнейшего венгерского поэта Яноша Пилински "Беседы с Шерил Саттон" в изумительном переводе Оксаны Якименко. Это такой небольшой эстетический роман, в центре которого разговоры автора с любимой актрисой режиссера Боба Уилсона – Шерил Саттон после парижской премьеры "Взгляда глухого", ранней постановки Уилсона 1971 года. Так было с трактатом "Малая анатомия образа" Ханса Беллмера в переводе Валерия Кислова. Сюда же, к тем книгам, которые, наверное, не издал бы никто, можно отнести и "роман" Марка Петрова. А из последних книг Jaromir Hladik press точно никто не издал бы сейчас в России, ощетинившейся цензурными запретами, "Рассказы Фата-морганы", сборник короткой прозы Джонатана Литтелла, знаменитого автора "Благоволительниц". Проза эта, надо сказать, несмотря на всю жесткость содержания, очень изящная, ясная и мощная, что удалось передать переводчикам Михаилу Шелковичу и Денсу Диминьшу. Редактировать этот перевод для меня лично было большим удовольствием.

– Вы руководите семинаром переводчиков еврейской поэзии, и в вашем издательстве только что вышли две книги, подготовленные его участниками. Расскажите о нем, пожалуйста.

Лейб Квитко

– Семинар существует в рамках программы "Литературный перевод с идиша". Программа эта была создана Центром "Петербургская иудаика" при Европейском университете в Петербурге. Переводчики, участники программы, прошли конкурс и были выбраны моими коллегами директором "Петербургской иудаики" Валерием Дымшицем и переводчицей Александрой Глебовской, ну и мной, недостойным. Правда, в результате все равно получилось, что это всё свои люди, из своего условного круга, никого, скажем так, со стороны. Но это и к лучшему. В программе "Литературный перевод с идиша" несколько дисциплин, то есть серьезная программа дополнительного образования: собственно идиш, который участники выучили практически с нуля, культурная и социальная антропология евреев Восточной Европы, история евреев Восточной Европы и России, история литературы, материальной культуры, история еврейского искусства и так далее. И два переводческих семинара: перевод прозы, который ведет Александра Глебовская, и по перевод поэзии. Наш семинар работал как традиционный переводческий семинар. Правда, мы часто сперва разбирали подготовленные участниками подстрочники, чтобы наметить основные лексические, интонационные линии, потом избежать серьезных переделок на стадии перевода. В течение первого учебного года участники переводили отдельные стихотворения еврейских поэтов, тех поэтов, о которых параллельно шла речь на курсе истории литературы на идише, – к примеру, стихотворения Мойше-Лейба Галперна, Зише Ландау, Мани Лейба, Аврома Суцкевера, Рохл Корн, Лейба Квитко, Ицика Мангера. А в самом начале 2022 года, еще до войны, мы взялись за перевод большого поэтического цикла Лейба Квитко "1919". Закончили работу весной 2023-го и до конца этого учебного года сообща доделали начатый мной еще в 2020-м перевод "Сонетов для моего брата Нотэ" Ицика Мангера. Буквально через два месяца эти две книги вышли в Jaromir Hladik press. То есть такой замкнутый цикл: сами перевели, сами издали. Но читать, надеюсь, будут многие другие.

– И я был одним из первых читателей книги сонетов Ицика Мангера. В России его знают по роману "Книга Рая". Сонеты были впервые опубликованы вскоре после Второй мировой войны, а Нотэ Мангер, которому они посвящены, умер в СССР, в Самарканде.

– Книга Ицика Мангера "Сонеты для моего брата Нотэ" завершает европейский модернизм, его фольклорно-романтический извод в лице самого Мангера, прославившегося своими песнями и балладами в его самый яркий и плодотворный варшавский период – 1930-е годы. В 1938 году Мангер, уроженец Черновиц, много лет проживший в Румынии и Польше, был выслан из Польши как еврей без гражданства (срок его румынского гражданства при этом истек) и оказался в Париже, где написал бурлескный роман, упомянутый вами, – "Книга Рая". Этот роман вышел пятнадцать лет назад в издательстве "Симпозиум" в нашем с Валерием Дымшицем переводе. Перед самой немецкой оккупацией Мангер перебрался в Англию, там в 1948 году вышла последняя его поэтическая книга "Портновский подмастерье Нотэ Мангер поет", куда и входит переведенный нами цикл сонетов. Потом этот цикл был включен в полное собрание сочинений Мангера, вышедшее в 1952 году в Нью-Йорке. Нотэ Мангер – младший брат Ицика Мангера, он работал в ателье их отца в Черновицах, был книгочеем, полиглотом, любителем поэзии, хозяином литературного салона, куда, кстати, заглядывал совсем юный Павел Анчель, будущий Пауль Целан. Умер Нотэ Мангер в Самарканде от голода и дизентерии в 1944 году, этому посвящен первый сонет второй части цикла. "Сонеты для моего брата Нотэ" – это стихи усталого человека, усталого поэта. Можно сказать, что это стихи усталой поэзии, самого романтизма, обретшего на какое-то время новые силы в европейском модернизме и к концу Второй мировой войны эти силы окончательно исчерпавшего. Эти стихи прекрасны именно своей усталостью, изношенностью, которая придает им особую небрежность, небрежение классической, фетишизированной формой сонета, своего рода квинтэссенции европейской поэзии. Сквозь эту расшатанную по горизонтали и по вертикали, ритмически и рифмически, форму Мангер, "усталый трубадур", как он себя называет, проводит главные образы и мотивы своих ранних баллад и песен, свои детские воспоминания о жизни в галицийской деревне Стопчет, у своего деда, о жизни в Черновицах, Бухаресте и Варшаве.

Ицик Мангер

– Лейба КвИтко, автора второй изданной вами книги "1919", хорошо знают читатели в России, но его знают как Льва КвиткО, автора детских стихов. Книга, которую вы выпустили, не предназначена для детей.

– Книга Лейба Квитко "1919" вышла в 1923 году в Берлине, где в то время жил Квитко перед тем, как через пару лет, в 1925 году, вернуться в советскую Россию и, благодаря многочисленным переводам, стать всем известным детским поэтом Львом Квитко, мэтром советской детской поэзии. Весной 1919 года Квитко пережил в Умани, на родине его жены, череду еврейских погромов. Погромы в Умани стали одними из самых жестоких в годы Гражданской войны. С марта по июль город, половину населения которого составляли евреи, несколько раз переходил из рук в руки, большевики и гайдамаки сменяли друг друга, и каждая смена власти сопровождалась погромами. В мае 1919-го, когда город контролировали большевики, по всей Уманщине вспыхнуло крестьянское восстание против большевиков, из-за поборов. Повстанцы захватили Умань, к ним присоединились мещане, сбежавшие из тюрьмы бандиты и прочий сброд, гопота. Начался страшный погром, продолжавшийся несколько дней. Евреи прятались в подвалах и на чердаках, ожидая расправы. Напряженная глухая тишина этого ожидания особенно слышна в первой части книги. "В заколоченном доме / съежились вещи — / раскиданные, / заброшенные; / ждут в меланхоличной полутени / дети теней / лучика, / искорки, / зайчика / из заколоченного окна". "День и ночь — / замерзшие, ждем мы тягостным днем / ночи лунной, / луны ласковой. // Испуганные, ждем мы тягостной ночью / дня солнечного, / солнца милосердного. // Ни ночи, ни дню / мы не нужны, и каждый из них / нас норовит оттолкнуть. // Мы маленькие, очень маленькие, / ужас нас тянет к земле, / будто бы он наш хозяин". Это соединение темы смертельного, беспомощного страха и темы детства создает атмосферу книги "1919", заставляет высокий модернистский верлибр срываться в какой-нибудь истошный, навязчивый короткий хорей, в какую-то почти глоссолалию, голошение, в умоляющий повторяющийся крик. Переводить эти стихи трудно, они написаны то слишком просто и даже наивно, то как-то яростно-скупо, с предельной экономией слов, то очень темно, обрывочно, то в какой-то почти плакатной аллегорической манере. Это напоминает и современный экспрессионизм, и, авансом, безусловно, поэтику Целана. И, как ни странно, тоже отчасти авансом, советскую детскую поэзию самого Квитко в том, что касается нередко скрытых в этой поэзии ужаса, тайны, обреченности неумолимой судьбе.

– Не так уж много современных российских авторов в каталоге Издательства Яромира Хладика, но есть один замечательный и знаменитый – Александр Бренер, художник-акционист, давно живущий за пределами России, в настоящий момент в Швейцарии. Вы выпустили его повесть "Алма-Атинская блудница". Это история женщины легкого поведения из Алма-Аты, которая встретилась автору в ранней юности. И, как вы уже сказали, скоро выйдет еще одна книга, но уже в другом жанре. Расскажите, пожалуйста, о вашем сотрудничестве.

– Предложить издать у меня "Алма-Атинскую блудницу" Александру Бренеру посоветовали мои коллеги из независимого книжного "Все свободны". Они в свое время выпустили книгу Бренера "К, или Тайные, но истинные истории искусства". Александр предложил, а я сразу же согласился, потому что книга и прилагаемые к ней сорок рисунков Бренера и Барбары Шурц мне очень понравились. "Алма-Атинская блудница" – это, как сообщает подзаголовок книги, "порнометрическая повесть". Что такое "порнометрическая", я не знаю, но сюжет этой повести заключен в одной из глав книги Бренера "Жития убиенных художников", в главе, посвященной знакомству юного Бренера с художником, писателем, поэтом Павлом Зальцманом. Знакомство это, довольно бестолковое, впрочем, произошло в Алма-Ате, родном городе Александра. Нимфоманка Лариса из этой главы, обучающая юного Бренера науке страсти нежной, и есть Богиня из "Алма-Атинской блудницы". Эта повесть – один из лучших поэтических текстов о любви, который мне приходилось читать, примерно как "Божественная комедия" или "Песнь песней". Последнюю он, кстати, очень напоминает своей возвышенной анатомической метафорикой. Вообще иногда кажется, что движение слов и строк этой повести подражает движению физиологических жидкостей, жизненных соков. Это текст о любви, который сам становится любовью, который занят любовью, занимается любовью чуть ли не с вами, пока вы читаете. Но он и не о любви одновременно, даже против "любви", он о великом хотении, о боготворении до, простите, усрачки, до того, чтобы перестать быть "хомосапиенсом", с его все вокруг отравившей любовью. И вот здесь желание перестать быть "хомосапиенсом", как всегда у Бренера, обнаруживает выход в политическое, очень мне созвучное: "Стыдно сейчас быть человеком, / стыдно и жутко, / лучше сделаться богомолом или божьей коровкой, / лучше стать жуком-геркулесом / и навсегда уйти из мертвого дома. Лучше уменьшить себя до вселенского праха, / до галактической пыли". Эта риторика выхода из постыдно-человеческого, из культуры, высокой культуры, вообще характерная для Бренера, очень здорово работает и в другой книге Александра, которая на днях выйдет в Jaromir Hladik press, книге-манифесте, посвященной художнику нью-йоркской школы Филипу Гастону. Она называется "Филип Гастон, воскресший среди жмуриков". Эта книга появится одновременно с эссе Филиппа Жакоте о художнике Джорджо Моранди "Чашка паломника" в переводе Петра Епифанова. Впереди ещё несколько книг этой микросерии, которую я условно называю "писатели о художниках": готовятся эссе Марка Стрэнда о Хоппере и Гая Давенпорта о Бальтюсе.

Гастон – художник, начавший с комиксов, прошедший фигуративный период и закончивший снова комиксами, только на каком-то новом экзистенциальном уровне. В конце 1960-х – начале 1970-х годов он, один из столпов абстрактного экспрессионизма, наряду с Поллоком, Ротко и Де Кунингом, вдруг начал писать в зловещей карикатурной манере горы стоптанных башмаков, отрубленных ног, культей, металлических набоек, пустых бутылок и гвоздей. Начал, как потом стало понятно, писать отходы кромешного террора ХХ века, вселенского холокоста. Писать как уличный мусор, хлам, отходы в баках. От абстракции к новой фигуративности Гастон перешел, рисуя простые черные линии, одну-две на холсте, в разных отношениях друг с другом. Так он разучивался писать по-старому и учился писать заново. А потом он начал писать маленькие картины в духе комиксов, все эти башмаки и пустые бутылки, в которых было много розового, красного и белого, как будто рождалась новая плоть, мясо его нового искусства. Среди этих картин было много изображений куклуксклановцев, таких условных треугольных колпаков с прорезями для глаз, с жирными пальцами, высовывающимися снизу, сжимающими сигару. Куклуксклановцы, в изображении которых тоже много розового, красного и белого, разъезжают по Нью-Йорку на автомобилях, сидят за мольбертами, о чем-то спорят, покуривая на фоне Манхеттена. Гастон называл эти изображения автопортретами, чем шокировал коллег. Говорил, что иначе невозможно почувствовать зло. И правда, под условным куклуксклановским колпаком может скрываться кто угодно, какой-нибудь на вид приличный человек, в том числе и сам художник. Современная российская реальность тому подтверждение. Гастон и Моранди – современники – на первый взгляд противоположны друг другу. Гастон, никогда не видевший войны, непременно пишет, условно говоря, войну, когда изображает пустые бутылки, а Моранди, живший при Муссолини тихой жизнью, still life, жизнью своих натюрмортов, состоявших из одних и тех же повторяющихся пустых бутылок и кувшинов, войны не пишет, хотя видел ее и вполне мог стать ее жертвой. Екатерина Деготь в недавнем интервью "Свободе" упоминает Моранди, который, по ее словам, писал бледные вазочки во времена фашизма и как бы заключил пакт с Муссолини о том, что не будет лезть в политику. Но ведь для того, чтобы лезть в политику в современном понимании этого дурацкого выражения, иногда достаточно или даже необходимо писать бледные вазочки с той же маниакальной одержимостью, с какой это делал Моранди, и тогда эти бледные вазочки парадоксальным образом станут в итоге, после всего, свидетельством государственного насилия, свидетельством об этом насилии, не менее сильным, чем прямые политические высказывания. А может быть, и более.

Александр Бренер, 1995 год

– Бренер говорит, что стыдно и жутко быть человеком. А можно ли быть художником, находясь сейчас в России? Многие (эмигранты в основном) говорят, что вообще неуместно заниматься каким-либо искусством на этой территории. Независимое книгоиздание тоже своего рода искусство. Что вы ответите людям, которые говорят, что такая деятельность сейчас неуместна?

– Независимое книгоиздание стало в большей степени видеть в выпускаемых книгах возможность политического действия, непрямого политического действия, направленного против насаждаемого мрака, против обскурантизма прежде всего. Мне это кажется невероятно важным. Что касается занятий искусством сейчас в России, будь то те же бледные вазочки, протестный акционизм, стихи или, почему бы и нет, действительно книгоиздание, то мне кажется, что в России сейчас только искусством и уместно заниматься. Все зависит от того, что сейчас понимать под искусством в России. Как говорил тот же Филип Гастон Мортону Фелдману, "искусство должно свидетельствовать, а иначе оно сводится к пошлым картинкам, милым декорациям и подлому поддакиванию". Свидетельствовать о чем? Безусловно, о государственном насилии и о том, что скрывается под куклуксклановским колпаком. Мне кажется, что свидетельствовать об этом лучше всего, и честнее всего, и вернее всего изнутри, из-под самого этого вонючего колпака. По крайней мере, я так и действую внутренне не только как издатель, но и как поэт.