Король умер. Ярослав Шимов – о власти как действе и действии

Знаменитый голливудский режиссер Ридли Скотт снял фильм о Наполеоне, который на этой неделе выходит в мировой кинопрокат. Фильма я, естественно, еще не видел, но выбором темы не удивлен: наполеоновская эпопея – одна из самых завораживающих историй о человеке и власти. А человек и власть, в свою очередь, одна из самых "вечнозеленых" тем мировой культуры. При этом немногие из тех, кто писал и снимал об императоре французов для широкой публики, избежали соблазна сосредоточиться прежде всего на перипетиях жизни Бонапарта, которую он сам незадолго до смерти назвал "романом". Анализ того, как корсиканец изменил саму природу власти, конечно, трудно уложить в рамки блокбастера. Хотя, возможно, это и есть самое интересное из наполеоновского наследия – и заслуживающее пристального внимания и сегодня.

Бонапарт, несомненно, был тираном. Слово это часто употребляют как синоним понятия "диктатор", что не совсем правильно: изначально тиран – тот, кто незаконным путем захватил власть. При этом тирания Наполеона привела к очеловечиванию власти. В том смысле, что теперь каждый видел: даже в стране со столь древней монархической традицией, как Франция, на троне может оказаться просто талантливый выскочка, пришелец с далекой островной окраины, говорящий с акцентом на языке народа, который он подчинил своей воле.

Сам Наполеон понимал это. Перед церемонией коронации в Париже 2 декабря 1804 года он сказал своему брату Жозефу: "Если бы отец нас сейчас видел!" Жестокие люди нередко сентиментальны, так что не стоит слишком удивляться тому, что в такой момент Наполеон вспомнил об отце, рано умершем мелком корсиканском дворянине Карло ди Буонапарте. Но это воспоминание было и осознанием того, насколько удивительным, необычным, выбивающимся из всяких канонов оказался взлет самого Наполеона.

Сто лет спустя корифей социологии Макс Вебер классифицирует типы власти, разделив ее на традиционную, рационально-правовую и харизматическую, или, говоря упрощенно, власть обычая, власть закона и власть личности. Еще через несколько десятилетий немецкий историк Эрнст Канторович выпустит книгу "Два тела короля", в которой, опираясь на средневековые источники, опишет монарха как существо с двумя телами. Одно – обычное, человеческое, смертное, другое – политическое, которое складывается из сложившихся в обществе представлений о верховной власти и ее носителе и потому как бы бессмертно. Оно переходит от одного обладателя власти к другому, что и выражается в известном возгласе, сопровождавшем объявление о смерти государя: Le Roi est mort, vive le Roi! – "Король умер, да здравствует король!"

Власть – это не только набор определенных политических действий и отношений между людьми, но еще и действо в театральном, а иногда и религиозном смысле. Без совокупности мифов, традиций и ритуалов, окружающих власть и ее носителей, людям трудно принять сам принцип подчинения кому-то незнакомому и зачастую далекому от них и социально, и географически. Иногда это довольно скромные действа вроде возлагания венков к историческим монументам или речей, произносимых в дни национальных праздников президентами современных демократических республик. Иногда это по-прежнему пышные церемонии вроде недавней коронации британского короля. Его функция, собственно, почти полностью и состоит в участии в разного рода ритуальных и представительских шоу: пространство для реальных политических действий у Карла III и его предшественников предельно сужено на протяжении по меньшей мере последних ста лет.

Харизматическая власть, власть вождей, вроде бы знает толк и в действах, и в действиях. Такой лидер, как бы он официально ни назывался, всегда олицетворяет власть активную и целеустремленную, вне зависимости от самой цели: это может быть создание великой империи или отделение от нее, радикальные реформы или их подавление. Ритуалов вокруг харизматиков всегда тоже предостаточно. Мало какой "вождистский" режим обходился без военных парадов и факельных шествий, помпезных празднеств и торжественных открытий тех или иных объектов.

Но, как ни странно, в сердце такой внешне самоуверенной власти обычно гнездится глубокая неуверенность в себе. "Политическое тело" вождя эфемерно и хрупко, поскольку слишком уж тесно связано с его смертным физическим телом. Вождь приходит из ниоткуда и исчезает во тьме небытия. Что останется после него? На что могут опереться его наследники, даже если они есть – обычно харизматические лидеры не спешат с выбором преемника, видя в нем возможного конкурента?

Наполеон знал об этой проблеме. Именно поэтому он так стремился обернуть свою власть выскочки в традиционный монархический фантик – настолько, что один парижский острослов прокомментировал его коронацию презрительной шуткой: "Быть Бонапартом – и стать королем! Так опуститься!" Поэтому чуть не силком притащил на коронацию папу римского, не имевшего причин симпатизировать императору, порожденному революцией. Поэтому развелся с не способной родить ему наследника Жозефиной, которую, судя по всему, любил, и, по его собственному некрасивому выражению, "женился на лоне" – юной Марии Луизе, дочери "настоящего", традиционного австрийского императора Франца, крепости "политического тела" которого корсиканец мог лишь позавидовать. Ничего не помогло: как только удача отвернулась от Бонапарта, о его маленьком сыне от Марии Луизы, "Орленке" Наполеоне II, все забыли, никто и не думал передавать ему отцовский трон. Бонапартистскую традицию спустя полвека попытался возродить не слишком харизматичный племянник императора, Наполеон III, но и его в итоге ждал тот же сюжет: военное поражение, смерть в изгнании и погибший в юности сын, которого Франция не признала своим государем.

Наполеон коронует Жозефину в ходе церемонии собственной коронации в Париже 2 декабря 1804 года. Картина Жака-Луи Давида

Наполеон был не только великим полководцем, но и выдающимся законодателем. Созданный им "Кодекс Наполеона" составлял основу гражданского законодательства Франции добрых полтораста лет после падения его творца и был активно использован в законотворчестве многими другими европейскими странами. Но для увековечения политической власти этого оказалось недостаточно: правовая традиция, согласно английской поговорке, напоминает идеальный газон, за которым надо ухаживать поколениями. Власть императора французов была порождена войной и в итоге погублена ею, что отодвинуло на задний план все его достижения в иных областях. Бонапарт очень старался, но так и не сумел придумать действо, которое легитимизировало бы его владычество и снабдило его адекватным "политическим телом".

Двести лет спустя с похожей проблемой сталкивается режим в стране, которой принадлежит, наряду с Британией, главная историческая заслуга в низвержении Наполеона, – России. Путин, само собой, не Бонапарт по масштабу государственных дарований, не говоря уже о военных. Однако уже в момент его прихода к власти было замечено, что по отношению к незавершенной русской революции 1990-х он сыграл роль, в чем-то схожую с ролью Наполеона в отношении революции французской: прекратил ее, будучи ее порождением, и заменил диктатурой. Взлет Путина был связан с кровью и грязью войны в Чечне так же, как взлет Бонапарта предопределили его итальянский и египетский походы, тоже и грязные, и кровавые, и грабительские. (Правда, выражения "мочить в сортире" корсиканец не знал – и вообще, есть ли у этих слов французский аналог?)

Летом 1813 года, во время краткого перемирия в европейской войне, хитроумный австрийский канцлер Меттерних приехал в штаб к Наполеону, чтобы попытаться уговорить его заключить мир. Условия были выгодными: значительная часть завоеванного Францией в предыдущих войнах оставалась за ней, власть династии Бонапартов никто также не собирался подвергать сомнению. Но император раскричался на австрийского князя: мол, как дитя Фортуны, он не вправе уступить, потесниться, пойти на компромисс, потому что это поставит под сомнение саму легитимность его власти. Война возобновилась. В течение двух лет Бонапарт довоевался до двух отречений, Ватерлоо и Святой Елены, а Франция – до новых тысяч трупов, экономического изнеможения и оккупации.

Начиная с 2008 года, не умея найти иного основания для своего продолжения, российский режим стал ввязываться в новые войны – в Грузии, Сирии, Донбассе. Затем пришло 24 февраля. Тщетно искать объяснения этому в плоскости геополитики или военного дела, не говоря уже об экономике или культуре. Речь идет о природе власти, которая в России раз за разом сворачивает с двух обозначенных Максом Вебером путей – давней традиции и постепенно выработанной законности, – делая выбор в пользу третьего: вождизма.

Советская власть расстреляла традицию – что бы мы ни думали о бесталанном и неудачливом последнем царе – в 1918 году в подвале Ипатьевского дома. Об отношении большевиков к законности говорить излишне, оно было абсолютно нигилистским. В результате советский режим превратился в идеологическую скорлупу, внутри которой шло чередование харизматиков и псевдохаризматиков. "Политическое тело" не развивалось, раз за разом прилепленное к смертным телам вождей – бородке Ленина, усам Сталина, лысине Хрущева, бровям Брежнева, родимому пятну Горби... С крахом СССР в этом смысле не изменилось практически ничего. В 90-е годы пикейные жилеты всея Руси следили за числом выпитых Ельциным бутылок и состоянием его сердечных клапанов, а сейчас судачат о деталях внешности "двойников Путина" и о том, находится ли президент еще в Кремле/Сочи/бункере или уже в холодильнике.

Война – это всегда страшный симптом кризиса власти. Говорить о том, как прекратить войну, невозможно без понимания того, как выйти из этого кризиса. Проблема системы власти, завязанной на одного человека, даже не в том, что она затыкает рты и ломает жизни множеству тех, кто с ней не согласен. Это, скорее, опять-таки симптом. Проблема в том, что она не умеет срежиссировать политическое действо, способное удержать ее саму от бессмысленных и разрушительных действий.

Ярослав Шимов – историк и журналист, обозреватель Радио Свобода

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции.