"Мне на хорошем русском разговаривать не с кем". Поэт Брайнин-Пассек

Мне приснилась Флоренция красно-кирпичная,

черепичная, в ржавых листах виноградных,

и мадонны её, и тоска чечевичная

от пустых, чистотою пропахших парадных.

Мне казалось — умру я, никем не оплаканный,

драгоценный словарь промотавший бездарно.

Изумрудный Давид, голубями обкаканный,

мне пращою грозил по ту сторону Арно.

Не грози, дорогой, я проснусь обязательно

напрошусь на пародию в доме родимом.

Вот крестьяне с холмов возвращаются затемно,

вот печурка горчит прочесноченным дымом.

Здесь покой, но такой, что любезно отечество,

занесённое снегом по самые крыши.

Здесь готова душа возлюбить человечество,

а затем с голубями отправиться выше.

Метод Брайнина

Игорь Померанцев: Валерий, я внимательно прочел вашу биографию. Это необычная, честно говоря, биография. Вы родились в Нижнем Тагиле, но ваш отец, сказано в вашей биографии, австрийский поэт, политэмигрант. Я помню, когда много лет нас с вами знакомили, вы представились Вилли, я подозреваю, что вас в семье называли Вилли, по крайней мере, в отрочестве. Вы чувствовали себя иностранцем?

Валерий Брайнин-Пассек: В какой-то степени. То есть я понимал, что где-то есть далеко мифическая Вена, в которую, возможно, никогда не попаду, но оттуда мои предки. Дедушка, бабушка бежали из Вены в 1939 году в Аргентину. Я переписывался с бабушкой из Буэнос-Айреса, она мне писала. Отец со своим братом бежали в Советский Союз из Вены, оба попали в заключение в Советском Союзе как нежелательные иностранцы. Мой отец принял советское гражданство в тюрьме – это его спасло. Потому что во время дружбы Сталина и Гитлера моего дядю, как гражданина Третьего рейха к тому времени уже, его выдали в гестапо, он погиб в концлагере немецком. Отец отсидел свое, вышел на Урале, сначала в ссылке был в Нижнем Тагиле. Я там родился. Да, я ощущал себя, конечно, в этом смысле особенным.

Иван Толстой: Валерий, а где вы росли и в каком окружении – родительском, культурном, человеческом?

Валерий Брайнин-Пассек: В Нижнем Тагиле было довольно много политических ссыльных евреев и немцев, советских немцев. Это в основном была компания моих родителей, русские люди тоже были, но в меньшинстве. То же самое было затем в школе, в антисемитском окружении евреи сближались друг с другом, немцы тоже примыкали, потому что к ним отношение было тоже соответствующее.

Игорь Померанцев: Валерий, у вас был образ заграницы? Когда вы учились в школе, как вы себе представляли зарубежье?

Валерий Брайнин-Пассек: Это было как попасть на тот свет. То есть это было настолько нереально, какой-то миф некоей заграницы. Моя мама с отчимом впервые попали за границу, в Чехословакию съездили, когда мне было 16 лет, оттуда что-то привезли. То, что они привезли, эти сувениры – это воспринималось как что-то мифическое совершенно. Мало того, даже Москва была уже чем-то как будто заграничным и Петербург, то есть Ленинград тогдашний. Я в Ленинград попал впервые в 19 лет, он на меня произвел сильное впечатление, все было другое. А Нижний Тагил – это Нижний Тагил.

Валерий Брайнин-Пассек

Иван Толстой: Я вас спросил о вашем семейном и культурном окружении, вы сказали мне только о биографической части. Почему я спросил о культурном? Потому что в вас сочетается и алгебра, и гармония, вы учились и математике, и музыке. Как такое получилось, как это вы соединяете? Нет ли тут противоречия, внутреннего конфликта, драмы?

Валерий Брайнин-Пассек: Я учился начиная с 9 класса в специальной школе математической. Из моего класса я единственный, собственно, гуманитарий в итоге. То есть у меня были разнообразные очень увлечения: я и живописью занимался, и стихи писал, и музыку сочинял, и математика была вполне моим любимым делом, то есть участвовал в олимпиадах, вплоть до всесоюзной. Но в конце концов выбрал для себя музыку, а именно композицию, я поступил на композиторский факультет в свое время.

Иван Толстой: Кто побеждает в вашей внутренней борьбе – математик или гармоник?

Валерий Брайнин-Пассек: Математика уже давно в прошлом, хотя она, конечно, очень сильно на меня повлияла. Я занялся музыкальной педагогикой, а именно маленькими детьми, и выстроил некий метод, некую систему, на которую мои математические штудии оказали сильное влияние. И мои лингвистические штудии, я еще учился на инязе.

Игорь Померанцев: Музыка была для вас таким акустическим пространством без границ, образно говоря, зарубежьем?

Валерий Брайнин-Пассек: В те времена для меня музыка ограничивалась только классической музыкой. Например, мимо меня прошли "Битлз", мимо меня прошла вся советская эстрада, ничего, кроме классической музыки, для меня не существовало. Но классическая музыка, включая и советскую, Прокофьев, Шостакович, конечно, были в кругу моих интересов, я себе представлял это как единый мир, то есть Шостакович и Бах находились в одном культурном пространстве.

Игорь Померанцев: Железный занавес искажал музыку?

Валерий Брайнин-Пассек: Да, конечно. Он искажал в том смысле, что какое-то время я только понаслышке знал о музыкальном авангарде ХХ века. Потому что записей советских, когда я начал собирать пластинки в 13 лет, не было. Кое-что из классического модерна, конечно, попадало, Хиндемит, Барток – это пожалуйста, а вот Шенберга не было, например, или Веберна, разумеется, тоже не было. Впервые я Шенберга купил уже в Нижнем Тагиле в магазине "Мелодия", чехословацкие пластинки были, когда мне было уже лет 17–18.

Валерий Брайнин-Пассек

Иван Толстой: Валерий, вы упомянули Ленинград в вашем предыдущем ответе. Можно такой вас задать вопрос: у меня был ученик в 80-е годы, его фамилия была Брайнин. Он сказал, что он родственник писателя Брайнина. Но наш разговор куда-то ушел в сторону, кажется, к "Войне и миру" или к "Евгению Онегину", и я забыл уточнить. С тех пор я этого ученика не видел. У вас были родственники в Ленинграде? И какого писателя он мог иметь в виду?

Смотри также "Выстрел – и нет единого пространства". Переводчик Марк Белорусец

Валерий Брайнин-Пассек: Он мог иметь в виду как моего папу, так и Бориса Нисоновича, сатирика Брайнина, который тоже дальний родственник наш, мой отец с ним общался в Москве, оба Борисы.

Игорь Померанцев: Валерий, мы когда-то с вами записывали передачу, вы упомянули музыканта Брайнина, кажется, он жил в Лондоне.

Валерий Брайнин-Пассек: Это Норберт Брайнин. Норберт Брайнин – это музыкант с мировым именем, это первая скрипка квартета "Амадеус". Он родом из Вены – это тоже наша родня. Я сейчас общаюсь с его родным братом, которому в этом году должно сто лет исполниться, он живет в Вене, сам Норберт уже умер почти 20 лет назад. Вообще это разветвленная очень семья. Например, я получил приглашение из Америки приехать в конце августа в Нью-Йорк, где будет собрание, традиционный сбор (они делают это каждый год) Брайниных со всего мира.

Иван Толстой: Валерий, все мы, вырастая в Советском Союзе, находились при этом в разных атмосферах. В одной квартире жили люди, для которых понятие "зарубежье", все, что с этим связано, было близким, желанным, может быть, и потаенным, но проговариваемым, а были такие семьи, в которых о зарубежье не говорили: не надо, помалкивай лучше, не выдавай никакие свои мысли и желания – попадет, плохо будет. Какова была атмосфера в вашей семье, присутствовало ли там понятие "зарубежье"?

Валерий Брайнин-Пассек: Не помню, чтобы как-то специально об этом говорилось. Потому что зарубежье было актуально для моего отца, с которым я расстался, когда мне было 5 лет: он ушел из семьи. Для мамы это было неактуально и для отчима тоже. Поэтому как-то специально это не обсуждалось. Но меня это очень волновало, потому что с бабушкой, например, переписывался, которая жила в Буэнос-Айресе. Она мне написала, я ей ответил, потом как-то переписка прервалась – не по нашей вине, я думаю, ее прервали снаружи.

Игорь Померанцев: В вашем отрочестве вы чувствовали себя одиноким, одиночкой или были еще какие-то дети, которые любили музыку?

Смотри также "Русский язык не виноват". Интервью с Бахытом Кенжеевым

Валерий Брайнин-Пассек: Были советские немцы, которых я воспринимал как иностранцев. все-таки это были немцы, хотя они уже поколениями жили в Советском Союзе. Но, поскольку их судьба в Нижнем Тагиле была похожа на еврейскую судьбу, это были свои люди, но, поскольку они были не русские, а именно немцы, да, я относился к ним как к иностранцам. Что они там внутри у себя, как они обсуждали – это я не знаю.

Игорь Померанцев: Валерий, я читал о вашей педагогической деятельности, мне даже попалось на глаза такое словосочетание "метод Брайнина". Это какая-то педагогическая школа преподавания музыки?

Валерий Брайнин-Пассек: Да, есть такой метод, его сейчас называют "метод Брайнина", не я сам его так называл. Появились музыкальные школы, которые носят мое имя, но это не имени меня, а потому что они используют мой метод. Это такая бесплатная франшиза. Это люди, которые у меня, у моей дочери или у кого-то из моих учеников ближайших прошли учение. Это специальный подход к музыкальному развитию маленьких детей, не только маленьких, вплоть до профессионального уровня, который я называю развитием музыкального интеллекта. Это не привязано ни к какому специальному инструменту, больше всего похоже на сольфеджио, теорию музыки и музыкальную литературу в одном флаконе.

Иван Толстой: Валерий, как по-вашему, вы уже много лет находитесь за рубежом: какие народы восприимчивы больше к музыке, а какие меньше и почему? В каком смысле восприимчивы?

Валерий Брайнин-Пассек: Народы к музыке восприимчивы примерно все одинаково, но просто в силу всяких исторических, культурных обстоятельств одни меньше занимаются профессиональной музыкой, другие больше. Было время, когда евреи были типичными музыкантами, сейчас, например, Дальний Восток, Азия, Китай, Корея, Япония, они больше себя проявляют в классической музыке, чем европейцы или американцы, но именно профессионально. Этому есть вполне объяснимые местные причины.

Иван Толстой: Какие, например?

Валерий Брайнин-Пассек: То, что с китайцами сейчас происходит, – это примерно то же, что происходило с евреями в царской России и в Советском Союзе. Была возможность выйти за пределы своего местечка в царской России и быть выездным в Советском Союзе, не только выездным, но вообще состояться профессионально. Потому что какие-то дороги были перекрыты официально, куда-то нельзя было поступить, в какие-то престижные вузы, а в консерваторию – на здоровье. У китайцев примерно то же самое, они таким образом в большой мир, как они думают, как они считают, попадают через классическую музыку. Там миллионы пианистов и скрипачей в Китае. Сегодня, допустим, бывшим советским евреям нет никакого резона именно музыкой заниматься, хотя занимаются тоже. Есть другие возможности – пойти в бизнес.

Игорь Померанцев: В ельцинские времена вы довольно часто бывали в России, участвовали в фестивалях, были членом жюри, преподавали. Эти поездки в Россию – это было возвращение на родину или вы открыли другое зарубежье?

Валерий Брайнин-Пассек

Валерий Брайнин-Пассек: Я ездил в Россию, проводил там свои мастер-курсы по музыкальной педагогике на достаточно серьезном уровне, на уровне Министерства культуры. Мой метод отчасти внедрился в какие-то музыкальные школы в России. Даже у меня была некая официальная позиция. С одной стороны, я инициировал, 20 лет назад это произошло, восстановление в России секции Международного общества музыкального образования, которое в свое время создал Кабалевский, а когда Советский Союз умер, вместе с ним и с Кабалевским умерла и эта секция. Я ее восстановил и был ее президентом на протяжении 10 лет, до 2014 года, когда я сам попросился в отставку, мотивируя тем, что в уставе написано "не больше двух сроков". Меня уговаривали остаться. Но на самом деле это было связано с Крымом – я не хотел больше никакой официозной позиции там иметь. Но у меня сохранялась еще другая позиция: я был на общественных началах руководителем лаборатории новых технологий в музыкальном образовании при Московском педагогическом университете – это бывший пединститут имени Ленина. Теперь я тоже этим не занимаюсь в связи со всеми событиями, которые произошли.

Иван Толстой: Валерий, а можно перевести разговор на литературу? Что изменилось для вас в чтении, в писании, в думанье о литературе, когда вы уехали за границу? Стали ли вы литературно, читательски другим человеком, стали ли обращать внимание на какие-то другие вещи?

Валерий Брайнин-Пассек: Когда я стал читать по-немецки, это, конечно, повлияло. Я читал книги, которые я знал на русском языке, но это все классика. В немецкую современную литературу я как читатель не вошел, мне хватает того, что уже было написано, и того, что я любил, того, что на меня влияло. Что касается российской литературы, что-то я читал, но не очень много, в основном меня интересовала поэзия, современная поэзия, ее сейчас очень много. И это еще связано с тем, что меня стали приглашать в качестве члена жюри на какие-то тусовки, литературные конкурсы поэтические в Германии и просто в Европе, в Израиле. Поэтому больше у меня были интересы поэтические.

Иван Толстой: А внутреннее изменилось ли звучание слова русского или немецкого? Вообще, литературное слово, окрасилось ли оно как-то иначе за время жизни за границей, получило ли оно какую-то внутреннюю энергию, какой-то адреналин изменился ли в вашем сознании, в вашей голове?

Валерий Брайнин-Пассек: Изменилось то, что я, конечно, писать стал меньше. Нужна подпитка живым языком, одного общения в фейсбуке для этого не хватает. У меня русскоязычного общения в Германии немного. То есть мои друзья, тоже литераторы, которые жили в Ганновере, отчасти умерли, как Михаил Безродный, Яков Ланда, отчасти уехали из Ганновера, как Леонид Гиршович. Мы поддерживаем с Гиршовичем отношения, но не так, как мы раньше встречались каждую неделю обязательно. Мне, собственно говоря, на хорошем русском языке особенно разговаривать не с кем.

Игорь Померанцев: Валерий, в Советском Союзе вас и ваши стихи привечал Арсений Тарковский. Я думаю, что он сыграл очень серьезную роль в вашей литературной карьере и в вашем восприятии поэзии?

Валерий Брайнин-Пассек: Карьера – это громко сказано, карьеры у меня не было и нет литературной. Я благодаря Тарковскому, собственно, благодаря его отзыву впервые в Советском Союзе и напечатался – это был "Московский комсомолец". Он написал этот отзыв для публикации в "Литературной газете", уже были гранки отпечатаны, но тогдашний завотделом поэзии Гулиа неожиданно вернулся из отпуска и зарезал эту публикацию – она пошла в "Московский комсомолец". Дело даже не в публикациях общение там было литературное очень серьезное. Я был членом Клуба "Поэзия", такой был легендарный клуб, со многими своими товарищами из этого клуба я до сих пор поддерживаю виртуальные отношения. Но, конечно, влияние Тарковского вообще на меня было огромным. Тарковский мне говорил, что он вылезал из-под Мандельштама, как из-под горы, так вот я из-под Тарковского вылезал, как из-под горы.

Валерий Брайнин-Пассек. К нежной варварской речи. Стихотворения. Петербург, Алетейя, 2009.

Иван Толстой: Есть ли, с вашей точки зрения, будущее у той литературы, которая выплеснулась сейчас за границы сегодняшней России, воюющей страны? Может ли состояться новое литературное зарубежье, как вам кажется?

Валерий Брайнин-Пассек: Да оно уже состоялось, я думаю. Не то что может состояться, оно состоялось. Мне представляется, что это было единое литературное русскоязычное пространство, после того как границы открылись. А вот сейчас в связи с "иностранными агентами", войной, санкциями, "кенселингом" эта граница опять появилась. В России сейчас тех литераторов русскоязычных или русских, что будет правильнее, которые живут за пределами России, может быть и вовсе не печатают, я не знаю. Я не пытался публиковаться в России, у меня последняя публикация там была в журнале "Знамя" – это было 20 лет назад.

Игорь Померанцев: Валерий, агрессия России в Украине бросает тяжелую и густую тень на Россию, на власть, но не только на власть, но и на русскую культуру. Бросает ли эта агрессия тень на музыку, на исполнителей, на музыкантов, на композиторов, которые бывают на Западе или работают на Западе?

Валерий Брайнин-Пассек: Несомненно, именно на исполнителей, я думаю, в первую очередь. Не тех, у кого русские фамилии, а тех, у кого русские паспорта, тех, кто пытается как-то себя реализовать, имея "шенген", но русский паспорт, реализовать себя на Западе. Я знаю случаи, когда отказывали в выступлениях российским музыкантам, которые на самом деле абсолютно не поддерживают Россию в ее сегодняшней политике, в ее агрессии против Украины. Тем не менее такие проблемы существуют. Но не у всех – у кого-то более удачно складывается.

Я думаю, это решается не в целом политически, а индивидуально: конкретная агентура, конкретный руководитель оперного театра, видимо, принимает решение. А что касается русской музыки вообще, в целом, то никакого "кенселинга", ничего подобного нет. Буквально в воскресенье я был в оперном театре на симфоническом концерте, посвященном русской музыке, был Мусоргский, был Глазунов, концерт для саксофона Глазунова с оркестром играла саксофонистка с русской фамилией Фатеева. Зал был полон, принимали роскошно, публика бисировала, играли "Сорочинскую ярмарку" Мусоргского, играли "Картинки с выставки". Так что в этом смысле никакого отрицания русской культуры нет. А вот там, где речь идет о живых людях, которые приезжают и пытаются тут реализоваться, это происходит. Не как правило, но происходит.

Валерий Брайнин-Пассек

Игорь Померанцев: Валерий, насколько, по-вашему, музыка национальна, наднациональна, межнациональна?

Валерий Брайнин-Пассек: Надо договориться о термине, что такое музыка – академическая музыка, народная музыка, музыка западноевропейской традиции, ориентальная музыка, африканская, джаз. Музык много. Сейчас, поскольку вообще наряду с общей глобализацией и политкорректностью, которые, конечно, тоже повлияли, музыка тоже глобализировалась, стала интернациональной. Но были времена, когда она была разделена по национальным избушкам. Во всяком случае, в эпоху романтизма началось это разделение. Сейчас, я думаю, этого нет.

Игорь Померанцев: Валерий, огромное спасибо! И процветания методу Брайнина.

Иван Толстой: Спасибо, Валерий, большое за беседу!

По неметчине, взмыленным трактом ночных деревень

озабоченно омнибус мелет свою дребедень,

не спеша отплывают от борта тяжелые двери —

это некий безумец задумал уйти в никуда,

где в ознобе трясётся над кирхой родная звезда,

воздаётся по вере.

Я-то верил как раз. Думал мало, а верил вполне,

пребывая в уютной, слепой, голубой пелене,

где любое движенье сюрпризы сулило дитяти,

а теперь проношусь через Гарбсен и Майенфельд в ночь

и уже не надеюсь солёный туман превозмочь,

полоумный храбрец, поумневший некстати.

Надрываясь до боли в гортани, кого-то зову.

Мало толку орать в безмятежную пропасть: "Ау!" —

даже глупое эхо оттуда и то не ответит,

а которой дозваться хотел бы — той попросту нет:

мирно с мужем живет, спит с любовником, варит обед.

Это ветер весенний. Ты думал, что голос? Нет, ветер.

Он потянет с востока, туман превратит в острова —

так из белых стихов проступают цветные слова,

обнажаются рифмы, ползут водянистые клочья.

Продолжается гонка, когда невозможно домой,

прочь от серого вечера, серое утро долой,

за чужой, но спасительной ночью.