“Вайль, это Вальдрон. Вальдрон, это Вайль”. Такими словами я пыталась познакомить в Москве начала “бархатных” нулевых мужчину и женщину, которые и без меня были прекрасно знакомы. Потому что русская (позднесоветская) эмиграция времен совка отлично видела и прекрасно понимала друг друга. Эти женщина и мужчина покинули Советский Союз, где было слишком душно для свободных граждан, однако с любопытством относились к изменениям в России конца девяностых – начала нулевых. Это был странный исторический период, когда дряхлеющий Ельцин передавал власть ноунейму Путину. Культурные институции расцветали на деньги Европы и Америки, в общей эйфории обеих столиц казалось, что Россия может пройти политическую и общественную трансформацию без люстрации Компартии и КГБ, а о войне тогда говорили только о чеченской, да и то негромко. Теракты в Москве и военные преступления в Чечне были обычным фоном жизни. "Москва – город бессмертных", – шутил мой товарищ, художник и политконсультант власти, уроженец Львова. Москва того времени – это презентации, громкие кинопремьеры, международные фестивали, издательства, художественные галереи без цензуры, театральные новинки. Какое-то время это увлекало и Иру Вальдрон, которая вернулась из эмиграции в Москву, выставлялась в радикальной Галерее Гельмана, и Петра Вайля, который внимательно следил за всеми значительными культурными событиями и в России, и в Украине, и в других независимых странах после распада Союза. Вайль ездил в горячие точки и написал об этом книгу “Карта Родины”.
My Way
Вальдрон откровенно раздражало, что её феминистский, антиклерикальный, антиколониальный, деструктурирующий “великую русскую культуру” посыл никак не доходит до сервильной и беззаботной московской публики. Разве что в виде маргиналий: "девушка пошутила". В этом смысле она намного опередила ментальные движения современного феминизма на русской почве. О морали московской богемы она отзывалась с ужасом, и о политической, и о гендерной морали, что для неё, гражданки Англии, безупречно знающей английский и французский, “читателя газет”, было странным опытом, с которым она никогда не была согласна. Она была связана с Россией питерским происхождением, но её разум, который заставил её покинуть родину, был разумом гражданина Европы, европейских политических принципов. Это политическое чутьё художника. В 2008 году, после российского вторжения в Грузию, Петра Вайля поразил удар, от которого он уже не оправился. А Ира Вальдрон и её муж Саймон навсегда покинули Москву. Невозможно не думать об этих совпадениях. Они говорят о безупречном вкусе и морали мужчины и женщины, ныне покойных, о встроенном в их ежедневное существование аппарате чувствительности времени. Оба этих человека заставляли меня смотреть на линию политических новостей как на предмет культуры, а на культуру – как на политический континуум, и определять себя в нём. Утро обоих начиналось с новостей.
Mother fucker
В 2013 году, за несколько недель до начала украинского Майдана, так сложилось, что я жила неделю у Иры и Саймона в Антибе (этот город вовсе не привилегия для богатых, как можно подумать, а сложное постколониальное пространство). Ира просыпалась очень рано, шла в кафе, брала кофе и возвращалась к нам с дайджестом политического дня. Это был её мастхэв. По Антибу мы ходили, чтобы посмотреть, где в гавани стоит яхта Романа Абрамовича и где находится дом Грэма Грина, писателя и шпиона, ненавистника политического насилия. По вечерам мы смотрели фильмы Вуди Аллена. Этот режиссер, с его холодным абстрактным юмором на грани парадокса и цинизма, был её идеальным альтер эго.
On ne nait pas homme, on le devient, 2016
Абсурд человеческого мира очень завораживал Вальдрон, становился предметом её исследования. Собственно, это её мания художника. Её любимые темы: народная и личная глупость, бесконечно воспроизводимый русский китч, воплощенные в искусстве и культуре ментальные стереотипы. Она издевалась над ними в каждом объекте. В последние годы в Париже она работала с мелкой пластикой, фарфором и с разрушенными деталями быта, умела придать каждой работе символический смысл, который обращался к архетипам тоталитарного государства. У неё был поразительный цикл о Гитлере и его самой известной любовнице, Еве Браун, в почти комиксных картинках, довольно ужасающих. Обработанные графически фото Евы и любимой овчарки Адольфа стояли в одном ряду и сопровождались лаем собак, которые охраняли нацистские концлагеря. Но эта выставка осталась незамеченной, как и многие проекты Вальдрон, которые кричали об исторической катастрофе задолго до того, как она произошла.
Kirche, Küche, Kinder, 2016
Летом 2004-го мы с Вальдрон возвращались из Эстонии в Россию на поезде. Пограничники вытряхнули наше нижнее белье из чемоданов. Ира страшно орала на них. "Никому и никогда не позволяй нарушать твои личные границы и гражданские права", – сказала она мне тогда. Это было для неё красной линией. От этого она уехала из совка, затем из России нулевых, это её бесило в ковидных ограничениях в Европе. Когда Россия начала вторжение в Украину, она написала мне: “Путин хочет убить всех, не только украинцев. Он хочет убить всех живых”.
Ира запретила публиковать информацию о своей болезни, которая длилась два года. Никто из её друзей не знал об этих обстоятельствах. Она уничтожила свой фейсбук, где были опубликованы её работы. Это грандиозный жест против нарциссизма современных социальных сетей. Художница из мира питерского андерграунда, муза богемы, чья речь и облик напоминали о “красавицах прежних времён”, казалась мне посланницей и неподцензурного искусства сопротивления, и голосом будущего. Она была человеком невероятно парадоксального, острейшего ума, никто не мог так рассмешить или озадачить компанию. Она дружила с лучшими умами того “русского мира”, который выбрал эмиграцию, чтобы избежать позора причастности к вторжению в Украину.
"Пух и прах"
Примерно 15 лет назад мы заключили негласное гражданское соглашение о защите прав мёртвых: никто не имеет права распоряжаться архивом мёртвого человека без его позволения. Никто не имеет права комментировать личную жизнь и смерть покойного без его позволения. Любые комментарии о жизни и смерти покойного недопустимы. Это было практически правозащитное письмо, текст в защиту гражданских прав мёртвых, которые оказываются беззащитны перед намерениями живых использовать ресурс мёртвых. Тогда мы обсуждали архив Михаила Рогинского, они любили и ценили друг друга. Переписка не сохранилась, но я понимаю, почему Ира Вальдрон запретила любую информацию о своей болезни и смерти.
Одна из выставок, в которой она принимала участие, называлась “Социальная гигиена”. Это гигиена практически в медицинском смысле. Не ходи на совет нечестивых. Голос совести и брезгливость тебе этого не позволят. “Незабвенная” – название повести Ивлина Во, это один из лучших текстов ХХ века о трауре и меланхолии, о циническом и рациональном преодолении потери. Ира Вальдрон – художница из ряда великих меланхоликов и ироников времён распада Союза, связанная с питерским прочтением 90-х. Её интересовала депрессия как феномен. Она познакомила меня с великой книгой “Демон полуденный: анатомия депрессии” Эндрю Соломона, она дружила с её автором. Ира – это её сценический псевдоним.