"Одессит, не морочьте голову!" Эмиль Дрейцер, возвращение в детство

Недавно жюри международной литературной премии имени Марка Алданова, которая присуждается русским писателям, живущим вне России, объявило итоги конкурса 2023 года. По итогам голосования первое место осталось вакантным, второе поделили Андрей Белозеров из Молдовы и Алена Трубачева из США. Третьим финалистом стал Эмиль Дрейцер за повесть "Свист абрикосовой косточки". Эмиль Дрейцер родился в 1937 году в Одессе. В 1974-м он эмигрировал в США. В настоящее время – профессор нью-йоркского Хантер-колледжа и автор 17 книг документальной и художественной прозы, изданных главным образом в Америке.

"Одессит, не морочьте голову!"

– Эмиль, признаюсь, я начал читать вашу повесть без особого энтузиазма. Ну, еще одно повествование о мытарствах иммигранта, у которого вроде бы кусок хлеба есть, но гложет его тоска... Но когда я дошел до военного детства героя, я изменил мнение. Там есть несколько очень ярких, пронзительных страниц. Я уверен, что это ваше собственное детство. И мне сейчас кажется, что вся повесть и была написана ради этих страниц. Они потому и получились такими выразительными, что детские воспоминания остаются с тобой навсегда, они окрашены самыми яркими красками. И неслучайно ваш герой – художник.

Эмиль Дрейцер

– Конечно. Всем понятно, что лучшие воспоминания у больших писателей – Толстой, Горький – именно о детстве, потому что в детстве запоминается все, это первый раз, когда ты встречаешь мир.

– Я не литературный критик, поэтому я не буду разбирать вашу повесть. Мне интересна ее автобиографическая основа. Расскажите, что вы помните о начале войны, об эвакуации.

– Когда началась война, мне было только три с половиной года, поэтому я не понимал совсем, что происходит. Единственное, что я знал, – что бомбежки, "мессершмитты" летали над Одессой и так далее. Я не понимал опасности для тех, кто остается в городе, поскольку, как мы теперь знаем, после подписания пакта Молотова-Риббентропа в августе 1939-го практически прекратилась антифашистская пропаганда в Советском Союзе. Мой дед, который жил в Минске, стал жертвой прекращения антифашистской пропаганды. Он провел четыре года в немецком плену в Первую мировую войну. Он говорил, что немцы такие же, как все остальные, может быть, немножко скучнее, но, в принципе, нормальные люди. Поэтому он не бежал, ему было уже больше 60 лет. Когда немцы появились недалеко от Минска буквально через несколько дней после начала войны, он не пытался бежать, полагая, что немцам он уже не угроза из-за возраста. Но в результате его закололи штыками по дороге в Минск. Были свидетели после войны, которые это видели, они выжили.

В пионерском лагере. Эмиль Дрейцер – второй слева во втором ряду

"Последние дни в Одессе". Сюжет киножурнала компании British Pathé. 1941

– То есть не только вы, несмышленый ребенок, но и ваш дед не сознавал неминуемой смертельной угрозы именно для евреев. Вопрос о том, почему евреи не бежали от нацистов куда глаза глядят, стал предметом изучения историков. Среди причин они называют и опыт Первой мировой войны. Вторая причина – отсутствие информации. До начала войны советская пропаганда тщательно замалчивала, что происходит с евреями в оккупированных странах Европы, а когда война началась, она говорила о казнях советских мирных граждан и никогда не выделяла евреев. А кроме того, в 1941 году еще не существовало директивы об окончательном решении еврейского вопроса, то есть о полном уничтожении евреев Европы, – она появилась в январе 42-го. У меня был знакомый, теперь уже покойный, чья семья, спасаясь от этой угрозы – а к лету 42-го года, когда началась битва за Кавказ, слухи о массовых казнях евреев переползли линию фронта, – пешком прошла от Нальчика до Дербента.

– Вообще, в Америке очень плохо знают, я думаю, все эту часть Второй мировой войны, которая была на территории Советского Союза.

– Знают, что происходило на фронте, а что в тылу – знают гораздо меньше.

– Знают, естественно, Сталинград, знают Курскую битву. А что было именно в эвакуации...

Кинохроника лета 1941. Беженцы

– Надо сказать, что в довоенном СССР фактически не было плана эвакуации на случай большой войны, к которой готовилась армия, а когда в начале войны он появился, то предусматривал в первую очередь эвакуацию промышленных предприятий и квалифицированных рабочих, сырья, музейных ценностей, а также семей начсостава Красной Армии, работников НКВД и ответственных советских и партийных работников. Нетрудоспособное население вывозилось в последнюю очередь – по остаточному принципу.

– Мы в эвакуации были в Ташкенте, том самом Ташкенте, в котором после войны была такая молва, что евреи не воевали, они все бежали, скрывались в Ташкенте.

– Да, тогда появилось расхожее выражение "ташкентский фронт", презрительное обозначение "отсидевшихся в тылу", в первую очередь евреев. Ну и производные от него: "защитники Ташкента", "ташкентские партизаны", "орден за оборону Ташкента". Современные исследователи полагают, что этот миф негласно поддерживался партийными верхами.

Как вам жилось в Ташкенте?

– Я был в детском саду. Мама работала на швейной фабрике, приносила мне, я это часто вспоминаю, жмых – знаете, когда делают подсолнечное масло из семечек, остается жмых. Вот она мне его приносила, чтобы я пососал, хоть немного получил дополнительно жира. Вот до какой степени был голод в то время.

– Ташкентская эвакуация стала одним из ярких нарративов советской пропаганды, иллюстрирующих дружбу народов, солидарность в общей беде. Это и неудивительно: в Узбекистан эвакуировали 43 тысячи детей-сирот, из них пять с половиной тысяч усыновили узбекские семьи. Естественно, эти дети, как и Эмиль, сохранили добрые воспоминания об Узбекистане. Но была и другая правда войны. Далеко не все было гладко в отношениях между местными жителями и эвакуированными. И голод был совершенно реальным. Сегодня историки признают эвакуацию в Центральную Азию ошибкой. Экономика этих республик была ориентирована на производство хлопка, они не могли себя прокормить. В мирное время продовольствие доставлялось туда по Турксибу, Туркестано-Сибирской магистрали, но во время войны эта дорога была занята перевозкой военных грузов, а населения прибавилось, и Центральная Азия действительно голодала.

– Голод был страшный. Выживали те, кто имели какой-то доступ к какому-то питанию.

– Отдельным и очень сложным предприятием было возвращение из эвакуации в родные места. Возвращаться часто было просто некуда. Реэвакуация ни в коей мере не была возвращением к прежней, довоенной мирной жизни.

– Когда мы вернулись из эвакуации в апреле 1944 года, сразу после освобождения Одессы, мы жили в полуразрушенном магазине, нам негде было жить, поскольку довоенные квартиры захватили те, кто остался в оккупации.

– Эвакуированные лишались жилплощади на совершенно законных основаниях. В феврале 1942 года вышло постановление правительства, в соответствии с которым жилье изымалось "у выбывших квартиросъемщиков в связи с неуплатой квартплаты" в течение трех месяцев. Многие просто не имели средств или возможности вносить квартплату или попросту не знали об этом постановлении.

– Мама ходила в горисполком, она была очень настойчивая и в конце концов отвоевала нашу комнату в коммуналке, потому что мой отец был фронтовик с первого дня войны. Что касается еврейских детей, вернувшихся из эвакуации, в Одессе банды беспризорных атаковали их и избивали. Моего двоюродного брата – он сейчас живет в Санта-Монике – тогда избили, часть зрения он навсегда потерял. Дело в том, что во время оккупации Одессы в течение двух с половиной лет была усиленная антисемитская пропаганда, дети были заражены этой пропагандой. Я пошел в первый класс в первый раз, как говорится, 1 сентября 1945 года, за несколько дней до конца официального окончания Второй мировой войны, когда Японией подписана была капитуляция. Я прекрасно помню, это навсегда осталось отпечатком, класс школы номер 43. В нем, во-первых, было много переростков, поскольку они, естественно, не могли ходить в школу – те, кто оставались в оккупации. И когда учительница делала перекличку, она мою фамилию произносила в два или три приема: Др... Дрей... цер. Дети, конечно, смеялись, моя фамилия немедленно выдавала, что я еврей. Каждый раз при перекличке я замирал, потому что я понимал, что что-то со мной не то, я не такой, как другие, я намного хуже, я презираемый.

В пионерском лагере. Эмиль Дрейцер – второй слева во втором ряду

– То есть вы приписываете это пропаганде оккупационных властей, в данном случае румынских. А как же послевоенный государственный антисемитизм Сталина, борьба с космополитизмом, "дело врачей"? Некоторые современные исследователи считают, что политика этнической сегрегации началась еще до войны и была связана с обновлением партийных кадров выходцами из низов общества.

– Да, конечно, в семье все время говорили, это ощущалось, что за пределами квартиры мир, который опасен для тебя. Это было общее ощущение того, что ты живешь в опасном мире. Хочу подчеркнуть, что именно детская психика как бы выстраивает твой психический мир таким образом, который остается на долгие годы, практически навсегда. Ты не чувствуешь себя в безопасности, всегда почему-то тебе кажется, что опасность за пределами квартиры, за пределами твоего личного мира.

– Насколько я помню, литературный дар у вас обнаружила учительница литературы. То есть это опять-таки автобиографический эпизод. Только у героя повести это учитель рисования. И, так же как ваш герой, вы пошли по другой линии. Расскажите, как это было на самом деле, в жизни.

Сергей Григорьев. Прием в комсомол. 1949

– По-моему, это было в восьмом классе. Нам задали в сентябре обычное сочинение на тему "Как я провел лето". Я не помню, естественно, что я там такого написал, но, когда учительница раздавала нам сочинения после проверки, она очень серьезно сказала мне: "Ты знаешь, у тебя есть способности". Очень серьезно, так, как в Америке врач говорит больному (вы знаете, что здесь они говорят): у вас рак, надо что-то делать. Вот так она сказала. Я тогда почувствовал тягу к писательству, много читал, бродил, как в потемках, ища, что я могу, о чем я могу писать, как я могу писать и так далее.

– Как ваша матушка отреагировала на эту рецензию учительницы?

– Она сказала: "Ты что, с ума сошел? Не забывай, что ты еврей, что тебе не разрешат поступать на журналистику или в литературный институт. Забудь про это. Ты должен получить инженерное образование, по крайней мере, у тебя будет кусок хлеба. А потом делай что хочешь".

– И вы пошли учиться в политехнический. Так вот и получилось, что наши лучшие сатирики и юмористы или медицинский закончили, как Горин и Арканов, или по инженерной части, как Жванецкий. И, возможно, не случайно они и вы пошли в юмор и сатиру, а не в серьезную прозу – там было проще пробиться, отдел юмора был в каждой газете.

– Я понятия не имел, что у меня есть какой-то дар сатирический, юмористический, я по природе не шутник вообще. Я написал лирическую какую-то зарисовку и принес в "Московский комсомолец". Они прочитали. Там был отдел такой "Творчество наших читателей". Ну, я подумал: поскольку я читатель, почему я не могу принести? Я принес, он прочитал, заведующий отделом, и сказал: "В общем, это все ничего. Слушайте, у вас какой-то акцент. Откуда вы?" Я говорю: "Из Одессы". "А! Не морочьте голову, напишите нам фельетон". Мне дали какую-то заметку читательскую, читательница прислала в газету письмо, тогда было принято, писали в газету о недостатках. В данном случае она писала, что она купила распашонку для ребенка и эта распашонка разошлась буквально через несколько дней по швам. Я придумал такую сценку: она приходит в магазин, спрашивает распашонку, а продавец ее спрашивает: "Ваш ребенок холерик или флегматик?". Она говорит: "Какое это имеет значение?" – "Ну как, у нас только продукция для флегматиков. Если ваш сын холерик, то есть он дергает ручками, ножками, это очень скоро разойдется". Вот в таком духе, простая шутка. Это напечатали, потом выяснилось, что меня заметили, пригласили в отдел. В принципе, это был отдел писем, в котором нужно было дать сатирическую реакцию на письма читателей, В "Комсомольскую правду", потом в "Крокодил" и так далее. В общем-то, я никаких особых усилий не прилагал, просто выяснилось, что не каждый это может делать, а поскольку я родился и вырос в Одессе, мне это как бы полагалось. Так оно и получилось. Поэтому то, что я писал в Союзе, было все в жанре сатиры и юмора. Кроме того, я был молодым человеком, я всерьез воспринял оттепель, думал, что, может быть, как-то я могу поправить что-то. Мой отец был простой рабочий, он был маляр. Газета "Труд" присылала письма рабочих, которых каким-то образом притесняли, и я ощущал это своим долгом, что ли.

– Эта дорога закономерно привела вас в отдел юмора "Литературной газеты".

– "Литературная газета", "Клуб 12 стульев" пришли после того, когда произошла так называемая "Пражская весна". Как я понял это позже, было какое-то решение дать возможность выпустить пар интеллигенции, дать в "Клубе 12 стульев" что-то сказать между строк, кто-то это поймет, но таких будет немного. Потом я это сообразил, не сразу.

– Советский читатель был мастером чтения между строк. Может быть, и пытались после 1968 года загнать джинна в бутылку, а получилось-то наоборот.

– Конечно. Это, должен сказать, в какой-то степени я ощущал, когда приехал в Америку. В Союзе это каким-то образом давало больше простора для писательского воображения, надо было придумывать нечто, не прямо сказать, а так, чтобы говорить с читателем намеками. В Америке этого нет в принципе.

– Потому что нет необходимости.

Михаил Жванецкий. Почетный враг. 2014

– Совершенно верно, нет необходимости. Первый рассказ я написал буквально через несколько месяцев после приезда в Америку. Он назывался "Нет мне в Америке счастья". В том смысле, что в Советском Союзе больше была возможность счастья, чем в Америке, поскольку, например, утром в Союзе придешь в супермаркет – и молока пачка есть, хватаешь – и знаешь, что счастлив, потому что через час его уже не будет. Или автобус забит людьми, а тут вдруг приходит один полупустой – опять же ты счастлив. А что в Америке? Молоко всегда есть, автобус я просто не знал – купили подержанную машину.

– Как Райкин говорил: "Пусть все будет, но пусть чего-нибудь будет не хватать". Мы с вами уже говорили о том, как вы разочаровались в жанре, но почти не говорили о том, как вы адаптировались к Америке и стали писать здесь.

– Я уехал в октябре 1974 года, уехал практически в никуда, не зная, что будет, как будет, как я буду зарабатывать на жизнь. У меня была семья, сын, сыну было полтора года. Я работал чертежником, это моя первая работа в Америке...

– Опять-таки почти как ваш герой.

– Да, конечно. Эта повесть целиком автобиографична, кроме того, что в реальности это журналист, писатель, а не художник.

– Вы писали свои книги по-английски?

– Нет. Я, признаюсь, до сих пор предпочитаю первый вариант писать на русском языке, а потом сам себя перевожу, у меня нет и не было никогда переводчиков.

– Ваши студенты – кто они такие, почему интересуются Россией, насколько адекватно они воспринимают русскую литературу?

– Именно в этом семестре такое ощущение, что у меня Организация Объединенных Наций. Русскоязычных очень мало, может быть, два-три, не больше. А все остальные буквально со всего мира. Колледж довольно открытый, каждый второй подающий документы принимается, 46 процентов. Естественно, студенты не все одинаковые по своим способностям, кто-то глубоко это воспринимает, кто-то не может до конца понять. Действительно, понять совершенно другую культуру очень трудно. Кстати говоря, именно на эту тему я сейчас вычитываю мою следующую книгу, "Со смехом на свободу. Американизация российского эмигранта". Она состоит из эссе, написанных вокруг моих американских сатирических публикаций, которые выдают как бы задним числом мое полное непонимание другой культуры, непонимание отношения к работе, отношений между людьми, многих других вещей, которые мне казались странными.

– Вы говорили, что показывали своим студентам фильм "Убить дракона". Но ведь если не знать наших подтекстов, довольно прозрачных в этой картине, ее можно воспринимать как сказку, фэнтези.

– Очень хорошо, что вы задали этот вопрос. Дело в том, что, как мы знаем, американское кино, западное кино – у них нет, как правило, вот этого эзопова языка. Поэтому я специально в этом семестре начал свой курс именно с этого фильма. Я показал, чтобы просто проверить, кто что знает. Например, я задал им вопрос: кто такой Дракон? Один ответил: Сталин. Ну хорошо, Сталина я могу понять. Я напомнил, что в фильме есть такая фраза: "Зачем сражаться с Драконом? Люди к нему привыкли, он уже 400 лет здесь". И действительно, если посмотреть историю России, за 400 лет до того была первая коронация Ивана Грозного.

– Грозный венчан на царство в 1547 году, Евгений Шварц закончил пьесу в 1944-м. Итого 397 лет. А победив Дракона, Ланцелот говорит о горожанах (в фильме этой реплики нет): "В каждом из них придется убить дракона. Работа мелкая, хуже вышивания".

– А кто такой Ланцелот, откуда он пришел? Совершенно очевидно, что Ланцелот – это странствующий рыцарь, он приходит с Запада. То есть сама идея свободы приходит с Запада.

"Зима будет долгой. Надо приготовиться". "Убить дракона". Сценарий Григория Горина и Марка Захарова по мотивам пьесы Евгения Шварца. Режиссер Марк Захаров. 1988

– Эмиль, мне осталось задать вам вопрос, который я не могу не задать. Вы родом из Одессы, вы еврей, Одесса сейчас украинская, в Украине война. Что вы чувствуете?

– Дело в том, что я уехал давным-давно, в октябре 1974 года. Должен сказать, что я фактически не страдал от ностальгии, у меня не было времени для этого. Но когда началось нападение на Украину, бомбежка Одессы, я испытал то, что в Америке называется PTSD – Post-Traumatic Stress Disorder.

– Посттравматическое стрессовое расстройство.

– Я как бы заново пережил то, что было со мной в детстве. Помню, "мессершмитты" налетели на товарный вагон, я был с мамой, мы пытались выехать из Одессы. Мы убежали в поле, чтобы скрыться от самолетов в кукурузе. Мама была ранена в голову, кровь текла. Весь ужас навсегда остался. Оказалось, бомбежка города, в котором ты родился и вырос, ощущается, как будто это бомбежка тебя самого. Я понял, что я, хочу этого или нет, – я впитал в себя впечатления тех лет, где я рос и осваивал мир вокруг себя. У меня началась депрессия, честно говоря, я долго пытался с этим бороться. Потому что я ничего не могу, естественно, с этим сделать. Казалось совершенно ужасным и жутким: как так? Тогда были "мессершмитты", немецкие самолеты, а сейчас это российские самолеты – это все как-то не умещалось в голове.

– Сейчас вторая война добавилась, тоже вам, наверное, не чужая.

– В 2008 году в Польше вышла моя книга, сборник моих рассказов на польском языке, меня пригласили туда, я приехал. Я, естественно, поехал в Краков и оттуда в Освенцим. Когда я был в Освенциме, стоял, где газовые камеры, стоял на этой земле и вдруг понял, что другого выхода, как найти землю, которая будет твоей, где ты не будешь гостем, – это единственное, что может тебя спасти от антисемитизма. Сейчас, когда ужасно все, что происходит со всех сторон, забывается, что коренной вопрос – это сама идея существования еврейского государства. Если бы договорились – да, Израиль имеет право на существование, тогда все остальное можно утрясти дипломатическим путем, сколько, как, какое место, какую территорию вам, нам и так далее. Но этого нет, в этом вся штука, до сих пор этого нет...