От абьюза до токсичности

• В последнее время появился новый язык разговора о чувствах, в котором используются термины, идущие из психотерапевтической практики.

• Каждый носится со своей травмой – от юных девушек с "токсичными отношениями" до президента Путина с распадом СССР.

• Язык отражает потребности общества. Возник новый личностный идеал, под который люди пытаются себя подстраивать.

^{Видеоверсия программы}

Сергей Медведев: "Я в ресурсе. Я на позитиве. Я в моменте". "Абьюз" и "газлайтинг", "ресурс" и "позитив", "токсичность" и "харассмент". В последние годы родился новый язык – новояз эмоций. Почему мы старые добрые чувства заменяем эмоциями? Куда ведет нас новая чувствительность? С нами Полина Аронсон, социолог и журналист.

Корреспондент: Мы приехали в мир, где все стали хрупкими и травмированными. Каждый и каждая носится со своей травмой – от юных девушек с "токсичными отношениями" до президента Путина с распадом СССР. Язык подстраивается под новые реалии, отражая потребности общества. Новый язык пришел к нам из кабинетов психотерапевтов и книг по саморазвитию. В издательстве "Индивидуум" выходит в свет новая книга – сборник под редакцией Полины Аронсон "Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности".

Сергей Медведев: Есть ощущение, что появился некий хрупкий эмоциональный человек, границы которого невозможно нарушить. Это какой-то новый социальный феномен?

Полина Аронсон: Появился не новый человек, а, наверное, какой-то новый личностный идеал, под который мы пытаемся себя подстраивать. Этот субъект действительно очень уязвим, и это не чисто российский феномен, а довольно глобальное явление.

Сергей Медведев: Произошла некая эмоциональная революция. Сейчас все на эмоции: политика более эмоциональна, все книги по саморазвитию как будто вышли из какого-то словаря чувств.

Полина Аронсон: В эпоху альтернативных фактов кажется, что чувство-то точно не соврет. Во многом это из-за процессов, связанных с разрушением стабильных социальных структур, которые создавали некоторую патриархальность и иерархичность в обществе, но при этом на них можно было положиться – это длительные трудовые контракты, длительные отношения в семье и так далее. А когда все эти вещи начинают дробиться, причем одновременно и по всем фронтам, единственное, что остается человеку, это работать над собой.

Полина Аронсон

В книге есть глава под названием "Личностный рост" – о том, как эти инвестиции в себя становятся суррогатом работы с окружающим миром. Мир не отвечает тебе, с ним очень сложно договариваться, человек в нем становится все менее и менее включенным в предсказуемые системы. И для того чтобы объяснить самому себе, и как там выжить, мы начинаем говорить о своих чувствах, настраивать себя. У социолога Евы Иллуз есть замечательное выражение – "индивидуальный эмоциональный предприниматель". Вот каждый из нас сегодня немножечко (или множечко) подстраивает себя под этот личностный идеал.

Сергей Медведев: И все чаще говорится о некоем эмоциональном капитализме. Мы что, действительно пытаемся капитализировать свои чувства, свою личность, описывая это рыночными терминами?

Полина Аронсон: В некотором смысле – да. Наши переживания, чувственный жизненный опыт сегодня многими рассматривается как капитал. В книжке есть замечательная статья американского антрополога Кристен Годси о том, что означает "инвестировать в отношения". В понятии "инвестиции" самое главное – представление об отложенной выгоде: вы сегодня вложили, но когда-то получите с процентами. И, вступая в отношения, не влюбляясь, хорошо бы задуматься о том, какой ресурс вы можете в них инвестировать и что получить обратно. Человек, находящийся в "токсичных" или "нездоровых" отношениях, становится субъектом, который неправильно распоряжается своим капиталом.

Сергей Медведев: Но это как бы полностью опровергает весь старый язык – это не любовь, а "отношения", "токсичные отношения", "абьюз". Происходит полная замена таких старых классических понятий, как "любовь", "привязанность", "долг".

Полина Аронсон: Самое удивительное в том, что эти языки существуют параллельно. Об этом пишет во введении Юля Лернер: подруге на кухне вы иначе расскажете о несчастной любви, чем своему психотерапевту. Существует конкуренция разных языков.

В соцсетях бесконечно идут войны на тему того, зачем говорить "нарцисс", когда можно сказать "мудак", как прекрасно сформулировал один из наших авторов, Юрий Сапрыкин. За этими словами стоит разное понимание реальностей. Не просто "козлина" или "дубина стоеросовая", а "токсичный нарцисс". Здесь действуют разные этики. Называя человека мудаком или нарциссом, мы приписываем ему разные свойства, объясняем его личность, исходя из разных этических представлений.

Сергей Медведев: Это пришло из психотерапевтического дискурса?

Полина Аронсон: Отчасти – да. Но в нашей книге поучаствовали практикующие психотерапевты, которые объясняют: приобретя такое массовое бытование, некоторые термины утратили свой изначальный смысл и в психотерапевтической практике могут трактоваться совершенно иначе, чем в каком-нибудь инстаграмном бложике. Рассадником этот языка сегодня стал, конечно, интернет, социальные сети и жанр self-help. Жанр самопомощи воспроизводит этот язык в наибольшей степени, и в России, наверное, он особенно востребован именно потому, что огромное число людей не могут себе позволить аналитика. В результате они приобретают этот новый язык, но значения слов в нем не обязательно такие, какими они задумывались изначально.

Сергей Медведев: В России какой-то карго-культ этой новой чувствительности, когда каждому субъекту обязательно надо найти в своем прошлом какую-то травму? Поскольку речь идет о терапии, значит, изначально всякий человек болен, у него есть травма, которую надо лечить. И вот человек начинает искать эту травму в своем прошлом. Это примерно как россиянам сказали, что у них были ужасные 90-е, которые были ужасной травмой, и все бросились назад искать эту травму.

Полина Аронсон: Этот язык вырос на постсоветской почве абсолютно не случайно. Этому есть много разных объяснений, но, наверное, самое фундаментальное – про отсутствие в постсоветской России публичного языка говорения об отдельном человеке, его нуждах и переживаниях. Возможно, этот язык в некоторой степени является попыткой хоть чем-то заполнить эту публичную немоту.

Сергей Медведев: Это своего рода шаг от принудительного коллективизма ХХ века, от "мы", попытка индивидуации через новый язык.

Полина Аронсон: С другой стороны, это вообще попытка создать язык говорения о чувствах, не иносказательный, а вполне конкретный, описывающий переживания здесь и сейчас. Юля Лернер делает акцент на том, что у этого языка есть репрессивный потенциал, потому что когда мы все начинаем говорить одними и теми же формулами, мы как раз лишаемся возможности говорить о том, что мы переживаем здесь и сейчас, упаковывая свои переживания в доступные другим формулы. Используем именно этот язык говорения о себе, мы по умолчанию встаем в позицию субъекта, который находится с миром в отношениях власти, а не в отношениях любви или дружбы. Для этого субъекта очень важно грамотно выстроить свою стратегию существования в этом мире со всеми своими эмоциями, с этим самым эмоциональным капиталом.

Гасан Гусейнов пишет о том, что у нас на советском пространстве традиция говорить о себе и своих переживаниях не сложилась, психология не была повсеместной, а от психоанализа давно отмежевались, и этот язык не проник на советскую почву. И поэтому с переходом к постсоветскому этот язык стал очень важным.

Сергей Медведев: За чувствами, за любовью часто скрывалось просто насилие государства над человеком, одного человека над другим. А этот постпатриархальный язык опрокидывает прежние иерархии власти.

О новом языке говорит Юрий Сапрыкин, журналист и культуролог.

Юрий Сапрыкин

Юрий Сапрыкин: Наверное, тут сыграл роль опыт последних войн, открытие травмы и посттравматического синдрома и перенесение этой симптоматики с состояний, вызванных телесным опытом, на психику в целом. Это также общекультурное изменение, связанное с расширением прав или признанием ценности самых разных идентичностей, человека вообще. В западном мире культура все в большей и большей степени говорит человеку: ты достоин уважения, защиты, комфорта, это твои базовые права просто по факту рождения. Соединение этих вещей плюс психотерапевтическая практика, – все это породило этот комплекс понятий.

Сергей Медведев: Этот неолиберальный индивид – эгоист, для которого главное – это он сам и его индивидуальный комфорт? В конце концов, рынок стоит на эгоизме. Мы выросли из этики, где надо было жертвовать собой, своим телом, чувством и временем ради чего-то большого и общего. А сейчас кончается общество взаимных жертв и начинается общество взаимных требований.

Полина Аронсон: Не обязательно эгоист, скорее человек, который не может представить близость, которая не была бы для него в какой-то мере опасной. Про это пишет Оксана Мороз: мы очень боимся злоупотребления власти, а этот язык позволяет нам находить эти злоупотребления, называть их и отгораживаться от них.

Сейчас наконец-то можно жить не так, как наши родители, которые все время были кому-то что-то должны, и мы будем жить по-другому, выстроим здоровые отношения, в которых не будет токсичного абьюза, никто не будет никому ничего должен, а будет только равноценный обмен. Но, к сожалению, у этого есть обратная сторона: общества, где есть только равноценный обмен, прекращают свое существование. У них нет повода развиваться, нет повода создания коллективности.

Сергей Медведев: Но кто-нибудь просто стукнет кулаком по столу и скажет: "Черт подери все это! Я хочу ради любви закончить жизнь самосожжением на Красной площади". И весь этот эмоциональный капитализм летит к чертовой матери, когда вдруг прорывается такое нерациональное чувство.

Полина Аронсон: Дэвид Гребер пишет о том, что человеческое всегда прорывается в человеке. Он называет это повседневным коммунизмом: даже в самых капиталистических контекстах между людьми всегда сохраняются отношения бескорыстности: вы более-менее везде можете стрельнуть сигарету, попросить зарядник к телефону. Сверху выстраивается еще какая-то социально-экономическая формация, но базовый повседневный коммунизм, который мы практикуем ежедневно со своими друзьями и близкими, хоть в какой-то мере существует. И в этом, наверное, есть какое-то наше спасение. Отсутствие ожидания мгновенной выгоды в какой-то степени противостоит эмоциональному капитализму.

Сергей Медведев: Этот язык не только вскрывает объективно существующие травмы, но и формирует новую опасную реальность, которая тоже может нас поработить. Если все мы станем друг для друга токсичными абьюзерами, кто же "в лавке останется"?

А это в большей степени женский язык?

Полина Аронсон: Он во многом сформирован женским опытом, и многие слова в нем сформировались именно в ходе становления феминизма. С другой стороны, тот же Оксимирон, казалось бы, исключительно маскулинная фигура, начинает говорить этим языком. Здесь речь не только про гендер и даже не про поколение. Это язык, маркирующий социальный статус, язык образованных горожан.

Сергей Медведев: Вот Путин – это ведь фактически эмополитика, Россия в ООН – это страна во фрустрации. Путин говорит: "вот наши красные линии в Украине, в Беларуси, на Кавказе". Но это ведь те же самые личные границы!

Полина Аронсон: Я не думаю, что поведение Владимира Путина можно проинтерпретировать с точки зрения новой эмоциональности. Идея суверена, который когда хочет, тогда и вводит чрезвычайное положение, гораздо более адекватно это описывает.

Сергей Медведев: В целом этот новый мир эмоций – более холодный, отстраненный? Мы как-то делали эфир о том, что секс для людей сейчас меньше значим, происходит десексуализация, молодежь больше сидит в чатах. Это часть этой новой отстраненной эмоциональной культуры, культуры не чувств, а эмоций?

Полина Аронсон: Отчасти – да. Мы движемся от непосредственных переживаний к эмоциям, к рационализированной попытке говорить о себе. Здесь важно представление об успешно прожитой жизни. Современный человек все время должен вкладывать и показывать всем свой эмоциональный капитал. Успешно прожитая жизнь – это не просто приобретение спортивного автомобиля, а тот кайф, который вы от этого автомобиля получаете. Успешная жизнь – это жизнь, полная сильных эмоций, желательно позитивных.

Сергей Медведев: Что является главной темой российской повестки в последнее десятилетие после Болотной? Оскорбленные чувства.

Полина Аронсон: Да, в том числе чувства верующих.

Сергей Медведев: Вот эта культура виктимности, травмы используется разными группами людей, которые говорят: "У нас тоже есть чувства, я оскорблен. Пожалуйста, Следственный комитет, рассмотрите мое оскорбление".

Полина Аронсон: Власть инструментализирует этот язык для того, чтобы организовывать вполне реальные репрессии. И в этом смысле содержание этого языка в России тоже политическое. В российском публичном дискурсе личные границы – это не какая-то тонкая мембрана, а колючая проволока с вышками и автоматчиком. И это не случайно! Если человек живет в обществе, где у всех вокруг "запотело забрало"…

Сергей Медведев: Это когда на митинге в Санкт-Петербурге омоновец двинул в печень пожилой женщине, а потом на разбирательстве сказал, что запотело забрало и он не видел, кто перед ним.

Полина Аронсон: Если человек живет в обществе людей с "запотевшим забралом", то степень агрессии по отношению к нему чрезвычайно высока. И этот язык – представление о себе как о ком-то очень уязвимом, кого надо постоянно защищать. В этом смысле идея построить здоровые отношения – это такой островок безопасности, когда вокруг вас налоговая инспекция, санэпидстанция и люди, которые хотят вколоть вам какую-то непонятную вакцину. Когда вокруг такая агрессивная среда, человеку не обязательно ходить на митинги, но он все равно каждый день сталкивается с какой-нибудь дрянью, с каким-нибудь очередным выкрутасом абсолютно непрозрачного российского законодательства. И в надежде хоть где-то в своей жизни создать "квартиру образцовой культуры быта", человек вносит в свою частную жизнь эту потребность – жить предсказуемо, по правилам, по закону.

Сергей Медведев: И при помощи языка выгораживает личное пространство. Каким бы странным ни казался этот язык сложных чувств, он соответствует нашей эпохе. И не важно, где это происходит: в Америке, в Европе или в России, которая переживает жесткий авторитарный период, в любом случае идет крах и дискредитация авторитарных структур. И человек пытается, при помощи такого языка обозначить свои границы, уйти от доминирования старых авторитарных структур.