Памяти Марины Ефимовой

Иван Толстой: 25 апреля под Бостоном скончалась писательница и радиожурналист Марина Ефимова, наша многолетняя сотрудница.

Марина Михайловна Рачко родилась в Ленинграде 15 ноября 1937 года, пережила блокаду, окончила Политехнический институт, работала инженером и журналисткой на ленинградском радио. Писала стихи и прозу. В Советском Союзе почти не печаталась. Вышла замуж за писателя и публициста Игоря Ефимова, много публиковавшегося в советских издательствах и активного деятеля самиздата.

В 1978 году супруги Ефимовы с дочерьми эмигрировали в Соединенные Штаты. Игорь работал в издательстве "Ардис", затем открыл собственное издательство "Эрмитаж", просуществовавшее 30 с лишним лет. Марина Ефимова была его правой рукой, помогая с рукописями и оформляя многие книжные обложки. В 1990 году под ее девичьей фамилией Рачко в "Эрмитаже" вышла по-русски ее собственная повесть "Через не могу".

С конца 1980-х годов вместе с Сергеем Довлатовым и затем Владимиром Морозовым Марина вела на "Свободе" программу "Бродвей 1775", а вскоре приступила к собственным передачам об американской истории и культурной жизни. Ее эссе и проза, записки о книжных новинках регулярно публиковались в российских периодических изданиях, она была постоянным автором журнала "Иностранная литература".

Последние пять лет Марина работала над книгой мемуаров, главы которой каждый месяц шли в программе "Поверх барьеров". Она скончалась 83 лет от скоротечного инфаркта, наперед приготовив и записав несколько программ.

Марина Ефимова была человеком активной доброжелательности.

Улыбнуться без всякой фальши, найти слово для уставшего, похвалить без лукавства, сохранить надежду на успех и непременно поделиться смешным случаем из череды собственных неудач.

В одной из радиопрограмм она рассказывала о существующем в Калифорнии заведении с почти пародийным названием – "Институт выздоровления от горя". Если такой в самом деле был, Марина заслуживала в нем места главврача. Она – гениальный психотерапевт. После любой ее передачи ваши легкие вырастали в объеме, люди казались не такими уж противными и вы ощущали инъекцию мудрости и великодушия. Достигалось это без прямоговорения – одними примерами и умной драматургией. Секрет был – в писательском даре.

У Марины всегда была любовь. Она хотела влюбляться в жизнь, в людей, в явления. И влюблялась. Во всем искала не просто положительное, но вдохновляющее своим благородным примером.

Не бралась за скучное и ненужное.

Над ней иронизировали: Марина приходит в восторг даже от поездки в Детройт.

Смотри также Дом родной         

В ее постоянной приподнятости жила непременная скромность. Вы могли и не догадаться, что она "пишет". Никогда не вещала, не делала вдохновенно-задумчивого лица. Не привлекала к себе искусственного внимания и не "позиционировала" себя как писателя.

Рядом с ней – по существу всю жизнь – был муж и соратник Игорь Ефимов, на лице которого писательство было недвусмысленно заявлено: романист, публицист, эссеист, человек знающий и мыслящий. Но мне кажется, что истинный литературный дар был прежде всего у Марины.

И одним из оттенков ее таланта был вкус – не только художественный, но и социальный, житейский. Выпустив одну-единственную повесть ("Через не могу"), она продолжала делать свои книги, пусть и в виде заготовок, моделей, куколок. За тридцать лет работы на станции человек делает примерно две с половиной тысячи программ – одну-две в неделю. Но что это были за программы!

Как трудится на конвейере обычный радиожурналист? Актуальная тема – звонок экспертам – краткие переходные мостики – чуть-чуть продукционной музыки. И – в эфир.

Как работала Марина? Сперва придирчиво выбирала новую книгу или юбилей писателя, режиссера, певца. Внимательно прочитывала, вникала в биографию, выписывала критические отклики. Находила специалистов по нужному автору, брала у них интервью и переводила их на русский. Кропотливая подготовительная работа. Истинное историко-культурное исследование, в котором сама Марина была деликатно спрятана за говорящими участниками. Она дирижировала, управляла ими, продвигая течение рассказа в нужную ей сторону.

Марина Ефимова

Когда сделаешь самостоятельно хоть одну программу, начинаешь понимать, какой неблагодарный труд стоит за этим пуппенмейстерством.

Параллельно со словесной стороной передачи она подбирала музыку. Нью-йоркское бюро "Свободы" славилось своим музыкальным отделом. С 1953 года специальный библиотекарь приобретал всю классику в лучших исполнениях, джаз, эстрадные хиты. Постепенно входя во вкус, Марина поняла и оценила опытный совет нашего незабвенного директора Юрия Гендлера: радиопередачам очень подходит киномузыка. И Марина надевала наушники и просиживала в музыкальной комнате долгие часы, наслушивая, запоминая и вдохновляясь.

Вдохновляясь – вот ключевое слово. При всем умении властвовать собой Марина была человеком вдохновенным и в истории выискивала таких – сдержанных и достойных. Она не садилась писать без чувства благодарности кому-нибудь за что-нибудь. Смелость шерифа, отвага капитана, мужество пожарного, бескорыстие, верность долгу, уступчивость, умение прощать и брать на себя ответственность, наблюдательность и чувство истории – решительно все оттенки благородства притягивали ее и вдохновляли.

Это была экзистенциальная потребность окружать себя личностями. И если доставшийся ей собеседник оказывался бледен и не совсем дотягивал до нужного уровня, она старалась эмоционально поддержать его: на пленках часто слышен на заднем плане ее смех в ответ на весьма среднюю шутку. Ей нужен был оптимальный климат для разговора – профессионально-доверительного.

В этом смысле как радиожурналисту Марине очень повезло: в отличие от гораздо более чопорной Европы, в Америке быстро приучаешься к доступности почти любого эксперта во всех областях: отказывать в интервью не принято и не принято ожидать гонорара. Вот почему ее передачи населены собеседниками-профессионалами, а слушатели получают сведения "из пасти лошади".

Не знаю, смогла бы Марина проработать три десятилетия у микрофона, если бы жанр ее был простой журналистикой. Но она с самого начала повернула дело писательской стороной. Ее две с половиной тысячи передач – это маленькие повести с завязкой, кульминацией, катарсисом и кинжально ясной концовкой: добро торжествует всегда, даже если зло ускользнуло от кары. Не при жизни торжествует, так в истории, в нашей памяти, вот в этой радиопрограмме.

Марина Ефимова, 1966

Она не сделала ни одной "проходной" передачи, ни разу не злоупотребила радиоэфиром, не обманула слушательского ожидания.

Марина Ефимова была образцом этической опрятности.

Но моралисты далеко не всегда хорошие писатели. Марина – счастливое исключение. Прежде всего, у нее кристально чистый русский язык, не только грамотный, но живой и ручной. Она пишет – и читатель видит, понимает, присутствует. Ее описание не будет брошено на полдороге, раз появившийся персонаж непременно пригодится и снимет со стены чеховское ружье. Она видит поле и всех игроков на нем, включая судей и тренеров.

Ее повествовательная позиция в каком-то смысле похожа была на довлатовскую. Разве что регистры были выставлены немного по-другому. Довлатовский рассказчик спускался на ступеньку ниже героев и ниже читателя, Марина добивалась того же, оставаясь с героями вровень. Она не навязывала схем, типажей, готовых психологических ходов – она их высматривала, вычитывала в людях, пробовала на достоверность и только тогда облекала в свежие, умытые слова.

Читаешь Марину и слушаешь – она постоянно помнит, откуда она, где родилась и как ее угораздило попасть в это многолетнее увлекательное путешествие по западной культуре. Но ни на день, ни на час она не сменила своей прежней ленинградской оптики, не убавила всем нам памятной жажды познания и понимания. Она – наш посланец в Новом свете, наш портпароль и доверенное лицо. Она и сама помнит об этом. И в интервью Владимиру Морозову говорит: "Я думаю, что вот здесь как раз я стала космополитом. Но я совершенно не изменила душевного подданства России, своему отечеству. Как была русской, так и осталась. Но просто космополитизм – это значит, что я начала понимать и чувствовать другую страну так близко, любить и ненавидеть в ней так же многое, как я любила и ненавидела в России, что она уже до некоторой степени стала моей".

Почти тридцать лет Марина Ефимова вела радиопередачи, научившись этому сама – с помощью дара, интуиции и трудолюбия. Каждый уважающий себя студент журфака должен прослушать (а не просто прочитать) две, три, пять дюжин ее программ, чтобы почувствовать, как – голосом, музыкой, быстрой сменой картин и эмоций – собирается, увязывается в логический узел, разрастается драма человеческих характеров, готовая взорваться от напряжения и подлинности. Истинный радиофильм, наполненный всеми красками доступных нам чувств.

Марина и Игорь Ефимовы, 1970-е

Сегодня мы дадим слово Марининым друзьям, знавшим ее много лет – и по России, и по Америке.

Александр Генис: Марина прожила чужую жизнь. Это ни в коем случае не значит, что плохую. Напротив, она, во всяком случае со стороны, была счастливой. Две чудные дочери, известный муж-писатель, полный дом друзей, включая старых, из Питера, сад с огромным кустом роз, напоминавшим сказку Андерсена, работа, в которой она знала толк. К тому же, ее все любили. Удивляясь этому, я пришел к выводу, что Марина всегда относилась к миру хорошо, и тот ей отвечал взаимностью.

И все же она была рассчитана на другую судьбу: в ней было слишком много таланта для того, что она делала. Говоря про литературный дар, Довлатов писал, что страшнее всего умереть, его не потратив. После смерти Марины я об этом часто думаю.

И опять-таки, это не значит, что будни нашего труда ее мучили. Напротив, она к ним относилась с прилежанием, выдумкой и фантастической ответственностью. Однажды на моих глазах разразилась беда. Короткий смерч бешеной, как в "Стране Оз", силы поднял Марину в воздух и шмякнул о стену дома возле нашей редакции. Я прикатил из офиса стул на колесиках и довез ее до студии. Скорая приехала после, а не вместо записи. Врачи вставили в сломанное бедро штыри, но это ничему не мешало. И на ближайшем празднике Марина танцевала с мужем на одной ноге. Игорь ее вертел, как циркуль-балеринку из готовальни.

Мы десятилетиями писали тексты для программ друг друга, и это работа была азартной радостью. Мало того, что ее скрипты были безукоризненны, в них всегда находилось место для особого, всё оживляющего поворота (так говорят о фильмах Любича, которые она любила). Скажем, Марина готовила передачу о домашних питомцах. Чинный пересказ ученых книг, цифры, факты, мнения, а в конце абзац от себя. "Я не мешала нашей кошке рожать из-за женской солидарности".

Много лет мы дружили домами, встречали Новый год, гуляли на пикниках, ездили на рыбалку и за грибами. И всегда Марина была незаметным центром компании. Об этом узнаешь на следующий день, когда в памяти всплывают шутки Бахчаняна и ее застольные истории. Я так их любил, что однажды отвез Марину на конференцию в Филадельфию, чтобы всласть наговориться по дороге. На радио, конечно, и других говорунов хватало, но только Марина умела строить рассказ как картинку. До сих пор помню: летняя ночь, деревенские танцы в литовской провинции и пятеро братьев-красавцев на мотоциклах с сияющими в темноте зубами и рубахами –“I Vitelloni”. Не удивительно, что больше всех искусств Марина любила кино. В ее пересказах фильмы, особенно, классические, казались лучше, чем на экране.

Разнообразные таланты Марины не были ни для кого секретом, но скандал разразился, когда мы прочли ее книжку "Через не могу". Она всех ошарашила: это была лучшая книга о блокаде, написанная простой, честной, изощренной прозой, которую хочется сравнить с Хемингуэем, но делать этого не следует. Марина сочиняла по-своему, и мы даже не догадывались, что она так умеет. Тот же Довлатов проворчал чуть ли не обиженно: "Первую книгу каждый может написать хорошо".

Марина Рачко. Через не могу. Тенафлай. Эрмитаж, 1990. Обложка.

По-своему он был прав, потому что за вторую Марина взялась очень не скоро и не так давно. Я обомлел, когда прочел первые главы ее мемуаров. В одной из них описывался прощающийся с Питером эмигрант с поникшей головой.

– Не убивайтесь так, – утешает его Марина, – ведь нас ждут приключения.

– Я не убиваюсь, – отвечает тот, – я зубы золотые вставил про запас, и теперь голову не могу поднять.

Дочитав до этого места, я отправил письмо московской издательнице, та немедленно схватилась за проект и ждет рукописи до сих пор. Но Марина не торопилась. Боясь, что книга кончится раньше нее, она не без упрека говорила мне: "Вы вытаскиваете меня из комфорта безвестности".

Марина умерла в достойном возрасте, сразу, не прекращая любимой работы. Так бы все хотели. Но горечь осталась. Вместе с Мариной ушли не родившиеся книги, которые она с юности носила в себе. В другой, параллельной реальности они могли бы заполнить целую полку. Что этому помешало? Не знаю, наверное, просто жизнь – длинная, яркая и, повторюсь, как мне кажется, все-таки счастливая.

Иван Толстой: С 60-х годов дружил с Мариной и Игорем Ефимовым петербургский писатель и историк Яков Гордин.

Яков Гордин: Мы с Мариной, собственно, и познакомились на литературной почве. Прежде всего, Марина производила впечатление как просто очаровательная женщина. Но познакомились мы в литературном объединении, это было второе знаменитое литературное объединение после Горного института, объединение Глеба Семенова при Дворце культуры Первой Пятилетки, где много было людей впоследствии, да и тогда, известных – и Кушнер, и Соснора, и Герман Плисецкий. Марина была, конечно, равной среди равных, хотя, как человек, который будет всерьез заниматься литературой, она не воспринималась, потому что она писала очень милые, ироничные, парадоксальные, короткие, иногда трогательные стихи. В небольшом количестве. Казалось, что так, очевидно, и будет, это ее стезя. Она живет своей жизнью, она – мать семейства, она, может быть, будет заниматься своим инженерным делом, но литература, писание этих милых стихов это для нее такое добавление, украшение своей будничной жизни. Она была умницей, была остроумна, могла делать очень тонкие замечания, когда обсуждались стихи других членов нашего объединения. Но, если бы кого-нибудь тогда спросили, перейдет ли Марина (как это бывало достаточно часто и с великими писателями) с юношеских стихов на прозу, я думаю, что люди засомневались бы.

Марина Ефимова, начало 1990-х

Тогда, в начале, я еще не был знаком с Игорем Ефимовым, но мы знали, что ее муж пишет прозу, он был в другом литературном объединении, прозаическом. Вот да, муж, возможно, будет серьезным прозаиком, а Марина, мать семейства, может быть, будет работать по своей инженерной профессии, но литература – это ее забава. Вот, пожалуй, то впечатление, которое она тогда производила.

И, надо сказать, что для многих, кто прочитал ее замечательную и талантливую повесть "Через не могу", это было некоторым открытием, и в голову приходили мысли, что, может быть, если бы не сильная фигура Игоря, который писал романы, прозу, то Марина открылась бы в этом отношении и раньше.

Но в молодости, когда мы начинали, не было предпосылок для понимания, что с нами рядом очень талантливый во всех отношениях, в том числе, как прозаик человек.

Иван Толстой: 13 лет назад, к Марининому юбилею я попросил нашего нью-йоркского коллегу Владимира Морозова взять у Марины биографическое интервью. Вот фрагмент из него. Запись 2007 года.

Владимир Морозов: Сколько вы лет живете в Америке?

Марина Ефимова: С 79-го.

Владимир Морозов: А если сравнивать ту половинку жизни, которая российская и американская, то где лучше была жизнь для вас, где она была для вас добрее – здесь или в Америке?

Марина Ефимова: Действительно, очень трудно сказать. Мой друг замечательно мне рассказывал, что кто-то из наших ровесников в Москве сказал: "Ну, посмотрите, что со мной демократы сделали! Мне было тогда двадцать четыре, а сейчас мне сколько? Шестьдесят семь!". О чем вы говорите! Я там жила до сорока, а здесь – после сорока.

Владимир Морозов: Понятно. Тогда я снимаю вопрос.

Марина Ефимова: Вообще, Володя, я вам должна сказать, что у нас, когда мы жили в России, слова "космополитизм" и "космополит" были ругательными. У меня отец семь лет в Воркуте просидел за это слово.

Владимир Морозов: Ну, ругательным оно было только в официальном лексиконе.

Марина Ефимова: Конечно. Но все равно. Я думаю, что вот здесь как раз я стала космополитом. Но я совершенно не изменила душевного подданства России, своему отечеству. Как была русской, так и осталась. Но просто космополитизм – это значит, что я начала понимать и чувствовать другую страну так близко, любить и ненавидеть в ней так же многое, как я любила и ненавидела в России, что она уже до некоторой степени стала моей. Поэтому уже и на Россию можно смотреть со стороны.

Владимир Морозов: Минуточку. Что вы хотите сказать? Вы хотите сказать, что мы вами имеем американские паспорта, я себя считаю американцем, русским американцем, а вы считаете себя русской русской?

Марина Ефимова: Наверное, да.

Владимир Морозов: Это не ваша страна?

Марина Ефимова: Наверное, нет.

Владимир Морозов: Почему?

Марина Ефимова: Наверное, я была слишком русской, чтобы стать американкой. Я смотрю на нее, как благодарный путешественник.

Владимир Морозов: Какое путешествие! Затянулось путешествие на тридцать лет!

Марина Ефимова: Тем не менее, что я могу сделать?

Владимир Морозов: Сколько мест жительства вы сменили в Америке?

Марина Ефимова: Всего три. Я прожила шесть лет в Мичигане, потом 20 лет в Нью-Джерси под Нью-Йорком, фактически в Нью-Йорке, и вот сейчас меньше трех лет – в Пенсильвании.

Владимир Морозов: Но это же дом. "Я возвращаюсь домой", "доехал домой", "дома", "у нас"…

Марина Ефимова: Мой дом – на углу Разъезжей и Ивановской. И навсегда там станется.

Владимир Морозов: Бывают же такие русские патриоты! Вы много встречали таких?

Марина Ефимова: Это не называется патриотизм.

Владимир Морозов: А как это называется?

Марина Ефимова: Это называется просто – моя суть.

Владимир Морозов: Мне, например, здесь лучше. Я здесь дома, я туда приезжаю в гости, и мне там не комфортно, хотя я туда езжу, у меня там родственники, внуки, дети.

Марина Ефимова: Конечно, я уже тоже отвыкала от обстоятельств, от деталей, мне там уже трудно было бы прижиться, я уже не знаю новых правил, даже нового языка, наверное. Но та страна, из которой я уехала, она осталась моей.

Владимир Морозов: То есть вы хотите сказать, что если бы вас оттуда, Игоря, в частности, вашего мужа, не поперли, не поторопили бы оттуда, вы оттуда бы и не уехали?

Марина Ефимова: Нет. Я как бы чувствовала заранее, что я настолько русская, что у меня не будет другого дома. Я не хочу сказать, что мне здесь не хорошо, мне здесь очень хорошо, но другого дома у меня не может быть.

Владимир Морозов: В общем, вы должны сказать спасибо КГБ за вот эти 30 лет этого вашего американского гостевания. Они Игоря оттуда поперли.

Марина Ефимова: Да. И, конечно, это замечательное путешествие.

Владимир Морозов: Но обычно люди нашего возраста жалуются здесь на то, что происходит отторжение от детей. Там все-таки мы больше связаны с детьми, а здесь дети быстро осваивают английский, становятся американцами и появляется ров между нами. Чувствовали вы это?

Марина Ефимова: Мои дети прекрасно здесь живут, в Америке, но они остались русскими. У них прекрасный русский язык, и они остались даже по натуре своей гораздо ближе к русским, чем к американцам. У них друзья и русские, и американцы, и они так и остались на этой грани между Россией и Америкой, не стали американцами.

Владимир Морозов: Но я помню ваши рассказы, когда ваши дети были еще поменьше, я помню, что вы пытались читать русские сказки старшей дочери или младшей, и вы ей читаете, а она скучает. Оказывается, она не знает слов "калитка", "тропинка". Все-таки какие-то ножницы были между вами?

Марина Ефимова: Конечно были. И замечательно то, что в каком-то возрасте, лет в 15-16, моя младшая дочь почувствовала, что она должна как-то себя самоидентифицировать, то есть понять, кто она такая. И поскольку она всегда была на стороне обиженных, то она стала такой "черной", она стала "русской черной". Ее даже в школе называли Black Russian . То есть, она стала бороться за права черных, вообще себя как-то идентифицировать с ними.

Владимир Морозов: Любопытно. Недавно я разговаривал с одним чернокожим певцом, и он сказал мне по Эминема, про певца, который белый: "Этот белый парень решил быть черным, выбрал судьбу черного". То есть, она сделала то же самое?

Марина Ефимова: Наверное. Ей было 15, кажется, лет. Мы не то, чтобы особенно этого испугались, но мы решили ей показать, дать варианты. И вот тогда в первый раз в этом возрасте мы отправили ее в Россию. Она боялась ехать, хотя ее там должны были принять наши друзья, и я помню, что в аэропорту она расплакалась. И я думаю: ну что, сдавать билет что ли, забирать ее обратно? Как-то невозможно. И я ей говорю: "Знаешь, Наташа, вот помяни мое слово, русские больше похожи на черных, чем на белых американцев". Проходит неделя, она нам оттуда звонит уже веселая, уже жизнерадостная и говорит: "Мама, ты была права".

Владимир Морозов: Смех-смехом, но мне кажется, что вот это ваше тяготение к России все еще остающееся, оно зависит вот еще от чего. В Питере вы общались с Бродским, Найманом, Кушнером и другими. То есть, это элита литературная. Сюда вы приехали, язык у вас, конечно, не был на таком уровне, чтобы на такие высоты выйти сразу, да он и редко бывает у людей такой язык. Вот это как сказалось на вашей жизни?

Марина Ефимова: С одной стороны, конечно, никогда здесь с американской элитой я не общалась, но, слава богу, в моем окружении был и тот же Бродский, и Петя Вайль, и Саша Генис, и другие представители русской интеллигенции здесь. Поэтому, честно говоря, я не почувствовала. Я страшно скучала по своим друзьям, по их личностям, а не по уровню.

Владимир Морозов: В России мне кроме государственного давления, несвободы и всяческой лжи не нравилось еще и отношение людей друг к другу. То есть назвать людей "чернозадый", "армяшка", "чучмек" и так далее. Здесь однажды мы ехали 45 минут в машине с моей женой и с ее двумя американскими приятелями. Все они работают в американской школе, и они ругали дружно какого-то учителя, который очень плохо обращается с детьми – жестко, грубо. И только в конце разговора кто-то из них ненароком помянул: "Зачем же он так себя ведет, ведь он же плохой пример показывает таким же, как он, чернокожим детям". Я представляю, что в российской ситуации его бы уже многократно обозвали обезьяной, чертом и дьяволом. Вот вы это замечали? Можете вы снять шляпу перед вот таким американским равенством на персональном уровне?

Марина Ефимова: Это очень сложный вопрос. Все это зависит от уровня людей. Я в России всю жизнь общалась с людьми, которые точно так же никогда себе не позволяли неуважительных комментариев. Конечно, это могло прозвучать в каком-то анекдоте. Но то же самое и здесь. Вы можете найти уровень, где и эмигрантов обзовут, и черных, и мексиканцев, и кого угодно. Господи, о чем говорить – все это дело времени. Я помню, что я приехала в Чикаго, и мои друзья повезли меня в какой-то район, где такая маленькая площадь, от которой отходит улица, вся заросшая сиренью. Мы подошли к этому перекрестку, они раздвинули сирень, и я увидела заржавевшую вывеску: "Евреям вход воспрещен".

Владимир Морозов: Да полно! Эта вывеска была отлита в чугуне 70 лет назад!

Марина Ефимова: Конечно. Так и всё. На юге 40 лет назад точно так же говорили, точно такие же были безобразия. Это разные круги, разные уровни, разная степень интеллигентности.

Владимир Морозов: Я беру один круг. Вот в кругу учителей или журналистов этого чернокожего топтали бы, будь он чернокожий, татарин, грузин, армянин, не дай бог, туркмен.

Марина Ефимова: Разные уровни. Не могу так сказать.

Владимир Морозов: Сколько лет вы замужем?

Марина Ефимова: Забыла.

Владимир Морозов: Ну, приблизительно? Сорок? Сорок пять?

Марина Ефимова: В 2009 году будет золотая свадьба.

Владимир Морозов: Ой-ой-ой!

Марина Ефимова: Если доживем.

Владимир Морозов: Доживите, пожалуйста, потому что вы – редкий случай. Ведь по нынешним временам один брак в жизни… Я помню, один из персонажей Ремарка говорил, что "человеческая жизнь слишком длинна для одной любви". Как вам удалось прожить в одном браке всю жизнь?

Марина Ефимова: Вы знаете, тут я с удовольствием процитирую всем известного актера Пола Ньюмана, который женился на замечательной актрисе Джоанне Вудворт в молодости, они также прожили всю жизнь. Недавно было интервью с ним, уже старым, и журналист задал ему такой же вопрос: "Как вы сохранили брак, особенно в Голливуде, особенно в актерской среде?". Он сказал: "Вы знаете, мы поженились в то время, когда в Америке все чинили – тостеры, утюги, ничего не выбрасывали. И браки тоже чинили".

Владимир Морозов: Но потом пошел блочный ремонт. Сломался мотор – выкинули мотор, что-то еще – выкинули…

Марина Ефимова: Но мы успели еще до этого периода, так что все чинилось.

Владимир Морозов: То есть никакого совета нашим слушателям вы не дадите, как все-таки чинить?

Марина Ефимова: Нет, советов не даю.

Владимир Морозов: А жалко, интересно бы узнать, я сам бы воспользовался в своей практике. Я читал, давным-давно, вашу книгу "Через не могу". Это было очень здорово написано, очень забавно, занятно, хотя тема-то была трагическая – ленинградцы, война, после войны. Вы что-нибудь писали еще?

Марина Ефимова: Нет.

Владимир Морозов: А почему?

Марина Ефимова: Некогда.

Владимир Морозов: А мемуары какие-нибудь пишете?

Марина Ефимова: Нет.

Владимир Морозов: Вы ведь знали массу интереснейших людей – и там, и здесь, и вообще, и эмиграция, и переезд.

Марина Ефимова: Я часто себя ругаю, что я ленилась и ничего не записывала за этими людьми. Они часто остались только в устных рассказах, в устных беседах. Не знаю, может быть, когда-нибудь соберусь. Но пока ничего не пишу, Володя.

Марина Ефимова, Игорь Ефимов, Виктор Соснора. В гостях у Ефимовых, конец 1980-х

Владимир Морозов: Марина, вы пишете ведь не только прозу, но и стихи. "Я повел дружка Егора // Вдоль Казанского собора…" Прочтите что-нибудь.

Марина Ефимова: Володя, это было написано 40 лет тому назад, и эти стишки не вышли за пределы моего поколения и города Ленинграда. Поэтому мне даже неловко их читать. Ладно, раз вы хотите, я их прочту. У меня не только детские были. Я прочту два стихотворения, которые в то время как-то пользовались успехом, люди даже помнят их до сих пор. Но я вам говорю, что это все устарело и никакого не имеет значения. Это все написано в 60-х годах, только-только мы кончили институт и начали работать.

Почему я инженер

год за годом?

Мне побыть бы, например,

садоводом.

Номерок с утра – в цветы,

в траву,

Не работа, а мечты

наяву.

Почему я инженер

института?

Мне побыть бы, например,

проституткой.

Для работы – только лень

да погода,

Ненормированный день.

Свобода.

А пока рябят в глазах

линии,

За окном гремит гроза,

ливень.

За окном свободный сквер

зеленеет пышно.

Почему я инженер,

как же это вышло?

Владимир Морозов: Вы в инженерах-то пробыли недолго, лет пять после института. Как вы так быстро изменили своей профессии?

Марина Ефимова: Надоело очень. Почему я инженер? Пошла пописывать, два года проработала на Ленинградском радио, в детской редакции, немножко писала для разных журналов, но, в основном, сидела дома, детей растила.

Полюбил бы меня хоть араб,

Хоть старик в волосатых морщинах,

Полюбил бы меня наш прораб,

Тоже очень страшный мужчина.

Уж любил бы, какая есть,

Без прически и без подкраски,

Не за ласку и не за лесть,

Без стеснения и без опаски.

Полюбил бы в профиль и в фас,

Хотя профиль – избави бог,

Мне бы к осени в самый раз

Завести такую любовь.

Владимир Морозов: У вас, я смотрю, какой-то такой иронический стиль. А где же ваша Ахматова? Я думал, что у вас будет что-то такое по следам Ахматовой, какая-то классика, всерьез.

Смотри также Женская память. Кончина Марины Ефимовой

Марина Ефимова: Нет, ничего такого не было. Это было наше поколение, и стихи были, в основном, ироничные, во всяком случае, я так писала.

Иван Толстой: По своему поколению и дружескому кругу Марина должна была относиться к так называемой Ленинградской школе писателей. Справедливо ли это? И что такое вообще эта Ленинградская школа? С этим вопросом я обратился к эссеисту Андрею Арьеву.

Андрей Арьев: Марина мне кажется воплощением Ленинградской школы, только в таком акварельном ее виде. С одной стороны, Ленинградская школа это школа очень активных молодых людей, которые противопоставили себя всей прозе, это, можно сказать, такие антигерои советской прозы. А Марина Ефимова – это человек, который никогда ни с кем ни в какое противостояние не входил. Даже наоборот. Мы сейчас печатаем ее последние рассказы, и в одном из них она говорит, что один английский биолог, садовод и крупный эссеист сказал, что настоящий садовод это не тот, кто любит цветочки, а тот, кто ненавидит сорняки. И Марина пишет, что ни в коем случае она никогда никаких сорняков не ненавидела. И во всех компаниях, где она присутствовала, никогда никакой грубой, суровой реплики не подавала.

Ее проза существовала давно, помню, еще в начале 90-х годов печатали ее повесть "Через не могу", повесть о том, как "через не могу" 90-летний человек общается с миром. Но в то же время, что мне кажется очень важным для этой прозы и для прозы Марины, которая прикрывается очерком, а на самом деле это настоящая проза, это то, что она действительно всех персонажей, которых она рисует, рисует с одинаковой возможной симпатией. Она живет в таком мире, как будто негодяев кругом нет. Они где-то в литературе есть, она все это хорошо знает и видела, она и блокаду пережила в Ленинграде, тем не менее, она ко всем относится одинаково.

И в этом отношении меня совершенно поразил один рассказ. Мы будем печатать ее прозу в ближайшем номере, и там она описывает 1967 год, глубокое советское время, она едет в колхоз журналисткой, по газетному поручению, там ее шофер подвозит до нужного ей колхоза по страшной расхлябанной дороге, невозможно по ней пробраться и, когда он ее доставляет в нужный пункт, она ему говорит: "Я никогда не думала, что по такой грязи можно так классно водить машину!". На что этот шофер ей отвечает: "Милая, я родился и вырос в грязи!". При том, что это ужасный факт, вот эта интонация – "милая…" – что человек хороший, вот это она помнит и запечатлевает повсюду. И это очень характерно именно для Марины.

Но, при всем при том, видна рука представителя Ленинградской молодой школы, которая на первый план выставила традиционного маленького человека, к которому вечно с сочувствием относились и обхаживали, но никто не видел в нем души. А представление о душе человеческой это характерный признак прозы, возникшей после раскрепощения чувств, после 56-го года. И Марина лучше всех могла передать существование этой души у любого человека.

В принципе, она не прозаик в прямом смысле, потому что она в большей степени журналист, очеркист, но она пишет о своих приятелях ближайших, а приятели дай бог были – Бродский, Вахтин, Довлатов – пишет о них точно так же, как она пишет об этом шофере.

И она в каждом из них видит и ощущает душу. Понятие души ведь вообще было выброшено из обихода в советской литературе, а она хотела быть писателем уже тогда, и тогда уже писала. Кое-что печатала уже в "Звезде" в 90-е годы, но это было написано раньше.

Вообще в связи с ней не то чтобы у меня возникла разгадка одного очень сурового представления о литературе, которое прямо, ясно и образно выражено у Набокова в "Даре". Если помните, там об одном инженере, который пишет что-то сентиментальное, приблизительно коммунистическое, Набоков говорит, что такой-то "со слишком добрыми для литературы глазами". Я все время думал: насколько прав Набоков? Видимо, почти абсолютно прав. С добрыми руками и ногами и, тем более, с добрым взглядом на мир трудно стать писателем, особенно, прозаиком. Есть, конечно, какие-то романтические поэты, да и таковые уже перевелись. Главный гений последних лет русской литературы Иосиф Бродский абсолютно не был "человеком с добрыми глазами", более того, основной его принцип стилистический был –нужно "устервлять" содержание, тогда ты будешь настоящим поэтом.

Вот именно этого у Марины нет. Она пишет повести о какой-то средне-русской возвышенности, не случайно у нее нет ни гор, ни морей, ни океанов, ее любимый пейзаж это какой-то луг. Я думаю, что для нее было любимым или одним из главных стихотворение что-то вроде Бунина – "И цветы, и шмели, и трава, и колосья// И лазурь, и полуденный зной…".

В то же время она была лучшим зеркалом представителей Ленинградской прозы, среди которых она общалась всю жизнь как в Ленинграде, так и заграницей, и ее муж Игорь Ефимов был одним видных из представителей был этой прозы, группа "Горожане" во главе с Борей Вахтиным, с которым тоже Марина прекрасно была знакома.

И я никогда в жизни не слышал ни одного слова о Марине Ефимовой, как бы ее осуждающего. Более того, все всегда говорили, что она пишет замечательную прозу, простую, ясную, но почему-то никто как следует это прозу не проанализировал. Правда, и она почти не печаталась, хотя у нее вышла книжечка под тем же названием, что и повесть, которая была напечатана в "Звезде". Но все равно, к сожалению, резонанса литературного у ее произведений не было.

Возможно, потому что при первом с ним знакомстве ты читаешь очень хороший очерк. Такие очерки хорошие писатели и в советское время печатали, особенно о сельской жизни. Вроде бы в такой же манере работала Марина Ефимова, но постепенно она осталась одна с таким мироощущением, с таким острым, точным взглядом, прекрасно предающим характеры в одной-двух репликах. Но, теперь уже нет таких как она. А вот теперь нет и ее… Так что не знаю, что станет не только с Ленинградской прозой, но и с прозой, которая имеет отношение к простому человеческому существованию, простому взгляду на мир и поиску каких-то ощущений... Их можно даже назвать благородными – благородное отношение к человеческому существованию.

Иван Толстой: Работу с Мариной Ефимовой вспоминает коллега Александр Сиротин.

Александр Сиротин: Мы не были друзьями. Мы работали вместе. Рядом. Виделись почти каждый день в течение 30 лет. Когда Марине для ее передачи нужен был мужской голос, если там была "мужская" цитата, она звала меня. Когда мне для моей передачи нужен был женский голос, Марина никогда не отказывалась помочь и выступить в роли диктора. Не знаю, получала ли она удовольствие от такой роли, но я читал ее тексты с огромным удовольствием, потому что всегда узнавал что-то новое и, как мне казалось, принимал, пусть пассивное, но все же участие в творческом процессе. С Мариной работать было всегда очень легко. Она была открытой, любила смеяться, радоваться, походка у нее была легкой, быстрой, молодой, девчачьей. Каблучки стучали. Но бывала Марина и спорящей, нетерпимой к фальши, даже гневной. Я не могу назвать ее голливудской красавицей, но было в ней какое-то очарование, привлекавшее внимание мужчин. А главное, она была умной. С хорошим вкусом. И еще была интересным собеседником. Особенно когда речь шла о литературе и о ее родном Ленинграде. Есть писатели, которых читатель открываетдля себя через много лет. Уверен, Марину Ефимову, как писателя, поэта, журналиста ждет второе рождение. Говорят, время все расставляет по своим местам. Думаю, время еще не раз повернет читателя к Марине Ефимовой.

Марина Ефимова

Иван Толстой: Четыре года назад Марина Ефимова записала эссе для программы Александра Гениса "Американский час". Но тут передачу переформатировали и Маринин труд в дело не пошел. И теперь у нас есть запись – быть может. Последняя из тех, что еще не звучала в эфире. "Смутная легенда Мэри Астор". У микрофона Марина Ефимова.

Марина Ефимова: Сейчас по российским телеканалам часто идут передачи о недавно умерших или о стареющих актерах советского времени. Не обязательно о звёздах, но и просто о тех, кого мы столько раз видели на экране, что они волей-неволей стали частью нашей жизни – как друзья юности. Нас беспокоило их здоровье, будоражили их романы, сердили их скандалы, но любовь к ним оставалась неизменной, потому что питалась благодарностью за то волнение и удовольствие, которое доставляли нам их персонажи.

В Америке я не заметила массового внимания к актерам так называемого "второго плана", хотя о звездах написаны целые библиотеки. Но как раз в этом году опубликованы сразу три работы об актрисе Мэри Астор: статья Роберта Готтлиба "Блистательная, трогательная, жесткая" в "NY Review of Books" и две книги: одна нарисована художником Сорелем, другая написана журналистом Эганом. Обе книги называются примерно одинаково: "Лиловый дневник Мэри Астор и самый сенсационный голливудский скандал 1930-х годов".

Фамилия Астор в первую очередь вызывает в памяти красавицу леди Нэнси Астор, которую рисовал Джон Сарджент, которая стала членом английского парламента и обменивалась язвительными замечаниями с Черчиллем. У нее-то "Астор" была настоящей фамилией, в отличие от актрисы Мэри Астор, у которой и имя, и фамилия – сценические псевдонимы. Роберт Готтлиб пишет:

Диктор: "Люсиль Лангханке родилась в 1905 году в Иллинойсе, а актриса Мэри Астор появилась в 1921 году в манхэттенском театре Риволи. Там 16-летней Люсиль дали ее первую роль в немом фильме и придумали аристократический псевдоним. Вскоре ее фотографию увидел в светском журнале великий актер Джон Барримор и сделал Люсиль своей партнершей в фильме "Бью Бруммель". Барримор был сражен красотой и одаренностью Мэри Астор, она даже стала его "любовью всей жизни", правда, ненадолго. А он, похоже, стал любовью всей ее жизни".

Марина Ефимова: Мэри Астор успела сыграть в сорока немых фильмах и в конце 20-х годов довольно легко перекочевала в звуковое кино. Помните коварную красавицу Бриджит О’Шонесси в фильме Хьюстона "Мальтийский сокол"? Это – Мэри Астор. Помните привязанную к дереву веселую, легкомысленную губернаторшу в знаменитом "Урагане" Джона Форда? Помните самовлюбленную, ошеломительно красивую пианистку в фильме Голдинга "Большая ложь"? Это все – Мэри Астор. За "Большую ложь" она получила в 1937 году Оскара. (Смешно, что роль good girl в этом фильме играла Бет Дэвис.) Дэвис и Астор стали друзьями – обе терпеть не могли сладкие, сентиментальные роли, обе прекрасно играли сложные характеры, неуправляемые страсти, коварство, мстительность. Без таких сложностей Мэри Астор было неинтересно играть. И это тем удивительней, что она начинала свою жизнь и карьеру безвольной и послушной рабыней.

Диктор: "В детстве и юности Мэри Астор была жертвой необычного вида домашнего насилия. Ее отец Отто Лангханке – немец, эмигрант в первом поколении, – не преуспев ни в одном деле, решил, что кормильцем семьи будет дочь. Он держал ее взаперти, не разрешал иметь друзей, не давал развлекаться. Она должна была только заниматься и читать. Сперва Отто думал использовать ее музыкальные способности. Началась музыкальная муштра. (Она, надо сказать, не пропала даром: играя пианистку в фильме "Большая ложь", Мэри так точно воспроизводила движения рук пианистки, что даже музыкальным критикам казалось, что Первый концерт Чайковского в фильме исполняет сама актриса). Но музыка не приносила миллионов, и Отто сделал ставку на красоту дочери, так ценившуюся в новом виде развлечения – кинематографе".

Марина Ефимова: А красота была чарующей. В Мэри Астор смешались три крови: прусская от отца, ирландская и португальская от матери. Она не походила на красоток, которых пекли в Голливуде дюжинами. У неё были лицо и фигура изысканной и изящной европеянки. Догадливый Отто перевез семью в Нью-Йорк, и в 14 лет Мэри уже снималась. Появились деньги, и Отто занимался только их приумножением. Лилиан Гиш прозвала его "ходячим кассовым автоматом". Но жизнь Мэри не изменилось.

Диктор: "Мэри и в Нью-Йорке сидела взаперти: ни гостей, ни вечеринок, ни свиданий. Отец не пустил ее с Барримором в Лондон играть с ним Офелию!.. (Театр денег не приносит). Из-за Отто Мэри не взял к себе великий Дэвид Гриффит, объяснив: "При таком папаше невозможно по-настоящему работать с этой девочкой". На съемки 16–17-летняя Мэри ездила с матерью. Когда ей исполнилось 18, семья перебралась в Лос-Анджелес, а в 19 лет Мэри Астор взбунтовалась. Даже самые бесправные жертвы восстают на тиранов. И однажды Мэри, которую подначивал Джон Барримор, вылезла вечером из окна спальни, спустилась по веткам росшего под окном дерева и ушла жить в ближайший отель. Нет ничего удивительного в том, что девушка, которая с 14 лет только работала, начав развлекаться, развлекалась без удержу".

Марина Ефимова: Скандал, который оба биографа считают таким сенсационным событием, что включили его в названия своих книг, произошел в 1936 году. Мэри Астор судилась со своим вторым мужем – гинекологом Франклином Торпом – за родительские права на их дочь Мерилин. По нынешним временам дело обычное – все судятся, но в процессе Мэри Астор была одна, действительно, взрывоопасная деталь – ее "лиловый дневник". Там были описаны истории ее бесчисленных романов со знаменитостями из кругов политических, литературных и голливудских. Коварный гинеколог выкрал дневник у Мэри и грозил приобщить к делу, если она не согласится отдать ему дочь. Серьезность своих намерений он подтвердил, дав просочиться в прессу двум страничкам из дневника с намеками на знойный роман со счастливо женатым драматургом Кауфманом – человеком ярким и остроумным. (В разгар эпидемии гриппа он говорил знакомым: "Чтобы избежать большого скопления народа, ходите на мою пьесу"). После публикации отрывка из дневника публика валом повалила на процесс. Но Мэри сдаться отказалась. К счастью, "лиловый дневник" попал в руки мудрого судьи, понимавшего, сколько браков, карьер и судеб поставлено на карту. (Интересно, кого бы это остановило в наше время?). Судья отказался приобщить дневник к делу, а позже добился его уничтожения. Мэри победила: и дочь осталась с ней, и карьера взлетела – всех покорила ее смелость и решимость. Газеты писали: "Актриса рискнула всем ради ребенка". Читаем у Готтлиба:

Диктор: "При всех перипетиях личной жизни Мэри Астор усердно, неустанно и успешно работала над усовершенствованием своего ремесла. Правда, далеко не все это замечали. Ее ценили за красоту и обаяние, она была нарасхват, но часто ей приходилось сниматься в фильмах, которые она презирала. "В них нет и намека на реальность, – писала она, – Какие-то пленения гуннами, снежные лавины, ритуальные убийства, пытки голодом... И все это невероятным образом завершается хэппи эндом". Однако когда Мэри предлагали потенциально звездные роли, она неизменно отказывалась. Она писала в своей замечательной книге "Жизнь в фильме": "Я была практична. Звездность – азартная игра. А я не могла позволить себе стать игроком. Я предпочитала разнообразные роли, требующие актерской работы, и избегала ответственности за окончательный продукт. Я знала, что перед людьми, попавшими на звездную вершину, лежит лишь один путь – вниз".

Марина Ефимова: Только хорошие режиссеры знали настоящую цену Мэри Астор. И именно благодаря им, она играла во многих лучших фильмах 1930–40-х годов: в фильме "Додсворт" Уильяма Уайлера; "Узник Зенды" Джона Кромвеля, где она играла с Дэвидом Нивеном; в фильме "Полночь" с Барримором; в нашумевшем тогда фильме Хатэвэя "Бригам Янг"; в великолепном фильме Стерджеса "Приключения в Палм-Бич" ну и, конечно, в уже упоминавшихся "кинохитах" – "Большая ложь", "Ураган" и "Мальтийский сокол". Она ушла из кинематографа в 45 лет, когда ее начали брать на роли матерей (кстати, она играла их очаровательно, особенно в фильме "Маленькие женщины"). Но это уже было однообразие, которого она не выносила.

Для нынешней публики Мэри Астор – смутная легенда 1930-х годов, но не для знатоков. Гениальный британский кинорежиссер и критик Линдси Андерсон (автор фильмов "Такова спортивная жизнь" и "Одиночество бегуна на длинную дистанцию") написал однажды: "Когда соберется 2-3 человека, по-настоящему любящих кино, имя Мэри Астор неминуемо всплывает в разговоре. И все соглашаются с тем, что она была актрисой особой привлекательности. Глубокое и редкое понимание реальных душевных движений человека всегда окрашивало роли, которые она играла".

Иван Толстой: Наш друг, коллега, многолетняя сотрудница нью-йоркского бюро Марина Михайловна Ефимова скончалась в апреле этого года на 83-м году жизни. Она оставила после себя громадное радионаследие – стройные ряды великолепно выверенных, образцовых, динамичных и удивительно человечных передач. Я ни на одно мгновение не сомневаюсь, что в недалеком будущем программы Марины сочтут классикой и по ним будут набираться мастерства и воспитывать свои чувства новые поколения журналистов и писателей. А я как редактор совершенно счастлив, что мне удалось поработать вместе с таким человеком.