По разные стороны. Гражданская война одной российской семьи

Сто лет назад, на исходе 1922 года, закончилась Гражданская война на территории бывшей Российской империи. Дата эта достаточно условна: ее связывают с занятием Красной армией Приморья – последней крупной российской территории, находившейся в руках антибольшевистских сил. Отдельные очаги боёв сохранялись и после этого – в Туркестане, где еще несколько лет действовало басмаческое движение, или в Якутии, где совершил свою отчаянную и героическую вылазку генерал Пепеляев. Но в целом серьезных вызовов коммунистической власти уже никто бросить не мог, а на исходе 1922-го, 30 декабря, покоренные большевиками провинции бывшей империи объединились в новое государство – СССР. Однако любое историческое событие воспринимается не так, как в книгах и учебниках, если оно задело твоих близких. Нижеследующее – история моей семьи, 17 членов которой так или иначе участвовали в Гражданской войне.

Дедушка мой, Павел Петрович Воронов, оказался в Красной армии чуть не сразу после её создания, а было ему тогда 17 лет. После Гражданской так и остался в армии, отдав ей 42 года. Сам он о той войне распространялся скупо, изредка вспоминая лишь "бытовые" подробности. Например, как свалился в тифозной горячке и его, сняв с эшелона, отнесли в барак к умирающим, сочтя безнадежным: "Почти всё время без сознания, бредил. Очнулся и показалось, что умер – в раю: мама рядом, по голове гладит…" Оказалось, не бред, действительно мама, она его и выходила. История та сродни сказке: друг деда, оказывается, сумел дать телеграмму его маме в Калугу. И уж совсем фантастика, что его мама, моя прабабушка, сумела – при разрухе и транспортном хаосе – добраться до той дыры, где умирал её Павлуша, и выходить его.

Отец Павла, Петр Константинович Воронов, тоже не миновал Гражданскую, и тоже в Красной армии. До поры мне это казалось само собой разумеющимся: а как, мол, ещё могло быть? Но затем узнал, что прадед – офицер старой армии, потомственный дворянин, а сам дед закончил кадетский корпус. Всё это не укладывалось в картину, сложившуюся по фильмам и пропагандистским штампам: прадед – красный командир и одновременно "золотопогонник"? Да ещё и кадетский корпус деда… Как они вообще очутились у большевиков? Распутывая тайны семейной истории, уже после смерти деда обнаружил: у него были братья, воевавшие по другую сторону фронта.

Брат за брата

Петр Воронов был женат на вдове своего полкового товарища. Таким образом, у моего деда Павла были братья и сестра по матери, от ее первого брака, и носили они фамилию своего отца. Но в личном деле деда в Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО), как и в его анкетах и автобиографиях – ни малейшего упоминания о братьях, хотя столь близких родственников указывать было обязательно. Поделился открытием со старшей сестрой отца, та и "раскололась": "Его братья воевали в белой армии, мне бабушка по секрету поведала".

Братья деда – кадровые офицеры Русской императорской армии. Старший, Константин Шистовский, воевал на Русско-японской войне, к началу Первой мировой он штабс-капитан, командир роты 108-го пехотного Саратовского полка. Его погодок, Петр Шистовский, тоже пехотный офицер и участник Русско-японской войны, затем в Отдельном корпусе пограничной стражи (ОКПС), в 1914 году штабс-ротмистр 16-й Сандомирской пограничной бригады. В другой пограничной бригаде, 18-й Волынской, тогда же служил и поручик Владимир Шистовский.

Полк Константина Шистовского, расквартированный в местечке Олита (ныне литовский Алитус), отличился в Гумбинненском сражении, отбив все атаки и захватив 12 орудий. "Полк доходил до окрестностей крепости Кенигсберг", – вспоминал командир полка Валериан Белолипецкий. Но к началу февраля 1915 года 20-й армейский корпус, в составе которого воевал полк, оказался в окружении. Среди вышедших из него Константина Шистовского не оказалось. В именных списках потерь строка: "Оставлен на поле сражения". В карточке Бюро по учёту потерь значится: штабс-капитан 108-го пехотного Саратовского полка Шистовский Константин Антонович пропал без вести у деревни Млынок 8 февраля 1915 года. Позже добавился штамп "Плен. Герм.", также зачеркнуто "штабс-капитан" и вписано "капитан": повышен в звании уже будучи в плену. Мыслимо ли такое в армии советской? А вот в "старорежимной" и в плену никто не лишался прав ни на выслуженное производство в очередной чин, ни на награды. Будучи уже в плену, "за отличия в делах против неприятеля" Константин Шистовский награжден ещё тремя боевыми орденами.

Освобождение из плена замаячило лишь поздней осенью 1918 года. Но куда было возвращаться? Из писем родных и газет пленные знали и о красном терроре, и о массовом истреблении офицеров. Ещё, вспоминал подполковник Успенский, в лагере всех потрясло известие, что "зверски убит большевиками русский царь и вся его семья". Немалая часть кадрового офицерства давно уже не питала пиетета к экс-монарху, но "даже наши лагерные "большевики" и те были возмущены этим зверским убийством уже отрекшегося от престола Государя и его семьи". [Успенский А. А. В плену. Ч. 2. 1917–1918. Каунас, 1933] И вот долгожданная свобода, но к чувству радости примешивается острое ощущение "горечи и обиды за все, что творилось там, в России […], чувство мрачного недоумения и тяжелого предчувствия: что нас, защитников родины, ждет там?!" Вряд ли брат деда мыслил иначе, возвращаясь домой. Податься некуда. Разве что на Юг, где воевали два младших брата.

Награждение Георгиевскими крестами двух воспитанников кадетского корпуса в годы Первой мировой войны

А у тех были свои коллизии. С началом Первой мировой войны пограничные бригады переформировали сначала в сводные пограничные полки, воевавшие на Северо-Западном фронте, затем в Сводную пограничную пехотную дивизию. Летом 1915 года её бросили под Ковно и Вильно. Бои там шли крайне жестокие, потери пограничники несли непомерные. В конце войны оба брата-пограничника уже во 2-й Заамурской пограничной дивизии, отмечены боевыми наградами, повышены в чинах. Но в декабре 1917 года Румынский фронт, где воевала дивизия, прекратил своё существование. И шанс вернуться оттуда у офицеров был, пожалуй, один: организованным порядком и с оружием в руках, прорываясь через заслоны румынской армии, германских и австро-венгерских частей, украинских и красных отрядов, а то и просто банд. Как это и сделал отряд полковника Михаила Дроздовского, с боями прошедший от Ясс к Дону.

Но у офицеров армии распавшейся империи были и другие варианты: многие из них оказались в войсках провозгласившей независимость Украины – вначале под водительством Центральной Рады, затем – сосредоточившего на время в своих руках власть гетмана Скоропадского. По крайней мере, ротмистр Отдельного корпуса пограничной стражи Владимир Шистовский поначалу попал как раз в армию Скоропадского, как, возможно, и его брат Петр. Служба в армии Украинской державы выглядела далеко не худшим вариантом. Не уверен, что братья деда так уж сильно рвались вновь воевать, но, видимо, всё определили обстоятельства места и времени. Затем были Вооруженные Силы Юга России. Хочется добавить в соответствии со "стандартной" для выживших белых схемой – эвакуация, эмиграция… Но в жизни всё оказалось иначе: по каким-то причинам для братьев деда, двоих или всех троих, эвакуация не состоялась. "Не знаю, как они выбирались из Крыма, – рассказывала мне тётя, – но через польскую границу их перевел младший, Павлуша. Он там тогда служил и в Польшу их перебросил, оттуда они подались во Францию, затем, вроде, в Америку. Бабушка говорила, что старшие сыновья нашли способ послать ей весточку: живы, мол, Павлуша помог за кордон перебраться…". То есть красный командир белых офицеров в Польшу перевел!

Согласно личному делу, хранящемуся в ЦАМО, Воронов Павел Петрович вступил в РККА 23 июня 1918 года, в 1-й Калужский пехотный стрелковый полк. Через месяц он "младший командир", еще через два – командир взвода, в конце войны – командир полковой команды конных разведчиков. Как он мог организовать переброску своих братьев? Так его полк – на самой польской границе, которой в нормальном понимании еще не было: прифронтовая полоса, где шли стычки с отрядами Савинкова, Булак-Балаховича и другими антибольшевистскими формированиями. Да и советская сторона развернула так называемую "активную разведку", пачками засылая к полякам свои диверсионно-террористические отряды.

Эту часть семейного ребуса я пока разгадать не могу, но особо голову и не ломаю: отчего дед не должен был помочь своим братьям? Да и пошли бы они на столь страшный риск, пробираясь неведомо куда, не будь уверены, что Павел выручит? Мне мало известно о тонкостях их отношений, но факт налицо: помог спастись. Не обмолвившись об их существовании до самой смерти. Правдивый ответ в анкетах стоил бы головы и ему, и всей семье, но у братьев – другая фамилия, что и позволило деду пройтись буквально по лезвию, бдительные органы не докопались. Но и так он вынужден был всё время писать про "неправильное" происхождение, отца-офицера и кадетский корпус.

Кадетская история

Дедушка поступил в Суворовский (Варшавский) кадетский корпус в 1911 году. В начале мировой войны корпус эвакуировали в Москву. Старшие классы разместили в казармах Гренадерского саперного батальона в Сокольниках, младшие – в Лефортово, в 1-м Московском кадетском корпусе. Ещё на пути из Варшавы начались побеги воспитанников корпуса на войну, чаще безуспешные, но двоим, Георгию Кочерге и Георгию Шуляковскому, удалось добраться до фронта и даже повоевать: приписав себе годы, записались в добровольцы. Вскоре их вычислили и в декабре 1914 года вернули в корпус, отметив фронтовые заслуги: на торжественном построении в Сокольниках вручили то ли солдатские Георгиевские кресты IV степени, то ли Георгиевские медали ("За храбрость") IV степени. Героям все завидовали, и побеги продолжились, но беглецов отлавливали.

Февральскую революцию воспитанники находившихся в Москве кадетских корпусов приняли без восторга: "Кадеты отрицали и ненавидели революцию все как один, но не любили разговаривать на политические темы, – вспоминал о своем общении с суворовцами тогдашний юнкер Виктор Ларионов. – Отрицание революции считалось аксиомой, не требующей разъяснения или доказательств". А уж Октябрьский переворот суворовцы приняли в штыки в прямом смысле. 26 или 27 октября (8–9 ноября по новому стилю) 1917 года 1-я рота – самый старший класс Суворовского кадетского корпуса, – прихватив штатное вооружение, двинулась в Лефортово, на подмогу юнкерам Алексеевского военного училища и кадетам трех московских корпусов. Пошли защищать не Временное правительство – его презирали, а впитанные с младых ногтей представления о законности, выступив именно против путчистов, да ещё и поднявших руку на их собратьев-юнкеров. В октябре 1917-го мой дед учился в выпускном VII классе – та самая 1-я строевая рота.

Дальше "показания" расходятся, точнее, их нет, как нет и ни одного внятного свидетельства о происходившем в корпусе. В эмигрантском журнале "Кадетская перекличка" воспитанник 2-го Московского кадетского корпуса Борис Павлов писал, что в те дни все 1-е роты кадетских корпусов в Москве активно участвовали в борьбе с большевиками. Участник боёв в центре Москвы Александр Трембовельский: "Алексеевское военное училище и кадеты старших классов трех московских корпусов и Суворовского кадетского корпуса, находившиеся в Лефортово, были окружены взбунтовавшимися солдатами и вооруженными рабочими московских заводов в здании Алексеевского военного училища и прийти нам на помощь не смогли". Капитан Павел Мыльников из Алексеевского военного училища: "Строевые роты трех московских и Суворовского кадетских корпусов, которые квартировали в Лефортове, были заняты обороной своих зданий…". Но старшие классы Суворовского корпуса дислоцировались не в Лефортово, а в Сокольниках, значит – прорвались? Первая рота Суворовского всеми упоминается именно как воевавшая, а уж спутать их с другими кадетами невозможно: бросающиеся в глаза алые погоны с шифровкой (надписью) "Сув.". Но если роты Первого и Третьего Московских кадетских корпусов воевали в центре Москвы вместе с юнкерами Александровского училища, то роты Первого Московского и Суворовского кадетских корпусов – обороняя Лефортово бок о бок с юнкерами Алексеевского училища. Как сказано в предисловии к изданию "Сопротивление большевизму. 1917 – 1918" (М., 2001, стр. 4.), оплотом сопротивления большевистскому путчу стали "Александровское […] и Алексеевское военные училища, три московских и Суворовский кадетские корпуса и московские школы прапорщиков".

Воспитанники Суворовского кадетского корпуса

"Бои против Алексеевского училища и кадетского корпуса велись при достаточно высоком уровне военной техники, – сообщал сборник "Москва в Октябре 1917 г. " (М., Моспартиздат, 1934). – Функционировали полевой телефон, полевой аппарат, радио, были вырыты окопы, пущена в ход артиллерия. […] Здания корпусов были прочны, юнкера и кадеты хорошо вооружены". Потому "нужно было использовать орудия. […] В осаде участвовали пять орудий". В том же сборнике некто Туляков живописует, как против оборонявшихся выкатили японские 107-мм гаубицы. Которые палили так "метко", что после первых же выстрелов с завода Гужон примчались гонцы: снаряд рванул на территории завода и "они просят такого гостинца им больше не посылать; в подвалах Гужона хранился газ, попади снаряд в подвал с газом – и мог бы быть отравлен весь район". Зато успешно расстреляли офицерские квартиры, где были лишь женщины и дети.

30 октября (12 ноября), сообщал красногвардейский мемуарист, "сдался второй кадетский корпус, причем все кадеты старших возрастов и юнкера перешли в первый корпус". Сдаваясь, "белые преследовали цель – сконцентрировать свои силы и избавиться от малолеток". 31 октября "на размышление им было дано 30 минут: либо они сдают корпус, либо мы из всех шести орудий снова открываем артиллерийский огонь". Из сборника "Октябрьские дни в Сокольниках по воспоминаниям участников" (М., 1922): "Радостно встретили нас солдаты и рабочие и бросились выгружать снаряды. Сейчас же наши открыли усиленную стрельбу по кадетским корпусам. Те, мрачно выглядывая зияющими пробоинами, отстреливались". В ночь на 31 октября руководивший обороной полковник Владимир Рар приказал кадетам покинуть Лефортово, переодевшись в гражданское. Для прикрытия их отхода офицеры устроили ложную атаку. Когда кадеты выскользнули из ловушки, полковник Рар с горсткой офицеров стал пробиваться к Кремлю. Но для кадет всё закончилось – для тех, кто выжил.

Был ли мой дед со своими однокашниками? Точного ответа, видимо, уже не узнаю, но вопрос явно риторический: а с кем он ещё мог быть? Когда я просил его вспомнить те дни – "расскажи, дедушка, на твоих же глазах история творилась! ", – он замолкал, игнорируя вопрос. Говоря про кадетский корпус, с удовольствием повествовал о тамошнем быте, вспоминал кадетские проказы, тепло отзывался об обожаемом всеми преподавателе закона Божия, живописал стычки с сокольнической шпаной. Но едва доходило до событий той московской осени – как обрубало. Бросил как-то мне, уже повзрослевшему: "Был со своей ротой…" Красноречивый ответ, если знать, где именно и с кем находилась тогда его рота. Похоже, это и было его первое сражение – на стороне, оказавшейся вскоре как бы "не той". Оттого и молчал. Как и его однокашники, даже воевавшие в белых армиях: из его выпуска о событиях московской осени 1917 года никто ничего не написал. Кадетское братство: мы вместе шли в первый бой, а если потом пути и разошлись, ни к чему оглашать имена тех, кому это аукнется в Совдепии.

Суворовцам повезло: из них вроде бы никто не погиб, в плен не попал. И директор корпуса доложил новым властям: никто из казарм не выходил. В январе 1918 года кадетам приказали спороть погоны, что они восприняли как страшное оскорбление: сопротивлялись, как могли, с шинелей сняли, но оставили на кителях и гимнастерках, потом пришлось спороть и там. Тот выпуск, 13-й со дня основания корпуса, стал последним в его истории. Доучились не все, но дед успел завершить полный курс.

Будь это годом раньше – быть ему в военном училище, на ускоренных офицерских курсах, или сразу в армии, вольноопределяющимся. Но в марте 1918 года уже нет ни училищ, ни курсов, ни армии. Разошлись и пути кадет: кого-то из большевистской Москвы забрали родители, другие сами потянулись в родные края – многие родом с Кубани и Дона. И дальше уж кому как свезло. Насчитал не менее 16 однокашников деда, воевавших на белой стороне, об остальных не ведомо ничего, сгинули в кровавом мареве Гражданской войны. Полагаю, и мой дедушка вполне мог оказаться с ними, не вмешайся случай.

Отец и сын

Весной 1918-го в Москве царили хаос и террор. Из газетной заметки от 20 апреля 1918 года: "Комиссией по борьбе с контрреволюцией перехвачена переписка группы воспитанников Суворовского кадетского корпуса, устанавливающая их причастность к контрреволюционным замыслам. Арестовано и заключено в Таганскую тюрьму 10 воспитанников старших классов". Однокашники деда, застрявшие в Москве… Именно тогда подполковник Петр Константинович Воронов и забрал сына в Калугу, где в эвакуации жили его жена и дочь.

Когда началась Первая мировая, прадеду было 49 лет, формально он давно штатский, вышел в 1909 году в отставку, награждённый чином подполковника. Жил в Вильно, получая небольшую офицерскую пенсию, подрабатывал в управлении Полесской железной дороги и частными уроками. Как значится в его послужных списках, "из дворян Полтавской губернии", сын кавалерийского штабс-ротмистра, окончил Киевское пехотное юнкерское училище, потом служба в 15-м пехотном Шлиссельбургском полку, расквартированном в Царстве Польском. Тянул лямку пехотного офицера, звезд с неба не хватал, в чинах и должностях рос неспешно. В 1903 году капитан Воронов "по жребию с ротой" отправлен на Дальний Восток на формирование одного из сибирских стрелковых полков. Война с Японией, ранение, орден, медаль.

Петр Воронов (в центре) с сослуживцами, 1920-е годы

Ещё одной наградой стали врученные после учений лично императором именные золотые часы, с цветной эмалью на крышках, монограммой Николая II и соответствующей надписью. Во время Гражданской часы сгинули, но перед этим спасли жизнь уже красному военспецу Петру Воронову. По семейной легенде, когда в ходе войны с поляками полк прадеда разгромили, сам он попал в плен, и его повели на расстрел. Но отобранными часами заинтересовался польский офицер, ранее служивший в царской армии: изучив гравировку, поляк уважительно поболтал с пленником и …отпустил его на все четыре стороны. Часы, правда, оставил себе. Но это после, а летом 1914 года состоящий в запасе подполковник Воронов вновь в действующей армии, но снова с капитанскими погонами: при возвращении в строй офицер принимался тем чином, который был у него на службе, а не награжденным при выходе в отставку. Прадед принял роту 367-й Минской дружины государственного ополчения, вооруженную старыми однозарядными винтовками Бердана № 2. Затем бои под Свенцянами, Двинском, Сморгонью. Снова ранен, награжден. В конце 1916 года дружину передислоцировали в Финляндию – охранять побережье от возможной высадки немецкого десанта. Потом началась революция, а с ней и развал армейской машины и фронтов, массовое дезертирство, отмена чинов, званий, погон и прочего, включая денежное довольствие.

В семейном архиве есть документ, датированный 25 декабря 1917 года: "Протокол № 26 пленарного заседания 1-й роты 367-й пешей Минской дружины". Пункт 1-й: "Чем выразить сердечность и любовь к командиру роты тов. Воронову, ввиду окончания нашей совместной службы". Постановили: "Просить тов. ВОРОНОВА в помещение роты, где и выразить ему сердечную благодарность за заботу и любовь, которую он проявил к роте с первого дня службы, за то, что в самые критические минуты при столкновении с неприятелем, сумел вывести роту с честью из самого тяжелого положения, сохранив нас чуть-чуть, что не ценою своей жизни, за то, что всей душой стремился облегчить наши солдатские нужды, за то, что мы всегда получали чудную пищу и хлеб; за то, что никогда не чуждался нашей солдатской семьи и почти все время жил с нами бок о бок, за то, что никогда не отказывал в наших просьбах, за то, что входил в положение наших семейств, благодаря чему многие семейства наши получили положенные от казны пайки, за то, что он всегда для нас был отцом, хотя иногда и журил, но сора из избы не выносил и еще за многое, которое в дальнейшем может быть и запамятовали, просим т. ВОРОНОВА принять от нас, как мы его назвали, охранный листок, который при сем прилагаем". Текст "охранного листка" примечателен: "Кто бы ты не был, товарищ: солдат, матрос, рабочий или крестьянин, при встрече с тов. ВОРОНОВЫМ не обидь его, ибо он наш общий друг и товарищ, который не изменит народу, а потому и твой друг, в чем просим верить Вашим товарищам, солдатам 1-й роты 367-й пешей Минской дружины".

Вот с такой "охранной грамотой" он и поехал. Как в те страшные дни прадеду удалось вырваться из Финляндии и добраться до Калуги, загадка. Со всех фронтов хлынули орды солдат разложившейся армии, вдоль железных дорог развернулась вакханалия бесчинств и террора. Основными жертвами расправ становились офицеры, да и вообще все, у кого было "буржуйское" облачение и "слишком умное лицо". Из воспоминаний Александра Трушновича: "Пробираться означало: проверка документов, лишения, голод, езда на буферах, на крышах вагонов, в теплушках с озверелым народом, ожидание ареста и расстрела". Роман Гуль: "В Пензе на вокзальной площади какого-то проезжавшего через Пензу капитана самосудом убили за то, что он не снял еще погоны. И разнаготив убитого, с гиком и хохотом волокут большое белое тело по снегу…". Сестра милосердия Мария Нестерович-Берг: "Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей […] Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров. […] По всему пути валялись трупы офицеров, а в Воронеже были даже трупы расстрелянных рабочих, сваленные около станции. […] На наших глазах, на перронах, расстреляли восемь офицеров". И так – везде. Каким чудом прадед сумел пройти этот путь, не охранная же грамота спасла – ею в тех эшелонах можно было разве подтереться…

И вот Калуга, а там во всей красе цвела т. н. "Калужская советская республика" во главе с натуральным бандитом и мошенником Петром Витолиным, 25-летним латышским эсдеком, изгнанным из партии за растрату. Уже 12 февраля 1918 года "республика" провозгласила себя на военном положении, объявив мобилизацию в собственные вооруженные силы, главком которых стал 24-летний Павел Скорбач. 4 марта 1918 года "Калужская советская республика" объявила войну Германии и Турции! А вот Австро-Венгрии не объявили, забыли, наверное. Поскольку ни немцы, ни турки в Калуге так и не появились, власти занялись реквизициями – грабежами, вылившимися в кровавые стычки с обывателями. 26 апреля в Калуге свершился и свой военный путч: сместив Витолина, диктатором стал "главком" Скорбач.

14 мая 1918 года город содрогнулся от серии мощных взрывов: на воздух взлетел артиллерийский склад, ещё в 1916 году переброшенный из Бобруйска. Полыхнули и стали рваться патронные склады. Этому предшествовали интересные события: 1 мая 1918 года части "армии Калужской советской республики" по приказу своего "главкома" внезапно разоружили и разогнали охрану артскладов, не выплатив ей ни денежного содержания, ни продпайка. Новые охранники активно потащили на продажу "цветмет" – медные пояски, которые они срубали со снарядов. Может, бабахнуло, когда курочили один из снарядов? Но ещё за неделю до этого большевики вдруг объявили, что город… скоро взорвут белогвардейцы! По Калуге "поползли слухи, что белогвардейцы на днях взорвут артиллерийские склады и взрывами развалят город и захватят власть", – вспоминал капитан-артиллерист Василий Клементьев. Он полагал, "что слухи эти провокационные и распространяются самими большевиками. […] Возможно, большевики для скорейшей расправы с контрреволюционно настроенными людьми, которых там, конечно, много, хотят спровоцировать в Калуге восстание. Ведь Калуга – город не фабричный. Живут там старики пенсионеры, много семей офицеров […] ловкая провокация большевиков для расправы с неугодными лицами".

Красный командир Павел Воронов (слева) и его товарищи. СССР, 1920-е годы

Когда 14 мая рвануло, оказалось, что на ключевых перекрестках уже заранее расставлены пулеметы, а всего "через двадцать – тридцать минут после начала пожара по всему городу были расклеены большие красные объявления за подписями важных большевицких персон" с "объяснением" текущей ситуации и призывом "вылавливать белогвардейцев, устроивших пожар, чтобы в общем замешательстве захватить власть". Как пишет калужский краевед Валерий Продувнов, "в конце мая Калужский губчека получил шифротелеграмму из ВЧК: "В Калуге большой наплыв офицеров. Арестуйте всех и о результатах сообщите". Калужская ЧК перепоручила эту акцию уже милиции, которая за ночь задержала около 360 офицеров, вернувшихся с фронтов по домам. Отчитались перед Москвой об исполнении приказа, и с Лубянки пришла новая шифровка: "Подыщите за городом помещение, подходящее под концлагерь, поместите туда всех офицеров и взорвите". Милиция приказ не выполнила, сославшись на отсутствие "подходящего" помещения. Приехавший "помогать" отряд московских чекистов "решил проблему" проще: расстрелами…". [В. Продувнов. Эхо взрыва 1918 года // Калужская неделя, 2016, 21 апреля, № 15 (737), стр. 10.]

Такая вот жизнь. При этом у Петра Воронова, фронтовика-офицера, в Калуге не было ни дома, ни пенсии, ни работы. Устроился отставной подполковник вместе с сыном на кирпичный завод грузчиком. Но вскоре вышел приказ: уволить "буржуев". А нет работы – ты иждивенец, продовольственная пайка тебе не положена, подыхай. И вот уже бывших офицеров ставят на учет – с перспективой последующей постановки к стенке. Податься некуда, на дорогах заслоны: ловят офицеров, юнкеров и кадет, пробирающихся на Дон и Украину. Да и казалось уже, – после гибели генерала Корнилова, – что на Дону всё подходит к концу. Да и семья в заложниках – после регистрации. При этом практически всеобщее убеждение: большевики вскоре падут, сами перегрызут друг друга или их скинут. "Я не допускал мысли, – писал генерал Алексей Брусилов, сам пошедший на службу в Красную армию, – что большевизм еще долго продержится".

Тут-то Троцкий и бросил клич: бывшие офицеры, идите в новую армию! Многие офицеры искренне полагали, что идут служить не большевикам, а России, продолжать борьбу с немцами. А там и мобилизация приспела – для выжидавших. Уверен: география – едва ли не решающий фактор. Пробираясь с фронта, офицеры зачастую оказывались в ловушке: там, где до войны стояли их части – уже немцы или большевики. Штабы и многочисленные управления старой армии – в городах "красной зоны". Куда деваться офицерам, из которых, как с горечью отмечал генерал-майор колчаковской армии Павел Петров, никто "еще не отдавал себе отчета, что Советская власть потребует службы от всех военных без всяких рассуждений и условий, а это случилось скоро"?

Из учётно-послужной карточки бывшего подполковника Петра Воронова, хранящейся в Российском государственном военном архиве (РГВА): "Состоит на службе в РККА с 1 мая 1918 г.". Совершенно не верю в добровольность его решения вступить в Красную армию, но какой был выбор – между РККА и стенкой? Как и у его сына, в метрике которого черным по белому: сын офицера…

Добровольно или не очень, но, записавшись в Красную армию в мае 1918 года, мои прадед и дед наверняка избежали неминуемой смерти: летом по всей советской территории пошла волна арестов и расстрелов бывших офицеров. Докатилась она и до Калуги. Но к тому времени прадед уже в Красной Армии: командир батальона, помощник командира полка, начальник погранотряда Брянского пограничного района. Это были так называемые "отряды завесы", формально охранявшие разграничительную линию с немцами, неформально – прикрывавшие отряды, засылавшиеся на украинскую сторону для ведения боевых действий против немецких и австрийских оккупационных войск, которые находились там после Брестского мира. Эта "завеса", как писал Бонч-Бруевич, "являлась в то время едва ли не единственной организацией, приемлемой для многих генералов и офицеров царской армии, избегавших участия в гражданской войне, но охотно идущих в "завесу", работа в которой была как бы продолжением старой военной службы".

В ноябре 1918 года прадеда перевели в Новгород-Северский полк 1-й Украинской советской дивизии – помощником командира полка. Позже он назначен командиром тяжелого артиллерийского дивизиона, какое-то время командовал полком. В дивизии Щорса воевал против Петлюры, потом с польской армией, в очередной раз ранен. В 1925 году демобилизован, получил небольшую пенсию и остался в Чернигове, где у него уже была новая семья. Там и ушел из жизни в мае 1929 года: застрелился, умирая от рака горла. А может, что-то знал: чуть не сразу после похорон с ордером на его арест в квартиру вломились чекисты. И были жутко обозлены: бывший царский офицер, за которым они пришли, их опередил, сам распорядившись своей жизнью. Тогда как раз разворачивалась волна арестов бывших офицеров – кульминацией стало сфабрикованное дело "Весна". Так прадед "ускользнул" от чекистов… Его двоюродный брат не сумел.

Концлагерь для героя

Из регистрационной карточки Рязанского концлагеря за 1920 год: Воронов Владимир Иосифович, дворянин Херсонской губернии, 45 лет, в войну на фронте, полковник, командир дивизиона 26-й артиллерийской бригады, командир 25-го паркового артиллерийского дивизиона, в Донской армии, в команде выздоравливающих в Екатеринодаре, в Артиллерийском управлении. В начале марта 1920 года свалился в тифозной горячке и отправлен во Владикавказский лазарет, а 24 марта в город вошли красные.

Родился Владимир Иосифович в 1875 году в Вознесенске Херсонской губернии. Далее по заведенному: кадетский корпус, военное училище, война с Японией. К началу Первой мировой – капитан, старший офицер 4-й батареи 26-й артиллерийской бригады 26-й пехотной дивизии, расквартированной в Гродно. Поход в Восточную Пруссию, Мазурское сражение. По словам генерала Якова Ларионова, тогдашнего командира 2-й бригады 26-й пехотной дивизии, именно артиллеристы сыграли решающую роль в отражении немецких атак. Затем Варшавско-Ивангородская операция, кровопролитное Лодзинское сражение. "За отличия в делах против неприятеля" Воронов произведен в подполковники, удостоен орденов Св. Анны 2-й степени с мечами, Св. Владимира IV степени с мечами и бантом, но высшей из его боевых наград стало Золотое оружие "За храбрость" (Георгиевское оружие). Из Высочайшего приказа от 12 ноября 1915 года: командир 4-й батареи 26-й артиллерийской бригады подполковник Владимир Воронов "в ночь с 1-го на 2-е и днем 2-го июня 1915 года, находясь на передовом наблюдательном пункте, в сфере действительного ружейного и артиллерийского огня, настолько удачно руководил огнем своей батареи, что приостановил ожесточенное наступление неприятеля на перешеек между озерами Большой и Малый Шельмент; заставил неприятельскую артиллерию прекратить огонь, дал возможность своей пехоте удержаться на главной позиции".

Военнослужащие-корниловцы в эмиграции в Галлиполи (Турция), 1921 год

К концу 1917 года он на Румынском фронте. Кто-то из его товарищей сначала попал к Скоропадскому, другая часть сослуживцев оказалась в белых формированиях Юга России. Четыре офицера артбригады прошли с отрядом Дроздовского от Ясс до Дона. Всего я установил путь 24 офицеров бригады: 20 из них воевали в белых частях. У красных служил лишь подполковник Николай Нестеров, старший брат легендарного летчика Петра Нестерова. Но к моменту краха армии он был в "красной зоне", в РККА попал по мобилизации. Впоследствии преподавал в Военной академии имени Фрунзе, получил погоны генерал-майора интендантской службы. Похоронен на Новодевичьем кладбище.

Как именно брат прадеда очутился именно в Донской армии, мне не известно. Быть может, он лишь так показал на допросе: подавляющее большинство его сослуживцев – в Дроздовской артиллерийской бригаде, обозначить же принадлежность к "цветным" частям, особо ненавидимым большевиками, – неминуемая смерть. Вот и утверждал, что служил в Донской и лишь в Артуправлении, да в команде выздоравливающих. Явно скромничал: артиллерийский офицер с таким боевым опытом не мог околачиваться в штабах, да и кто бы ему такую роскошь позволил – на гражданской войне артиллеристы были в особой цене. Так или иначе, Рязанский концлагерь расформировали в феврале 1923 года, и следы моего родственника теряются (если, конечно, он до этого дожил: смертность в лагере была крайне высока). Пожелавшие вернуться в родные места должны были получить согласие на это от местных органов ЧК и ставились там на специальный учет. Но какие органы ЧК позволили бы полковнику вернуться в Гродно – уже польский? Маловероятно, что дали согласие и на его прием в родной Херсонщине. Множество бывших военнослужащих белых армий прямиком отправилось в Соловецкий лагерь, откуда уже не вышли.

Гражданская война прошла и по семье сестры прадеда, Марии Константиновны. Её муж, капитан Михаил Степанович Ржечицкий, – однополчанин и старинный друг прадеда. Участвовал в боях в Восточной Пруссии, в Лодзинской операции. Неоднократно водил свою 1-ю роту в бой, тяжело ранен, удостоен ордена Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. После госпиталя направлен уже в Москву, в запасную бригаду. Его следы теряются 14 августа 1918 года: в этот день всем бывшим офицерам приказали явиться на регистрацию в манеж Алексеевского училища в Лефортово. Явилось свыше 17 тысяч офицеров, почти всех тут же арестовали, многие нашли свой конец в тире соседнего Астраханского гренадерского полка. Могу лишь гадать, какая судьба выпала моему родственнику, но он словно испарился, так и не выйдя из манежа.

Его младшим братьям повезло не больше. Прапорщик Владимир Ржечицкий в апреле 1915 года попал в плен, после – Вооружённые силы Юга России и снова плен, уже красный. Далее на "особом учёте" в Одесской ЧК, и его следы теряются. Впрочем, бывшие офицеры, попавшие на "особый учёт" ЧК, обычно долго на этом свете не задерживались…

Судьба ещё одного из братьев Ржечицких, Константина, – настоящий сюжет для боевика. Согласно документам, 18 лет от роду добровольно вступил в военную службу вольноопределяющимся, за Русско-японскую – Знак отличия Военного ордена IV степени (как тогда именовался солдатский Георгиевский крест). В сентябре 1905 года получил первый офицерский чин, прапорщика, к началу Мировой войны – подпоручик 60-го пехотного Замосцкого полка. Когда летом 1914 года из кадров этого полка формировали 256-й пехотный Елисаветградский полк, Ржечицкого направили туда начальником полковой пулеметной команды. Именно он стал первым командиром будущего советского маршала и министра обороны Родиона Малиновского. Тот в свои неполные 16 лет сбежал из Одессы на фронт, и уже после выгрузки полка в Вильно солдаты упросили начальника пулеметной команды (в своей книге "Солдаты России" Малиновский именует его "поручик Ржичицкий") "оставить парнишку". Полковое начальство решение утвердило и в пулеметной команде Ржечицкого будущий маршал прошел свой первый год войны: подносчик патронов, наводчик пулемета. Малиновский с обидой упоминал, как Ржечицкий вычеркнул его из наградного списка. Однако свой первый Георгиевский крест в июле 1914 года Малиновский получил как раз по представлению начальника пулеметной команды Ржечицкого. В октябре 1915 года Малиновского ранили, и после излечения он в свой полк уже не вернулся.

Мой же родственник тоже был ранен, к началу 1917 года он капитан, командир батальона, кавалер пяти боевых орденов, ещё к двум представлен. Далее – "белая армия, черный барон…". В июне 1919 года капитан Константин Ржечицкий воюет в отряде генерала Виноградова, а затем во 2-м Корниловском полку, в составе которого и ушел в Галлиполи. Там он получил от Врангеля погоны полковника, в ноябре 1921 года новая эвакуация – в Болгарию. Последнее упоминание о нем там датировано осенью 1925 года. Затем история совершенно загадочная: по данным Одесского академического центра, 10 декабря 1928 года Константин Степанович Ржечицкий приговорён в Одессе к высшей мере наказания. Но как он оказался в лапах Одесского ГПУ? Другая странность: по тем документам он значится и как Марк Иванович Гречко. Быть может, нелегально перешел границу, скажем, по заданию РОВС, попав в чекистскую паутину с документами на чужое имя? Проверить эту догадку возможности пока не имею.

Похожих семейных историй в России немало, практически все – не со счастливым концом. Да и что можно считать счастливым, кроме выживания в той кровавой каше? И везде – порушенные судьбы, семьи, расчлененные по живому, разорванная связь поколений, которую столетие спустя приходится воссоздавать по ничтожным крохам, узнавая порой о своих предках поразительные вещи.