Приключения Пелагеи. Евгений Добренко – о перебродившем христианстве

Было это лет двенадцать назад. Я работал тогда профессором Шеффилдского университета, одного из самых левых, если не самого левого университета Англии. Когда-то один из главных центров индустриальной революции, всегда гордившийся своими пролетарскими традициями, Шеффилд был и остается оплотом самых радикальных леваков. В шутку его называют столицей "Советской Социалистической Республикой Южного Йоркшира". В только что открытом тогда Прохоровском центре я организовывал цикл лекций о современном состоянии гуманитарных наук и приглашал для участия наиболее ярких ученых-гуманитариев. Среди них был и, вероятно, самый выдающийся марксистский мыслитель современной Британии Терри Иглтон, автор более чем пяти десятков книг, выдающаяся публичная фигура, в меру скандальная (противоречивая, как сейчас говорят), но при этом невероятно яркая. Студентам это имя было прекрасно знакомо, поскольку его книги по идеологии, эстетике и теории литературы стали настоящей классикой.

Переписка с Иглтоном шла трудно. Неординарным он был во всем, включая повседневную жизнь: он, например, не пользовался имейлом. Поэтому переписываться с ним приходилось по почте. Переписка это затянулась (Королевская почта уже тогда работала неважно, да и он не отличался особой пунктуальностью), и вышло так, что, когда он добрался до Шеффилда, на Ближнем Востоке случилось очередное обострение. Кампус клокотал. Студенты стояли с палестинскими флагами, всюду красовались граффити "Свободу Палестине", и всех призывали подписывать бесконечные петиции. Проходили какие-то митинги и собрания. В один из таких дней и приехал Иглтон читать лекцию "Что случилось с литературной теорией?". Казалось, трудно найти что-либо менее релевантное для творящегося вокруг. И мы всерьез опасались, что у нас просто не будет аудитории, что, конечно, было бы унизительно для университета. Однако я решил, что магия имени, а главное, то, что Иглтон для студентов "свой", такой же левак, как и они, обеспечит явку. И не ошибся. Самая большая аудитория университета была забита до отказа, слушатели стояли в проходах и сидели на ступеньках амфитеатра.

Блестящий лектор, умеющий настолько образно и точно выражать свои мысли, настолько ярко, остроумно и неожиданно, доводя до блеска афоризмов, их формулировать, настолько убедительно строить аргументацию, что лекция слушалась на одном дыхании, Иглтон не разочаровал. Лекция завершилась овацией. После нее последовали вопросы аудитории. Они в основном касались современных эстетических и литературных теорий. Все было академически пристойно. Как организатор и модератор лекции, я чувствовал ответственность за происходящее, но, будучи уверенным в том, что лектор и аудитория находятся на одной волне, дал слово девушке в хиджабе, задавшей лектору вопрос о его отношении к богу. Иглтон ответил по-марксистски резко (он вообще говорил много чего резко и был далек от политкорректности): "Вчера бог был на стороне света, а сегодня – на стороне тьмы". Все молчали. Аплодировать никто не спешил.

Тогда я впервые понял, что можно, оказывается, быть марксистом и радикальным мыслителем, не впадая при этом в антиимпериалистический раж, к чему неокрепшее сознание молодых людей было совершенно не готово, поскольку идеализм и вера сочетаются в нем с радикализмом и отсутствием понимания (часто основанном на элементарном невежестве) всей сложности реальной истории, цветовая гамма которой далека от черно-белой картинки, созданной мейнстримной идеологией. Словом, девушка в хиджабе осталась, кажется, недовольной. В ее мире национализм и религиозность никак не противоречили левым идеям, вокруг нее были ее друзья, считавшие себя марксистами, которые свято верили в социальный прогресс, здесь и сейчас защищая… один из самых мракобесных режимов в мире. Они в этом никакого противоречия не видели.

А я думал о том, что Иглтон прав. Церковь действительно когда-то была центром просвещения, письменности, культуры, местом, где человек поднимался над "звериными законами эксплуататорского общества" к высотам Нагорной проповеди, к заповедям "возлюбить ближнего своего", а сегодня она оказалась центром обскурантизма, национализма, оправдания и разжигания войны. Можно сказать: а разве церковь не всегда была такой? Церковь действительно мало меняется, но все в истории относительно. Сегодня трудно представить себе, что когда-то то, что сегодня мы зовем Средневековьем, ассоциируя это с невежеством и варварством, было прогрессом по сравнению с реальными дикостью и варварством так называемых "темных веков", когда большая часть Европы под влиянием нашествия варваров вновь впала в язычество, и власть церкви ослабла. На этом фоне укрепление церкви в Средние века было прогрессивным.

Сейчас проекция полностью изменилась. А сознание миллионов, если не миллиардов людей – нет. Видя, как сегодня в многотысячных демонстрациях проходят по улицам европейских столиц радикально левые антиимпериалисты в одних рядах со средневековыми бородачами, выкрикивая одни и те же лозунги про Израиль как террористическое государство, проводящее геноцид, про сионизм как фашизм и про Запад как соучастника его преступлений, слушая сегодня риторику левых радикалов типа Джереми Корбина или Кена Ливингстона, дословно совпадающую с риторикой наиболее мракобесных авторитарных политиков правого толка типа Хаменеи или Эрдогана, я понимаю, что мы имеем дело с очень сложным пересечением религии и политики. И речь сейчас идет отнюдь не о политическом исламе. Речь, увы, идет о состоянии современного христианства.

Никогда бы эти многотысячные толпы не возникли на улицах европейских и американских городов, будь на то лишь воля бородатых мужчин в куфиях и женщин в хиджабах. Не возникли бы они и благодаря лишь левым активистам – крикливым, но малочисленным. Источник их силы – в разделяющем эти взгляды среднем классе. Большие массы относительно образованных и благополучных людей европейских и американских городов, которые поколениями воспитывались в риторике любви к ближнему, в этике самоотдачи, которым прививали мораль самопожертвования, составляют основную массу демонстрантов. Они видят, как эти заповеди ежедневно нарушаются на работе, в школе, дома. И изменить тут что-либо не получается. Почему же не поддержать их на таком безопасно далеком Ближнем Востоке? Эти люди в массе своей давно перестали быть прихожанами. Их церкви пустуют уже десятки лет. Однако не может же христианство, в котором две тысячи лет формировалась европейская цивилизация, слинять за три дня. Это же не Россия.

Да, говоря о том, что мы живем в секулярном мире, мы не только забываем, что в нем живет далеко не все человечество, но и делаем акцент на секулярной части мира, совершенно выпуская из виду ту его часть, что продолжает жить в средневековье сегодня (рассуждая о проблемах, порождаемых политическим исламом), но, что еще хуже, мы редко думаем о том, что же происходит в условиях секулярности с самим христианством. А это представляется мне наиболее важным. Нет, религия, определявшая жизнь людей многие тысячи лет, не выветрилась из массового сознания за несколько поколений. В современном секулярном мире мы имеем дело с превращенными формами религиозности. Процесс демократизации как бы открыл шлюзы церкви, и религиозность перетекла в моральные убеждения, социальное поведение, политические жесты.

Воплощением этого гуманизированного христианства среднего класса является нынешний папа римский. Сегодня он главный защитник беженцев в Европе, требующий дать приют и оказать помощь каждому. Пусть хоть пол-Африки и Ближнего Востока переберется в Европу – долг христиан всех их принять. Беженцы, бесспорно, меняют демографический и религиозный ландшафт Европы. В некоторых европейских государствах число верующих христиан и мусульман сравнялось. Во многих европейских городах пустующие христианские храмы переделывают в мечети. Казалось бы, задачей предстоятеля христианской церкви должна быть защита веры. Но, кажется, католическую церковь все это уже не беспокоит. Эта главная битва давно проиграна. Франциска поэтому больше всего волнует самочувствие беженцев. Слушая его, понимаешь, как умирают цивилизации: тот, кто должен вести, укреплять и вдохновлять, оказывается главным пораженцем. Буквально так: данное на днях интервью, в котором Франциск призывает к переговорам Украины с Россией, является прямым призывом к капитуляции перед чистым злом с использованием термина "поражение" и рассуждениями о "мужестве белого флага". Христианская Европа демонстрирует сегодня такое "мужество". Ее политическое поведение – демонстрация паралича воли – духовной, культурной, религиозной, военной…

Тема "сдачи и гибели" – главная тема христианства. Его архетип – жертва Христа. И эта жертвенность ведет христианскую цивилизацию к кульминации, к высшей добродетели – самопожертвованию. Иудаизм, из которого родилось христианство, не про смерть и не про то, что будет после нее, а про торжество жизни. Христианство о другом – оно о страданиях и жертвенности Христа, о его воскресении из мертвых. Да, о торжестве жизни, но это торжество находится за пределами земного существования и нарратива. А сам нарратив – о жертвенности и смерти. Христианство потому и оказалось столь успешным, что было ответом на человеческие страхи, главный из которых – страх смерти. Оно было попыткой этот страх заговорить. Но, когда спустя два тысячелетия сакральность, подобно позолоте, сошла, в секулярном обществе остались одни моральные конструкции, непригодные в прежнем мире, простирающемся за пределами Запада, в мире Путиных и Ким Чен Ынов, Эрдоганов и Асадов, Талибанов и ХАМАСов, аятолл и коммунистов. В мире, который, как показал ХХ век и наше время, изменился мало. Прийти к этим людям с призывом "возлюби врага своего" и рассуждениями о "мужестве белого флага" – не то же ли это самое, что вернуться Навальному в Россию?

Итак, эта основная группа урбанизированного секулярного населения, наиболее образованная, культурная и продуктивная, для которой моральным императивом и второй натурой стало гуманизированное христианство, понятое как человеколюбие, пацифизм, непротивление злу и, говоря словами Белинкова, "сдача и гибель", имеет своим политическим представителем леволиберальные партии, которые сегодня отступают под напором более радикальных левых политических сил. И если они пока не пали, то по двум лишь причинам.

Первая состоит в том, что, помимо урбанизированного просвещенного христианства, сохранилось христианство традиционное, если можно так выразиться, крестьянское христианство, то есть те, кто, подобно американским евангелистам или жителям "маленькой Британии", верят тому, что написано в Библии, вполне буквально. И эти люди, менее просвещенные, чем космополитические элиты столиц и крупных городов, склонны следовать скорее здравому смыслу, чем политкорректным доктринам. Для доктрин имеются левые партии. И тут мы подходим ко второй причине.

Она состоит в том, что у левых всегда была проблема с электоратом. Первыми с ней столкнулись большевики, устроив "пролетарскую революцию" в крестьянской стране, а затем на протяжении многих десятилетий выдумывая (главным образом в производственных романах и фильмах) несуществующий "рабочий класс". Казалось бы, сегодня с этим у них не должно быть проблем: униженных и оскорбленных в мире становится все больше. И поскольку жалость – специфически христианский товар, всем сегодня хочется стать объектом христианской жалости. Социальные классы, группы этнических, сексуальных, возрастных и других меньшинств, даже целые народы борются за право считаться жертвами геноцида, Холокоста или, на худой конец, апартеида…

Левые оседлали эту риторику виктимности. Но эта риторика – продукт гуманизированного христианства либеральных элит. И здесь для левой политики возникает фундаментальная проблема. Основой электората левых партий являются неимущие классы – dispossessed, а значит, люди с ограниченным доступом к образованию и культуре. Неудивительно, что в их среде крайне высок уровень предрассудков, национализма, расизма, трайбализма, сексизма и так далее. В результате левая повестка оказывается в кричащем противоречии с той социальной средой, интересы которой она якобы выражает. И левые, выражающие вовсе не интересы "своего" электората, а образованных политкорректных элит и верхнего слоя среднего класса, приходят к одному электорату с повесткой другого, раз за разом ошибаясь дверью. В результате "их" электорат голосует за кого угодно – за правых популистов, националистов, консерваторов, клерикалов, приводя к власти то Трампа, то Орбана, то Фицо, то Качиньских, приведет в конце концов и Ле Пен, – только не за них. Сегодняшние левые – это фактически радикальные выразители идеологии гуманизированного христианства, отравившиеся собственной политкорректностью.

Поворот среднего класса и радикально левых сил к мигрантам, сексуальным и этническим меньшинствам, к униженным и оскорбленным вчера и сегодня во всем мире свидетельствует о том, что секуляризации помогли состояться. Уж больно соответствует все происходящее интересам сохранения процветающей в мире экономической системы. Более того, в этих условиях эта система достигла небывалого расцвета. А все потому, что за последние восемь десятилетий капитализм извлек уроки из истории: с демократизацией не надо бороться – ее надо душить в объятиях.

После той самой лекции Терри Иглтона, с которой я начал эти заметки, прозвучал вопрос о том, как он относится к современным феминистским и постколониальным теориям. Ответ одного из главных представителей критической теории восхитил: все эти теории, заявил он, – продукт поражения революции 1968 года. Все они призваны увести от главных вопросов, сформулированных Марксом: вопросов о собственности, эксплуатации, классах, распределении результатов труда – и свести все к политике идентичности. Все эти теории заменные, эскапистские и в конечном счете работающие на отвлечение от главных вопросов, а потому служащие укреплению капитализма. Как сейчас говорят, живите теперь с этим.

Левые радикалы считают себя марксистами и потому атеистами. Но советские люди тоже считали себя атеистами. Этот доктринальный атеизм не имеет ничего общего с сугубо религиозной структурой сознания, на которой основано современное массовое общество, так же как и тоталитарные режимы, воспроизводящие в масштабах государства иерархическую патриархальную структуру "большой семьи" с вождем на вершине вместо бога, с самобичеванием и саморазоблачением перед товарищами вместо исповеди и покаяния, с секретной полицией вместо инквизиции и так далее. Религиозному сознанию тысячи лет. Оно несопоставимо шире и глубже укоренено, чем атеизм (который и сам по себе может рассматриваться как форма религиозного сознания).

Противоположным как гуманизированному, так и крестьянскому христианству полюсом может служить российское православие, которое не просто питается антимодернизмом, но стало религиозным обоснованием современной политической реакции и архаики. На обоих полюсах этой дуги мы видим выпадение из христианства и переход религии в политическое поле. В первом случае – его превращение в повседневную этику, обосновывающую левую политику идентичности и защиту униженных и оскорбленных. Во втором – полное слияние церкви с государством в проведении правой политики социальной архаизации. В этом втором случае процесс все же, как представляется, зашел настолько далеко, что можно говорить фактически о завершении истории христианства в России. Символической точкой его можно считать собор Воскресения Христова, главный храм ВС РФ – фактически языческое капище, хранящее не христианские реликвии и не мощи святых, а фуражку Гитлера (хорошо хоть не скальпы врагов).

Конечно, разные церкви (в том числе и христианские) смотрят на мир с разных колоколен, но все же все они говорят о боге, о духовном, о смысле жизни, о ценностях, об общечеловеческом и тому подобном. РПЦ говорит почти исключительно о русском национальном и занимается массажем национального Эго. Иногда неясно даже, что в ней вообще от церкви. Она превратилась в какой-то националистический агитпроп с кадилами. И неслучайно оказалась одним из столпов современного русского фашизма. Все эти "Мы русские. С нами Бог" и тому подобные лозунги находятся, конечно, ближе к языческому богу, чем к христианскому.

Если и есть смысл в религии в ХХI веке, то это идея единства человечества, а не идея разобщения и противопоставления племен и рас. Именно последним почти исключительно и занимается РПЦ. Может быть, она и еще чем-то занимается, но общего языка она, кажется, ни с кем больше не находит. Это христианство "в отдельно взятой стране". Каков поп, таков и приход. И – наоборот. Страна елейных тетушек в платочках, готовых разорвать в клочья любого, кто против царя и Отечества, и бородатых дядек в рясах, рассуждающих с амвонов, как отставники-охранники на автостоянке под пиво – только что без мата. По мощам и елей...

Новости приносят каждый день диковинные высказывания о вере и современном мире настоятелей РПЦ – от каких-то местных батюшек до патриарха. Читая эти откровения, начинаешь понимать, что передо тобой настоятели "пацанов" из нашумевшего сериала: в их речах столько заскорузлого невежества, откровенного хамства, преклонения перед силой, дремучего национализма и антисемитизма, ненависти к миру и презрения к человеку и человечеству, иррационального (а чего еще ждать от веры?) отвращения к прогрессу и модерности, склонности к насилию, что возникает вопрос: а что вообще РПЦ имеет общего с христианством и насколько пристало христианину принадлежать к такой церкви? Ведь это уже не отдельные "проявления" и "искажения", но системное перерождение всего этого института, который вряд ли можно будет вернуть на путь Евангелия без полного разгона всей этой безумной братии. Проблема, однако, не в том, что таков поп, а в том, что таков и приход...

Когда слышишь отовсюду, что наш мир "слетел с катушек", невольно вспоминаешь о том, что этими "катушками" всегда была религия. Хорошо это или плохо, расставание с ней – неизбежный и долгий процесс. Но, пока это происходит, пока мир не нашел другой почвы, все мы похожи на ту гоголевскую дворовую девочку Пелагею, что путала право и лево, – нелепую уже двести лет назад, а сегодня являющуюся примером опасной неадекватности.

Евгений Добренко – филолог, культуролог, профессор Венецианского университета

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции​