Прокурор снисходителен, защита уступчива. Поэт в зале суда

Г.А. Шенгели. Из зала Московского губернского суда: избранные репортажи (1926–1927) / сост., пред. и коммент. А.В. Маринина. – М.; СПб.: Нестор-История, 2021

Есть окна, шлифованные, как монокль,
И для этих окон мир –
В платье потертом, без воротника,
И всегда сер и сир.

Есть окна брезгливые, как микроскоп,
Вытаращенный на клопа,
И для них в мире есть лишь клоп,
Не любовь, не боль, не тоска.

Георгий Шенгели написал это стихотворение в 1926 году, в то же время, когда чуть ли не ежедневно ходил на Тверской бульвар, где в бывшем особняке сына водочного магната Смирнова расположился Московский губернский суд. Шенгели работал судебным репортером "Гудка" и смотрел на мир подобно изображенным в этих строчках окнам.

В отечественной литературе уже существовала, хотя и недолго, традиция судебных очерков. Собственно говоря, и состязательные открытые судебные процессы проводились в России лишь со времени реформ Александра II Освободителя. Дань жанру отдали и великие русские мастера. Федор Достоевский в своем "Дневнике писателя" 1876–1877 гг. освещал процессы Кронеберга (февраль 1876, жестокие наказания маленькой падчерицы), Каировой (май 1876, покушение на убийство жены любовника), Корниловой (октябрь 1876, апрель и декабрь 1877, мачеха выбросила из окна 6-летнюю дочку мужа). Эти трагические случаи были для писателя поводом критиковать гласное и человеческое судопроизводство вообще; особенное неприятие Достоевского вызывала адвокатура: в сторону знаменитого Спасовича и его коллег литератор выпустил в "Дневнике" не одну критическую стрелу. Размышления и впечатления Достоевского о российском суде отразились, разумеется, и на страницах его последнего романа. Однажды подвизался судебным репортером молодой Антон Чехов. В ноябре-декабре 1884 года он освещал на страницах "Петербургской газеты" судебную историю Городского общественного банка в г. Скопине Рязанской губернии ("Дело Рыкова и комп."). Банк был основан в 1857 году, казалось, процветал, но в октябре 1882 г. был признан несостоятельным должником на сумму почти в 12 миллионов рублей.

Итак, писатели шли в судебные камеры за вдохновением и за гонораром. В случае Шенгели имел место второй вариант. Как известно, в 20-е годы в московской редакции железнодорожной газеты "Гудок" собрались очень перспективные и талантливые молодые литераторы. Большинство из них чуть раньше работали в ЮГРОСТе. Вот как описывал К. Паустовский здание на Солянке, где размещалась также и редакция "Гудка": До революции во Дворце труда был воспитательный дом – всероссийский приют для сирот и брошенных детей То был громадный, океанский дом с сотнями комнат, бесчисленными переходами, поворотами и коридорами, чугунными лестницами, закоулками и подвалами, наводившими страх, парадными залами и даже бывшей домовой церковью (4-я полоса). Юрий Олеша, писавший там под псевдонимом "Зубило", вспоминал годы в "Гудке" как едва ли не самые счастливые в своей литературной биографии. В комнатах и коридорах Дворца труда сложился тандем Ильи Ильфа и Евгения Петрова (и они описали его в "Двенадцати стульях"). Кстати, о судебных источниках в творчестве. Публикатор наследия Шенгели А. Маринин обоснованно считает, что случай, описанный поэтом-репортером в заметке "Клад в кресле" (9 февраля 1927 г.), лег в основу сюжета "Двенадцати стульев". Сотрудники МУУРа Можаровский и Русаков, превышая свои полномочия, помогали девушке искать спрятанные отцом в распроданный по незнанию мебельный гарнитур деньги. Любопытно, что Николай Можаровский был зятем писателя Василия Яна, в годы Гражданской войны служил правительству Колчака, в 1927 г. был осужден за превышение полномочий, во время Большого террора репрессирован. Биограф Яна пишет, что писателю сообщили о смерти Можаровского в 1943 г., но в базе жертв репрессий "Международного Мемориала" указано, что в 1947 г., находясь в лагере, Можаровский снова был осужден на 10 лет лагерей. Аналогично и материал репортажа Шенгели "Дым без огня" (17 октября 1926 г.) о вероятном поджоге дома в Филаретовском переулке его же жителями (суд вынес оправдательный вердикт за отсутствием доказательств) Ильф и Петров использовали в истории "Вороньей слободки". Наверное, следует указать, что Остап Бендер, придя к Корейко с доказательствами деятельности подпольного советского миллионера, пародирует судебный процесс.

Согласно архиву "Гудка" и автобиографии Шенгели, написанной им, вероятно, в середине 50-х и опубликованной Марининым в 2018 г., поэт сотрудничал с газетой железнодорожников в 1925–1928 гг. Обычно он печатался под псевдонимами. Заметки на политические и общественные темы Шенгели подписывал "Платоном Ковровым", для судебных репортажей использовал имя медведя из поэмы Гейне – "Атта Троль". Всего публикатор выявил в подшивках "Гудка" с мая 1926-го по сентябрь 1927 гг. 150 материалов Шенгели из зала суда. В настоящей книге переизданы заметки о 40 делах.

Процессы, на которых работал Шенгели, посвящались широкому спектру обвинительных статей. Рассматривались и преступления, совершенные при царском режиме (дела полицейских агентов – провокаторов и царских правоохранителей), и убийства, и ограбления (индивидуальные и групповые), и должностные преступления, и бытовое и сексуальное насилие, и проституция, и коррупция, и аварии на производстве. Времена тогда были, что называется, "вегетарианские", далеко не все процессы заканчивались обвинительными приговорами; нередко в последний момент расстрел заменяли заключением, а реальный срок – условным. Красный террор уже закончился, а годы решительного перелома и всеобщего "вредительства" еще, по счастью, не начались.

Остановлюсь на некоторых любопытных и характерных процессах. В мае 1926-го Шенгели освещал процесс по давнему делу "Хамовнической давилки". В годы Первой революции и столыпинского режима в Хамовнической полицейской части (здание по-прежнему украшает Комсомольский проспект) приводились в исполнение смертные приговоры военно-полевых судов: Станок у нас – почетное слово. У станка стоит рабочий и строит новую жизнь. Там, в полицейском сарае, в давилке, это слово имело позорный смысл. Там станком назывался стол с водруженным на него табуретом. На этот табурет ставили осуждённого, этот табурет выдергивали у него из-под ног, когда петля была надета, затянута на шее, и веревка закреплена у столба. От настоящего станка через революционный акт к "станку" давилки – таков был путь рабочего в те годы ("Мастера намыленной петли". 8 мая 1926 г.). На скамье подсудимых очутились исполнители, "ввиду давности лет" расстрел им заменили десятью годами заключения, а врача и вовсе оправдали. Эта история вдохновила выпускника ВХУТЕМАСа Порфирия Крылова (одного из будущих Кукрыниксов), в качестве дипломного проекта он написал картину "Хамовническая давилка" (1927).

Рисунок Г. Шенгели в "Гудке". Обвиняемые по делу "Хамовнической давилки".

Всегдашней жестокостью отличалась организованная преступность: Вся шайка – мелкие грабители, но крупные убийцы. Грабили главным образом одежду, обувь, один раз добыли только 40 копеек и грамм кокаина. Но убивали беспощадно. Каждый грабеж сопровождался убийством. За лето 1925 года восемнадцать трупов скользнуло в воду Крутицких прудов, Яузы, в трубы канализации, исчезло в могилах деревенских кладбищ, истлело под мусором и навозом свалок. Серов всегда носил при себе лопату без рукоятки ("Серовская шайка". 30 января 1927 г.).

Рассадником преступлений было новое советское коммунальное жилье: Маленькая квартира в большом доме на Арбате. Крохотные комнаты и уйма народу. Песни в одной комнате, гармошка в другой, пьянка в третьей, зажатые уши и зубрежка учебников в четвертой, зажатый рот и покушение на изнасилование в пятой. Кочерги и поленья в этой квартире служат орудиями нападения и защиты, окна выпускают вопли о помощи, самовары летят вслед неугодным гостям. Это называется жизнью ("Потёмки быта". 24 сентября 1926 г.). В данном случае все кончилось неудачной попыткой изнасилования, но пока шел процесс, была убита на улице свидетельница, а в других жилищах царили принудительный труд, притонодержательство и иное насилие. Постепенно Гульджи совсем распоясался. Он запирался со своими продажными подругами в задней комнате, пил водку, истреблял всякие закуски, а жена и работница должны были в это время работать в мастерской. За трудолюбие Гульджи иногда выбрасывал им обглоданные кости курицы ("Гарем в Москве". 15 сентября 1926 г.). "Работница" Моисеева была также и любовницей этого Гульджи, она же его и убила, получив два года заключения без строгой изоляции.

Часто совершались разнообразные должностные преступления. Комитет управления Сухаревского рынка ("сердце Сухаревки") платил милиции нечто вроде "жалованья". Коммерческие директора ГУМа угодили под суд за подлог, утаивая недостачу пяти тысяч. Дирекция Исторического музея продавала предметы из Запасного фонда на аукционе ВСНХ, а картины Айвазовского, Коровина и др. назывались копиями, продавались буквально за несколько рублей комиссионному отделу ВСНХ, позже перепродавались там же, на аукционах.

Регулярно совершали должностные преступления и сотрудники органов правопорядка. В репортажах Шенгели есть примеры превышения полномочий и милиционерами, и следователями, и работниками юстиции:

В нашем отделении очень просто было, – рассказывает Фролов. – Начальник Азаров 100% краж раскрывал. Приведут арестованных, и начинается биение: чтоб сознавались – брали ли барахло? В рыло не били, чтоб знаков не было. – А крик? А шум? Не боялись, что услышат, узнают? – спрашивает судья. – Нет: без криков в милиции не обойтись. А потому во время биения Сенаторов песни пел, чтоб не было слышно ("Ашитковские держиморды [Бронницы в Подмосковье]". 23 июня 1927 г.).

Наум Левитан (у него была в аренде маленькая текстильная фабрика) был вызван в МУУР, допрошен там по какому-то совершенно для него непонятному делу о краже хлопка, был объявлен арестованным, а затем ему предложили освободить его за взятку в пять тысяч рублей ("Вымогатели". 15 июня 1927 г.).

К Львову ходили жены, братья и отцы обвиняемых (есть в их числе обвинявшиеся в бандитизме, в убийстве, в контрреволюционном восстании и пр.), чтобы "выкупить родных", – и Львов настойчиво и хищно драл с них деньги, не брезгуя в то же время "натурой": башмаками, костюмами. "Техника" его была проста: он не заносил соответственные дела в реестр, не составлял обвинительных заключений, своему прокурору Луковникову лгал о состоянии дел своего участка ("Арзамасский гусь". 10 апреля 1927 г.).

Георгий Шенгели. 1928-1929.

Проштрафившихся правоохранителей тоже наказывали различно: некоторых осудили на сроки от 3 до 10 лет, а прокурорского помощника Львова и уполномоченного МУУРа Степанова, неудачно вымогавшего пять тысяч, приговорили к расстрелу, хотя Степанов незадолго до того ликвидировал страшную шайку Котова, убийцы 132 человек.

Разумеется, Шенгели не забывал в зале суда и о своем ремесле литератора. Обстоятельства благоприятствовали созданию моментальных и выразительных портретов – подсудимых, потерпевших, иных участников различного пола и возраста:

Он – ладный широкоплечий парень с воловьей шеей, весь налитый мускулами; она – массивная ожирелая женщина с резко дегенеративным лицом ("Узел и глаз (Дело студента Конева)". 2 июня 1926 г.).

Главарю шайки Лоскутову – 18 лет. Стройный мальчик с приятным лицом и живыми глазами. Его товарищи – Феляев, молчаливый с тяжёлой челюстью парень, похожий на фельдмаршала Кутузова, долговязый Антонов, впивающийся стеклянными глазами в каждого свидетеля, чёрненький медвежонок Ларичев ("Лихие ребята". 21 августа 1926 г.).

Интересно, что Шенгели, обладавший также талантами рисовальщика, делал в суде и наброски, часть их тоже публиковалась в номерах "Гудка". Подмечал поэт не только внешние черты подсудимых (главным образом), но и особенности их характера, манеру поведения в трудной, даже критической ситуации:

Слегка смаргивает слезы Чугунов, вбок, понуро смотрит Фролов, молодцевато затягивается папиросой Грудцын, хмурится Жабин. Черными живыми глазами осматривает публику Веселитский: он знает, что ему расстрел не грозит. Но все они – спокойны. Спокойны были раньше, тогда, спокойны и теперь!.. ("Мастера намыленной петли: Дело царских палачей". 8 мая 1926 г.).

Странное что-то есть в отношениях этих людей. Они не топят друг друга, как бывает обыкновенно в подобных процессах, - они друг друга выгораживают. Когда суд задаёт Вантушу вопрос – не мог ли Левин подделывать его визу на квитанциях в получении денег, – Вантуш решительно отрицает эту возможность. Когда спрашивают Левина, почему оставшийся неарестованным Вантуш давал деньги его семье – не за то ли, что он, Левин, возьмёт вину на себя, – Левин объясняет это исключительно человеколюбием Вантуша. Странное рыцарство взаимной поддержки, странная близорукость в совершении растрат ("Карьера Вантуша". 21 мая 1926 г.). Карл Вантуш был плотником, одним из лидеров Венгерской революции, комиссаром земледелия Венгерской Социалистической Республики. За растрату 3500 рублей их с Левиным приговорили к 2 годам заключения. Умер Вантуш в 1927 г., в тюрьме или на свободе, не знаю, но похоронен на Новодевичьем кладбище.

Рисунок Г. Шенгели в "Гудке". Обвиняемые в содержании притона разврата Ивановы

Для читателей и исследователей представляют немалый интерес особенности молодого советского судопроизводства, которые описывает наблюдательный Шенгели. Неоднократно отмечается склонность к насилию, так сказать, "наследие" жестоких лет Гражданской войны: На скамье подсудимых – женщина в полтора аршина ростом, горбатая. На другой скамье – потерпевшие: 8 человек, в том числе двое рослых рабочих и престарелая б. княжна Шаховская. Подсудимая Фирковская, инвалидка гражданской войны, у всех отняла всякую радость жизни. Фирковская же говорит, что это они, потерпевшие, три года подвергают ее пыткам ("Война в Калошином переулке". 6 января 1927 г.). Суть этой коммунальной свары сводилась к тому, что увечный ветеран Гражданской войны Фирковская решала бытовые конфликты в квартире с помощью группы "инвалидов войны", которые врывались и избивали соседей Фирковской. Суд отправил ее за решетку на месяц, но выселять из квартиры не стал! О пагубном влиянии Гражданской войны и террора (красного и белого) на души советских людей размышляли многие незаурядные коллеги Шенгели. В набросках Олеши к пьесе о писателе Занде заглавный герой приходит в гости к семейной паре, казалось бы, вполне заурядной. Но в разговоре быстро выясняется, что муж не так давно освободился после тюремного заключения, которое отбывал за покушение на убийство прошлого мужа женщины. И литературно мыслящий Модест Занд, конечно, вспоминает Раскольникова-убийцу и подводит неутешительные итоги, осуждая революционную мораль и практику: В этом романе один студент решил старуху убить, чтобы проверить силу. Убил… а потом совесть. А теперь ведь нет совести. Революция убивала тысячи ("Черный человек (пьеса о Занде)". 1932).

Советский суд придерживался классового подхода при рассмотрении дел. На практике это означало, что пролетарию легче было рассчитывать на снисхождение при вынесении приговора. Вот, к примеру, два похожих случая, когда мужья пытались убить своих жен из ревности или за назойливость:

В годичный срок Конев из рядового грузчика становится председателем месткома и несколько раз переизбирается на эту должность. Происходит редчайший в судебной практике случай: из публики подымается гражданин и выражает желание выступить защитником Конева. Неожиданный защитник, т. Разгон, даёт убедительный анализ классовой подоплёки процесса. Он указывает, что Конев – типичный пролетарий, с настоящей трудовой и боевой закалкой, попавший с фронтов в нэповскую Москву и столкнувшийся с представительницей вырождающейся мелкой буржуазии, с дочерью нефтяного маклера, которая, сумев проникнуть в партию, принесла с собой все трупные яды обреченного на гибель класса. И эти яды разъели душу Конева и толкнули его на преступление ("Узел и глаз". 4 июня 1926 г.).

Председатель Всероссийского союза поэтов Шенгели в окружении должностных лиц организации, 1926 год

Прокурор тов. Цейтлина даёт классовый анализ происшедшей драмы: люди старого закала, люди с мещанской идеологией смотрят на женщин как на собственность, считая себя вправе распоряжаться их жизнью. Марсаков превратил жизнь молодой женщины в пытку и пожелал закончить ее казнью ("Папиросник из Моссельпрома". 9 октября 1926 г.).

В результате советский суд приговорил 57-летнего лавочника-папиросника, поэта-дилетанта Марсакова к 5 годам заключения со строгой изоляцией за нанесение молоденькой жене легких ранений перочинным ножичком. А молодого пролетария Конева, который изувечил своей жене лицо и вырвал (!) глаз, осудили всего на год. Обвинителем в деле папиросника была помощник московского губпрокурора Виктория Цейтлина. Ее Шенгели упоминает на страницах своих репортажей не раз. Виктория Цейтлина родилась на Полтавщине в 1888 г., в РСДРП вступила в 1904-м, была жертвой еврейских погромов, с победой советской власти перешла в органы юстиции. В 1931–1933 гг. была прокурором Московской области, но год спустя была репрессирована, дальнейшая ее судьба неизвестна.

О преступлениях и судах в 20-е гг. советские литераторы писали довольно часто. Была тенденция обобщать, делать определенные социокультурные выводы. Например, появился термин "чубаровщина". "Чубаровское дело" слушалось в декабре 1926 года в Ленинградском губсуде. 22 человека, в том числе комсомольцы и кандидат в партию, обвинялись в изнасиловании девушки. По аналогии придумали и "кореньковщину". 9 мая 1926 года студенты Горной академии (Москва) братья Кореньковы и Смирнов покушались с целью ограбления на кассира Академии и убили его жену. Несколько ранее жена Константина Коренькова покончила с собой, брат в заключении тоже пытался свести счеты с жизнью, сам Константин Кореньков бежал из зала суда и т.д. – Шенгели подробно и красочно писал в январе 1927 г. об этом процессе, результатом которого стали расстрельные приговоры, впрочем, замененные 10 годами заключения. Причинами "чубаровщины" и "кореньковщины" литераторы и журналисты, естественно, считали недостаточно активную и энергичную интервенцию партии и комсомола в повседневную жизнь советской молодежи. По материалам "дела Кореньковых" В. Киршон и А. Успенский сочинили пьесу "Ржавчина" (1927), шедшую не только в советских театрах и клубах, но и на Бродвее.

К чести Шенгели, нельзя не отметить, что поэт в подобных идеологических кампаниях участия не принимал, старался оставаться нейтральным хроникером, по возможности, благожелательно настроенным. Репортаж о суде над двумя очень опытными машинистами, из-за недосмотра которых случилась крупная авария с пятью погибшими, поэт завершает таким комментарием к условному приговору суда: Железнодорожники расходились с удовлетворением: виновные сумеют загладить свою вину.