Сан-Франциско на Волге. Цветы без корней Сергея Давыдова

"Мне хотелось быть Анной Политковской, Куртом Кобейном и Бритни Спирс одновременно", – признаётся герой романа Сергея Давыдова "Спрингфилд". Андрей вырос в Тольятти, городе, где "все друг друга за что-то ненавидели", и поехал учиться в Самару. "Самара – это несостоявшийся Лос-Анджелес со своими гедонистами, бесконечными пляжами и силиконовыми долинами в виде заводов и технических вузов, а Тольятти – русский Детройт". Американские телесериалы, романы Чака Паланика и фильмы Гаса ван Сента преображают пейзажи русского Поволжья. Андрей и его любовник Матвей живут в воображаемой Калифорнии. "Спрингфилд" – это прежде всего love story, и именно любовь преображает все вокруг.

"Мне было противно от себя, и я думал, что все мы пахнем насилием, ненавистью и несвободой, потому что так пахнет всё вокруг нас. Но Мэт другой. Мэт – это русский широкоплечий калифорниец в шортах с акулами и в белой сияющей майке", – размышляет герой романа.

История – фантазия, но в значительной степени “Спрингфилд" – автобиографический роман, и многое в биографии Андрея совпадает с историей Сергея Давыдова. Он открытый гей, вырос в Тольятти, учился в Самаре, затем поступил в ВШЭ. "Спрингфилд" был закончен в 2022 году, когда государственная гомофобия после успеха "Лета в пионерском галстуке" обрушилась на издательства, так что вышел роман за границей – это была первая книга, которую выпустил Георгий Урушадзе, основатель проекта Freedom Letters. Вскоре там же вышло и собрание пьес Сергея Давыдова – еще недавно они получали награды, но после того, как автор выступил против войны и уехал в Германию, в российских театрах его имя оказалось под запретом.

Сергей Давыдов рассказал Радио Свобода о своих творческих принципах, жизни в России и опыте эмиграции.

– Мы записываем этот разговор для Радио Свобода, а ваша книга называется "Пять пьес о свободе". Что такое свобода для вас?

– Либо жажда свободы, либо последствия обретения свободы во всех этих пьесах играют важную роль. Я пытаюсь посмотреть с разных сторон на разную свободу. А для меня свобода – это свобода политического высказывания, свобода самоопределения, свобода самовыражения, свобода выбора.

– Если говорить о пьесе "Республика", в которой речь идет о гражданской войне в Таджикистане, то свобода здесь, наверное, со знаком минус, потому что она привела к чудовищным страданиям – особенно русскоязычных беженцев. Совсем не та свобода, к которой стоит стремиться.

– Эта пьеса касается моей семьи. Все мои родственники десятилетиями – кто-то со времен Российской империи, кто-то со времен репрессий, потому что был сослан, – жили в Таджикистане. Я первый, кто родился в России в 1992 году, когда моя мать переехала после гражданской войны в Таджикистане. Для меня это очень важная пьеса. Это пьеса о том, как этнические русские поехали в Россию, потому что искали спасения и придумали миф о большой, сильной, богатой, красивой России. Они приезжают в Россию, и оказывается, что они совершенно не нужны. Я думал, что такую пьесу точно никто не будет ставить, особенно большие репертуарные театры в 2020–21 годах. И тут ее начинает ставить огромное количество режиссеров, включая Каму Гинкаса. Я понял, что правильно выбрал прием остранения. Я сказал о брошенности россиян внутри России при помощи событий 90-х годов. Это сработало. Таким образом, мне кажется, удалось подсветить сиротство внутри собственной страны. Эта пьеса, конечно, о свободе – о свободе самоопределения Республики Таджикистан. Но в то же время она и об отверженности россиян, для меня это важнее.

– Это пьеса для театра, но я читал ее как поэму. И "Границу" тоже. Знаю, что вы пишете верлибром, а потом превращаете стихи в прозу. И роман ваш так написан…

– Да, это так. "Республика" и "Граница" стали дилогией, это драматические поэмы по жанру. Я не очень умею писать прозу и никогда не хотел быть прозаиком. Я понимал, что люди не будут особо читать поэзию и драматургию, в России нужно и написать роман, и прочитать роман, а остальное как будто бы не совсем литература. Я умею писать драматургию, вроде бы умею писать поэзию. Но как из этого сделать прозу? Я начал придумывать этот ход. Я сперва пишу верлибр, потом убираю enter и дописываю связки. Получается, мне кажется, достичь густоты, и ритм есть. Я драматург, а в театре очень важен ритм текста. Самое главное, что для меня это выход, так я чувствую себя комфортно, когда я пишу прозу.

– Кто ваши учителя в литературе? Ваш герой в "Спрингфилде" упоминает Чака Паланика и Славу Могутина. Кто еще?

– Чак Паланик, Слава Могутин – когда я был одиноким подростком в городе Тольятти в нулевые годы, они были восхитительным глотком свободы. Я думал: неужели так можно? В сравнении с этой монокультурой, которая тебя везде окружала, это было потрясающе. Я вообще с огромным удовольствием вспоминаю то время, потому что тогда еще было потрясающее MTV, были оранжевые книжки [серия "Альтернатива" издательства АСТ], были издания, которые вы делали, все это было восхитительно. Идет дискуссия о "великой русской литературе", что она якобы порождает монстров. Но насколько люди, которые принимают политические решения в России, состоят из Достоевского или Ломоносова? Я думаю, что они в большей степени состоят из телевидения 90-х, джинсов, многотомников Дюма, "Анжелики, маркизы ангелов" или чего-то такого. Насколько они состоят из того, что принято считать школьным каноном? Думаю, что в небольшой степени. И я не сильно от них отличаюсь. Безусловно, я читал все это, я еще и филологическую магистратуру Высшей школы экономики закончил. Но по большому счету меня складывала массовая культура, которую я наблюдал. Мне повезло, что я рос в ту же самую эпоху MTV, меня окружали панки-друзья, я читал "Историю глаза" Жоржа Батая и драматургию Сары Кейн. Меня всегда привлекало то, чего точно нет и не будет в школьной программе. Я всегда выбирал то, что мне не предложит официальная культура.

– Да, обычно, когда говорят, что русская культура виновна в том, что происходит в политике, представляешь роман Тургенева или стихотворение Тютчева. Но культура – это ведь и культура взаимоотношений в обществе, и отношения власти и обывателя, культура еды, культура одежды.

– Культура быта…

– И вот эту культуру можно обвинять в том, что она породила террор?

– Мне кажется, культура – реакция на политику. Давайте будем говорить про бытовую культуру, про костюм. Люди одеваются, исходя из своих возможностей, не всегда могут учитывать все свои потребности. Советская культура тела и одежды совершенно не учитывала даже гигиенические потребности, не говоря уж об эстетических. Насколько бытие определяет сознание или сознание определяет бытие, я не знаю. Я бы не занимался обвинением культуры. Мне кажется, культура – это просто зеркало. Конечно же, в первую очередь политика определяет все остальное.

– Можно ли сказать, что существует квир-литература, или это сегрегирующий подход, загоняющий литературу в гетто?

– Мне кажется, это что-то из маркетинга. В "Гугл-книгах" жанр "Спрингфилда" определен как "гей-литература". Но с каких времен гей-литература – это жанр? Есть мелодрама, драма, триллер, хоррор, детектив, потому что у них одни и те же структурные элементы и ходы. А в гей-литературе нет обязательных структурных элементов, законов жанра, но есть клише, которые могут переходить из текста в текст или из фильма в фильм: например, бесконечно страдающий герой, который в конце гибнет. Но это штамп, а не прием, не движок сюжета. Я думаю, что жанра "гей-литература" или "квир-литература" точно нет, а область квир-литературы – маркетинговая, ярлычок на сайте "Амазон", куда ты тыкаешь и покупаешь что-то по теме. Если мы не занимаемся исследованием рынка, выделять квир-литературу довольно-таки странно. Но, с другой стороны, есть блогеры, которые занимаются исключительно квир-искусствоведением. В любом случае я для себя не определяю "Спрингфилд" как книжку для геев – это книжка для всех, но она, безусловно, про квир-людей.

– И вы подчеркиваете в комментариях к роману, что ваши герои – это не какие-то дети порока или экзотические птицы из недр гей-клуба, а нормальные люди. Для вас это принципиально?

Сергей Давыдов

– Экзотизация – враг нормализации. Есть разные аспекты жизни. Кто-то может легитимно описывать опыт жизни в гей-клубе и на химсекс-вечеринках. Есть люди, которые могут описывать волонтерство и квир-активизм, и это тоже часть жизни. Но мне был интересен быт самых обычных и довольно заурядных людей. Я сам о химсекс-вечеринках знаю довольно мало, но много знаю про быт. Важно рассказывать простые, понятные бытовые истории. Был один критик, который сказал: замени одного мальчика на девочку, и станет легко читать. На самом деле не надо никого ни на кого заменять. Здорово, если книжки будут рассказывать о повседневности квир-людей, а с другой стороны, показывать, что их быт, за исключением репрессивных, болезненных, ужасных моментов, которые невозможно выбросить, ничем не отличается. Я бы хотел, чтобы таких книжек стало больше.

– Есть и другая точка зрения: эта нормализация разрушает квир-культуру. Я недавно ходил на спектакль, поставленный по роману "Пидоры между революциями", там есть такая идея, что квиры всегда воевали с обычными мужчинами, и в конце концов мужчины придумали трюк, как их поработить: они сделали квиров похожими на самих себя, и сейчас невозможно отличить гея от гетеросексуала. Квиры стали сидеть в офисах, носить костюмы, поклоняться деньгами и утратили свою индивидуальность. Это не близкая вам идея?

– Я не говорю, что есть единый правильный путь, не рассказываю людям, как им нужно жить. Я по большому счету был всегда довольно-таки обычным, поэтому не могу сказать, что то, как я себя презентую сейчас в одежде или в поведении, – это какая-то выученная стратегия. Нет, я живу так, как мне нормально жить. И я пишу про таких же людей. Я определенно не из тех, кто будет заниматься экзотизацией гомосексуальных мужчин. Что для меня еще очень важно, я не занимаюсь сексуализацией. Это был еще один принцип, когда я писал "Спрингфилд". Мне было очень важно описывать секс так, чтобы на него не хотелось дрочить. Меня расстраивает, когда я читаю текст о гомосексуальных мужчинах и начинаю видеть их ужасно сексуализированными.

– А что в этом плохого?

– Здесь очень тонкая грань: можно перейти в эксплуатационную литературу. Такой порнорассказ для своих или для гетеросексуальных женщин, которых возбуждают гомосексуальные мужчины. Сексуализация квир-людей – это дорога в порно. А, как мы знаем, в порно правды жизни нет, порно не отвечает ни на какие вопросы, порно никогда не рассказывает (если это только не домашнее порно, которое снято для просмотра самой пары) никакой правды. Мне это противно.

– Кто-то из ваших читателей написал, что "Спрингфилд" – роман-антидепрессант. Вам понравился такой вывод?

– Я не помню такой комментарий, но это здорово, что так сказали. Я читал комментарии, где писали о том, что опять унылый реализм про Рашку-говняшку. Меня это ужасно фрустрировало, потому что я не понимаю, чего они хотят. Эльфов прекрасных, что ли? Максим Мамлыга очень классно сказал, что "Спрингфилд" – это не депрессивный, а очень оптимистичный текст. Я с этим согласен. Я дописывал роман, когда уже шла война, летом 2022 года, дописывал без какой-либо надежды на то, что он будет опубликован, мне казалось, что это напрасная работа. С другой стороны, я решил его назло этой ситуации дописать. Уже в этом жесте есть что-то оптимистичное. Хотя герои стоят на пороге войны, их ждут ужасные испытания, все равно в роман вшит способ изобретения рая под кухонным столом. Даже в самых невыносимых условиях, даже не имея никаких ресурсов, кроме своей силы воли, эти люди все равно пытаются приходить к счастью, и у них это получается.

– Когда вы уехали из России?

– 3 января, я в Германии уже седьмой месяц.

Спектакль по пьесе Сергея Давыдова "Коля против всех" в Центре драматургии и режиссуры

– Вы написали в пьесе "Граница", что Россия – это цветок без корней. Вы по-прежнему воспринимаете ее так?

– "Граница" – драматическая поэма о том, как я пытался с началом войны уехать из страны, купил дорогущие билеты на все деньги, которые у меня были, сказал об этом матери, у мамы случился инфаркт, и вместо того, чтобы уезжать из страны, я поехал к ней на границу России и Украины, под бомбы, мириться. Пьеса была написана в первые месяцы войны, когда еще не было ответов, но было очень много вопросов, которые возникали вокруг будущего России, ответственности россиян и всего такого. Я действительно считаю, что Россия – это цветок без корней, в этом смысле ничего не изменилось. Я имел в виду, что пока что, как мне кажется, истеблишмент пытается изобразить перед россиянами, что якобы, несмотря на бесконечные взрывы, обстрелы, гибель тысяч людей и мобилизацию, ничего не происходит. Как будто бы и дефицита нет, и инфляции нет, и вообще все хорошо. Но совершенно очевидно, что это будет держаться недолго, все это, конечно же, придет к краху.

– Мне ближе другая метафора, которую я запомнил в вашем романе: ваш герой сравнивает современность со зданием ФСБ. Мне кажется, что Россия больше похожа на здание ФСБ, чем на цветок.

– Россия – сложносочиненная штука. Ее можно обращать в разные метафоры, все они будут в достаточной степени верны, смотря о каком сегменте жизни мы говорим. Когда я писал про цветок без корней в пьесе "Граница", я думал о своей карьере и о том, во что я верил. Я смотрел на Высшую школу экономики, самый прогрессивный вуз страны, где я заканчивал магистратуру, – мне казалось, что это место, где рождается будущее. Я смотрел на театры, в которых я работал и где происходило то же самое. Я видел, как люди, которые находятся и в Высшей школе экономики, и в театре, продолжают по инерции делать то, что они делали, как будто ничего не происходит, притом что в Вышке уже отменяли образовательные программы, а в театре уже снимали спектакли. Я понимал, что это последние вздохи бывшего времени, того, во что я верил, так как считал, что это настоящая Россия и за ней будущее. Конечно, этого больше нет. В этом смысле Россия – цветок без корней. Но я имел в виду Россию, в которую верил.

– Вы пишете, что ваша личная история спасения во время этой войны – это история солидарности и милосердия. Расшифруете?

– Я слышал версию о том, что якобы россияне друг другу не помогают. Но когда я пошел по процессу эмиграции, очень запутанному, тяжелому процессу, я удивился, насколько все друг другу помогают. Меня ни разу никто не бросил в беде, даже когда я оказывался в совсем тяжелых ситуациях. Точно так же я стал помогать другим, рассказывать людям про эмиграцию, о том, как лучше собрать документы, как пройти процедуру легализации. Большое количество моих бывших коллег, людей из театра и кино, тоже прошли по эмиграции. Та цеховая солидарность, которая у нас была в России, осталась здесь, мы продолжаем помогать друг другу и даже делать какие-то проекты. Вот это история солидарности и милосердия.

– Вижу, вы уже пробуете писать стихи на немецком языке. Хотите стать немецким писателем?

– Нет, совершенно не хочу. Я исключительно российский автор. Я абсолютно четко вижу свою задачу в том, чтобы обеспечивать хотя бы какое-то представительство для либеральных россиян, в первую очередь квир-россиян, которые находятся в России и все больше и больше отрезаются от контента и все меньше имеют представительства. Точно понимаю, что я не могу этого не делать. Мы организовываем международные проекты, читки антивоенных пьес разных городах мира. Мы делали проект "365 дней", показывали антивоенные пьесы в Сан-Франциско, Лондоне, Белграде, Тбилиси и Берлине. Я участвовал в фестивале "Любимовка", который теперь находится в эмиграции в Берлине. Я сотрудничаю с квир-организациями, которые все еще находятся в России, пытаюсь помогать со сборами на то, чтобы они хотя бы продолжали функционировать. Для меня это очень важно. Быть немецким писателем – такой амбиции у меня точно сейчас нет.

– Вы на днях читали лекцию "О посттравматической драме. Как писать из боли и помогать другим". Почему вы выбрали такую тему?

– Это был проект моего друга режиссера Никиты Бетехина, который тоже теперь живет в Германии. Наш последний спектакль в России был весной 2022 года, детский научпоп-спектакль в Электротеатре Станиславский "Роналду никогда не догонит мою бабушку". Его отменили в день премьеры из-за антивоенной позиции Никиты. Он организовал акцию против "зиг-театров", стал вести учет театров, которые вешают у себя букву Z и высказываются в поддержку "СВО". Я тоже одним из первых стал подписывать письма против военной агрессии России. Он провел благотворительный марафон "Сверхзадача" в помощь пострадавшим от обрушения Каховской ГЭС. В рамках этого марафона он меня позвал, и я решил прочесть лекцию-размышление о посттравматическом письме. Я довольно много преподаю, работаю с авторами, даю им упражнения для работы с автоэтнографией и с реальной биографией. Часто, хочешь или не хочешь, начинаешь их терапевтировать. Я подумал, что у меня наработались какие-то ходы, как делать свою травму, свою боль, свою неудачу и свою нелепость, все другие штуки своей личности, которые тебе не нравятся, топливом для текста, превращать этот яд во что-то полезное. Я взял издания, которые начали публиковать антивоенную либеральную литературу самых разных жанров с февраля 2022 года, и посмотрел, в каких формах, в какие моменты авторы начинали писать. Первее всех, естественно, отреагировала поэзия, потом стала реагировать драматургия, только потом малая проза, и только сейчас начала чуть-чуть реагировать крупная проза. Я проделал такой же анализ, но в намного меньшем объеме, по Первой мировой войне, – с какой скоростью литература стала реагировать на военный опыт. Посмотрел и сказал: ребята, соизмеряйте силы. Очень важно выбрать правильную форму, не надо гнаться за формой ради формы. Не надо говорить: я напишу роман просто потому, что в обществе принято, что все должны писать романы. Есть прекрасная форма эссе, малой прозы, драматургии и так далее. Посмотрите, может быть, вам есть смысл обратиться к такой форме или к такой. Задача моей лекции была примерно такой.

– В России ваши пьесы больше не идут, вы запрещенный автор?

– Мое имя отказываются писать на афишах. Мне приходили приглашения писать для российских театров, но они сразу же извиняются и говорят, что на афишу мы имя поместить не можем. Спектакли сняли почти все, идет только "Транссиб" в Школе-студии МХАТ. Кажется, иногда идет "Коля против всех" в Самаре.

Спектакль по пьесе Сергея Давыдова "Транссиб" в постановке школы-студии МХАТ

– Запрет на ваше имя вас сильно травмировал?

– Я человек своего дела, для меня моя профессия – основополагающая вещь. Для меня было крайне травматично, что я ее моментально лишился, когда выступил против войны. Но, с другой стороны, я понимал, что не могу поступить по-другому. Первые полгода это было очень больно, но, с другой стороны, я понимал, что есть куда большая боль, и она перекрывала потерю профессии. Потом мне стало все равно, потому что казалось, что будущего нет, что уж тут переживать из-за профессии. Сейчас я уже по этому поводу совершенно не переживаю. Я нашел для себя способ быть пригодным россиянам. К сожалению, это не театр.

– Эмиграция лечит ваши душевные раны или создает новые?

– Если бы я оставался в России, очень высока вероятность, что меня бы уже не осталось в живых – это просто факт. Я очень рад, что пережил 2022 год, очень рад, что все-таки нашел способ вырваться из этой ситуации. Но меня мучают мысли о тех, кто остался. Я постоянно думаю о своих друзьях, которые остаются в России. Один мой очень близкий друг сегодня мне говорил: давай я сделаю проект помощи квир-людям в России, мы позовем тебя как некую такую историю успеха, ты расскажешь, как ты спасался на протяжении всей жизни в России и как спасся потом. Меня это ужасно разозлило, и я сказал категорически "нет". Во-первых, моя история абсолютно не показательна, моя история не подойдет абсолютному большинству. Обманывать людей, что эмиграция – это просто, что они должны эмигрировать – это просто вводить людей в заблуждение и издеваться над ними, потому что эмиграция – это во многом привилегия. Я эмигрировал не потому, что у меня была куча денег, я эмигрировал благодаря своей профессии, но мне тоже повезло. Я не понимаю, как можно утешить людей, которые находятся в России. Я мог бы их утешить, если бы был суперпсихологом. Но, даже если бы у меня была способность просто вывезти квир-людей, или либеральных людей, или просто замученных людей из России, всех ты не вывезешь, и останется большое количество людей, которые будут в России еще более одинокими, еще более незащищенными, еще более потерянными. Этот момент мне не дает покоя. Я не знаю, как решить вопрос с тем, что в России у меня остаются родственники. Когда ты эмигрируешь, ты от чего-то спасаешься, безусловно, но и многим жертвуешь. Я сейчас принес такие жертвы. Не знаю, может быть, что-то придумаю, а может быть, нет.