Сто первый раз. Анатолий Стреляный – о двуязычии в Украине

Одна московская писательница напомнила фб-друзьям свою статью семилетней давности об украинских делах. "Не понимаю, – писала она тогда, и так с нею, сколько можно судить по этому повтору, и сейчас, – как можно было уверовать, что двуязычную страну скрепит только один из двух языков".

По её мнению, во избежание опасных трений, вполне можно было один язык назвать первым государственным, а другой – вторым. "Или один – государственным, а другой – официальным. Прописать в законе, в чём разница". И, конечно, объяснять, мол, и объяснять людям на их языках, одним – на украинском, другим – на русском, что "самая ценная общность – не по языку, а по целям и образу жизни".

Так тогда рассуждали все русские в России, так они рассуждают и сейчас.

Живущий в России русский человек, будь он демократ, путинист или кто угодно, не представляет себе, как глубоко проникла русскость в Украину почти за четыре века. У него не укладывается в голове, что украинство в Украине к 90-м годам дышало на ладан и узаконенное двуязычие теперь уже наверняка прикончило бы украинский язык.

Внушать украинцам, что "самая ценная общность – не по языку, а по целям и образу жизни", было бы то же самое, что говорить им со всей прямотой: "Кому оно нужно, ваше украинство? Прекратите наконец цепляться за него! Становитесь русскими и живите себе спокойно".

Живучесть украинства преувеличивал, между прочим, Кучма. Он полагался на время. Он надеялся, что украинство постепенно возродится без особых усилий власти. Он не учитывал, что без особых усилий власти – царской с её почти двумя сотнями разных запретов и ограничений украинства, а потом и советской – оно бы не подошло к своему закату. Роль власти в этом деле особенно хорошо знали западные украинцы по своем опыту пребывания под разными гербами. "Чия влада, того й мова", – говорят они с тех пор. Чья власть, того и язык.

Иными словами, язык – дело наживное. Если его можно нажить по команде и пожеланию одной власти, то можно и изжить его по команде и пожеланию другой.

"Иностранный агент, безродный космополит, враг государства", – сообщает о себе упомянутая московская писательница. Так с известных пор представляются лучшие друзья свободы. В то же время именно она – тот русский человек, который так до сих пор и не осознал всю вовлекающую силу, победоносность русскости в Украине. Добрая женщина недооценивает своё племя, властителей его дум, особенно – вершителей его судеб…

В отличие от неё, Кремль и его русские подданные не просто всегда знали, а чувствовали всеми фибрами своей совокупной широкой души, что узаконенное русско-украинское двуязычие в Украине очень скоро привело бы к тому, что от украинства почти ничего не осталось бы. Единственным русским человеком (из числа известных), который это понимал, была покойная Новодворская.

Были и есть русские поборники прав человека, которые считают, что чем бы соблюдение этих прав ни грозило нации – пусть даже полным исчезновением, они не должны нарушаться.

Ничего не упрощая, не прожить…

Такие есть и среди моих друзей. Вплоть до первых дней войны они настаивали в наших разговорах на праве русскоязычных украинцев оставаться обрусевшими. Торжество этого права как раз и означало бы казённое равенство украинского и русского языков, а на деле – полное государственное господство одного: русского. "Ну, и пусть бы! – говорили самые убеждённые из них не без вызова. – Чему быть, того не миновать. Права человека превыше всего". Они не то что не признавали, что между правами человека и правами нации может быть противоречие, а не хотели этого признавать из своего высокого принципа.

Принцип действительного высокий – отсюда и трагедия, а не драма и тем более не комедия.

Впрочем, не совсем отсюда, ой, не совсем! Дело в том, что русскоязычные в Украине с первых даже не дней, а часов её государственности понимали, что украинство имеет полное право не просто на существование, а на торжество, на расцвет.

Одни из русскоязычных это понимали умом, другие – подспудностью, но даже те, что были воинственно настроены против ущемления своей русскоязычности, даже они в глубине души признавали неизбежность и высшую законность повальной украинизации. Они готовы были мириться с неудобством, выпавшим на их долю, но утешались тем, что их дети и внуки такого неудобства знать не будут.

Да-да, я, например, не переставал поражаться и радоваться бросавшимся мне в глаза свидетельствам того, что русскоязычные в Украине в массе своей признают законность даже весьма настойчивой украинизации. Это настроение угадывалось даже у тех, кто поносил последними словами "бандеровцев". Гневались, брюзжали, но и думать не думали о каких-то более заметных проявлениях своего недовольства.

Так бы оно и шло (как хотел Кучма!), если бы не вмешалась Россия. Майдан 2014 года не ставил своей целью ускорить украинизацию, но именно такое ускорение оказалось главным его последствием. С победой Майдана стало ясно, что обрусению Украины пришёл конец, что полная победа украинства неизбежна. Шутки кончились. Это мгновенно и лучше всех уяснили себе жители Крыма и Донбасса. Им было бы очень непросто с смириться с новой жизнью, но они смирились бы – их чувство справедливости возобладало бы. Но тут вмешалась Россия. Кремль понял: или сейчас, или никогда.

Конечно, украинство, которое победило в 2014 году и побеждает сейчас, представлено меньшинством населения, даже малым меньшинством. Почему же оно побеждает? Потому что большинство молча признаёт справедливость его, меньшинства, побуждений и усилий. Люди понимают, что иначе Украина перестанет существовать как Украина, к чему дело вплотную подошло под конец СССР. Для них само собою разумеется, что это борьба не просто за государственное, а за национально-государственное существование – и с началом войны многие почти незаметно для себя вовлеклись в эту что называется экзистенциальную борьбу.

Ни 24 февраля 2022 года, ни по сей день Киев никому не велел по-быстрому перейти на украинский язык. Многие из тех, кто меня здесь окружает и кого я привык воспринимать как непоправимо русскоязычных, сделали это по своей воле. Они сами не всегда могут себе внятно объяснить, что с ними произошло. Не потому ли, что и для русского большинства в России эта война – экзистенциальная? Оно тоже борется за своё существование – правда, есть огромная разница. Украина борется просто за своё обыкновенное, рядовое национально-государственное существование, а Россия – за своё господское: чтобы вернуть себе потерянную власть, восстановить утраченное командное положение хотя бы в советских границах.

Пишу обо всём этом 101-й раз и вспоминаю советского писателя Валентина Овечкина. В своё время он горячо желал сделать более свободной советскую деревню посредством нового колхозного Устава. Свои проекты этого, призванного стать эпохальным, документа он направлял в Кремль, отвечавший ему красноречивым молчанием. Такая же судьба постигала и другие его писания о неотложных реформах.

Он страдал и жаловался в пространство: "Пишешь-пишешь – и хотя бы на градус сдвинулась Земля от этих писаний". На что я, имея в виду уже и себя, однажды заметил, что, может быть, не так уж и плохо, что наши писания остаются без последствий. Представить только себе, как бы мотало Землю, если бы Всевышний ЦК всякий раз бросался претворять в жизнь наши предложения!

К сегодняшней моей заметке этот каприз памяти не имеет отношения. Я ведь не выдвигаю никаких предложений по улучшению даже человечества, не говоря об Украине и России, – просто сообщаю, как с ними обстоят дела на мой взгляд. С Овечкиным сходство только в том, что пишу 101-й раз, а некоторые люди тоже ведут себя так, словно не читали и первого раза. Что они тогда, спрашивается, вообще читают?!

Овечкин в конце концов застрелился.

Анатолий Стреляный – украинский писатель и публицист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции