Страдания молодого Ш. Лев Шестов в женских дневниках, письмах и снах

Иван Толстой: Московское издательство "АСТ" в редакции Елены Шубиной выпустило книгу Натальи Громовой "Потусторонний друг", посвященную истории любви философа Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович. По канве этой истории я и попросил провести нас мою сегодняшнюю собеседницу, автора книги.

Наталья Александровна, Лев Шестов не самый популярный автор и для чтения, и уж особенно для говорения о нем, для особых биографических писаний. Что вас подвигло на то, чтобы каким-то образом подавать его в биографическом плане? По-моему, его жизнь была лишена каких-то особых приключений и ярких эпизодов. Или это не так?

Наталья Громова: Это совсем не так. Провокационный вопрос. Относительно того, что о нем говорить не так интересно, Лев Шестов был очень популярен и, по-моему, остается на Западе больше, чем в России. Он все-таки лег в основу европейского экзистенциализма. Не только он, но и Гуссерль, и Камю, и Сартр, и очень многие писатели опирались на его тексты. Но его биография и события его жизни достаточно закрыты, и тем это любопытно, что они приоткрываются. Мы должны понимать, что философ философу рознь. Есть философы кабинетные, типа Канта, Гегеля, а есть философы жизни, которые фактически из своей жизни делают философию. Может, я огрубляю, но это и Кьеркегор, и Ницше, это люди, пережившие некие пограничные мучительные состояния, которые и породили в них тех философов, которых мы знаем.

И тут наступает самое интересное. Кьеркегор сам написал свои признания, он пишет о том, что он отказался от Регины Ольсен, потому что в нем не было веры, и с этого начинается его философия, с Ницше происходит свой переворот, и с Шестовым происходит свой переворот, но он никому не был известен до последнего времени. Все, что написано в биографии Льва Исааковича, это огромное количество умолчаний, просто незнание дочери Натальи Львовны, которая не могла знать все про раннюю жизнь отца. Это, видимо, не афишировалось и скрывалось, но не оттого, что он был такой замкнутый человек, а так сложилась его жизнь. Но я к этому пришла абсолютно не со стороны философии, а со стороны героини. Я посвятила переписке и его отношениям с героиней книгу "Потусторонний друг", о который мы хотели бы поговорить.

Иван Толстой: Итак, кто такая героиня? Кто такая Варвара Малахиева-Мирович?

Наталья Громова: Если Лев Исаакович Шестов как-то известен публике, то Варвара Григорьевна известна мало. В 2015 году мы выпустили большой ее дневник, в редакции Елены Шубиной он назывался "Маятник жизни моей" – это цитата из ее дневников 1930–1954 годов. Мы к ним будем обращаться.

Маятник жизни моей, обложка книги

Она была человеком самых разнообразных дарований, но абсолютно сознательно растворилась в истории. Она была поэтом, Татьяна Феликсовна Нешумова сделала о ней книжку, почти пятьсот стихов из многих тысяч она отобрала и сделала сборник "Хризолит". Она была автором детских книжек в 1920-х годах, была автором детских пьес, множества рецензий, которые печатались в "Мире искусства", в "Аполлоне". Но не этим она осталась в истории, потому что у нее не было амбиций (при том, что талант там явно был) стать известным писателем. Выясняется, читая про нее, что это человек такой странной жизни, саморефлексии (особенно в дневниках это видно), она занималась тем, что исследовала сам процесс жизни. Ее дневники еще и поэтому интересно читать – это не только события, не только вся эпоха Серебряного века, но и постоянное философское исследование. И тем она близка Льву Исааковичу, что она все время анализирует и пытается понять собственную жизнь. Она была еще и наследницей Льва Николаевича Толстого, была какое-то время толстовкой, и в этой же книге есть одна из ее встреч с Толстым, описанная ею.

Она родилась в Киеве, ее отец был когда-то монахом киевской обители, потом его обвиняли в каких-то строительных махинациях (он занимался строительством, был действующий монах-рабочий) и он попал в тюрьму. Молодая девушка, которая за ним ухаживала, полюбила его и произошел брак. Он ушел из монашества и стал отцом Варвары Григорьевны. На нее оказало большое воздействие то, что отец был странником, домашним философом. Она уже с девяти лет придумала, что будет воскрешать из мертвых, отводила своих подруг гимназических на кладбище и все пыталась что-нибудь такое совершить. У нее ничего не получалось, но она все время придумывала не вполне обычные вещи.

Она очень рано научилась читать, у нее уже тогда, в детстве, был очень необычный круг друзей, в частности, ее самой близкой подругой была до самых последних дней мать актрисы Аллы Тарасовой. Так как она родилась в 1869 году, она проходит все стадии послереволюционных народнических увлечений, вот эти страдания народа. Она еще молодой записывается в какую-то из народнических групп, занимается торговлей какими-то книжками, собирая деньги для узников Шлиссельбургской крепости. Но они все ждали скорой революции, которая не происходила, многие и них тогда кончали с собой от безнадежности, это уже начало 1890-х годов – все то, что описано в романе Толстого "Воскресение", очень много драм с этим поколением. И она, в конце концов, попадает к психоаналитику, тогда появились первые люди, которые лечили от психозов, потому что она уже была близка к самоубийству. Как часто было у русских девушек, когда их лечили, они влюблялись в своих врачей. Вот в этой точке, на исходе ее несчастного романа, происходит встреча с Львом Исааковичем Шестовым.

Лев Шварцман, конец 1880-х

Она много потом писала в журналах, был такой журнал "Жизнь и искусство", очень популярное приложение к "Киевской газете", писала рассказы, стихи. И дальше она с очень известной дамой того времени, своей подружкой Зинаидой Венгеровой, едет завоевывать Петербург и попадает в эту декадентскую среду – салон Венгеровой, "Неделя" Гайдебурова, Зинаида Гиппиус, проходит все эти собрания, кружки, видит еще живого Владимира Соловьева. Она это очень любопытно описывает и в своих письмах к подруге, которые напечатаны в этой книге, и в своих дневниках, которые выглядят как ретроспективные рассказы об этом времени.

Тогда она и пишет в дневниках, что надо было завоевывать Петербург и делать себе литературное имя. А именно этого она делать не стала, потому что она плыла немного по воле волн. Чтобы было понятно, что этот человек говорил про это декадентское время, я хотела прочесть маленькую цитату 1930-х годов:

"Мы, я и сверстники мои, интеллигенты, — дети предрассветной, переходной, нет, не переходной, а переломной и при этом костоломной эпохи. И перелом этот, сокрушающий кости, может быть, отменяющий их во имя нового органического строения души, прошел через так называемых декадентов — Брюсова, Сологуба, Гиппиус, Добролюбова, Белого и других. Кто не был, как я, настоящим декадентом, все равно переламывал свои кости на "переоценке ценностей" Ницше и глотал змею "вечного возвращения", то есть бессмыслицы бытия и гордыни кирилловского человекобога. Мы были не только раздвоены и обескрылены как Ставрогин "Бесов", мы были расстроены, расчетверены, раздесятерены. Нам надо было соощутить в себе множество различных ликов и не сойти от этого с ума. Из них надо было создать себе свое новое "я".

Дальше про неохристианство, про то, кто куда бросался из них. Варвара Григорьевна проходит ровно все эти дороги (путь Шестова будет более прямым), но на этих путях она встречает фантастических людей и сама занимается любопытными делами. Ей надо было зарабатывать деньги, и зарабатывала она их при помощи домашнего учительства. Она была очень хорошей домашней учительницей, что потом переросло в воспитание огромного количества будущих знаменитых подростков, от детей Нины Бальмонт, до детей Шестова, до пасынка Зайцева. Молодую Аллу Тарасову, всю московскую группу детей она будет воспитывать в кружке "Радость", курс будет называться "Философия и литература". Там они будут играть, разбирать философские тексты. Пожалуй, самое заметное, что об этом написано, это повесть Зайцева "Голубая звезда", где описывается такой кружок для девочек. С Зайцевым были хорошие и близкие отношения и с Иваном Новиковым.

Но прежде чем возникнут эти кружки, она вернется в Москву, подружится с Надеждой Бутовой, мхатовской актрисой, о которой тоже много чего написано в этом приложении к книжке, а Надежда Бутова будут подругой и Ремизова, и Шестова. Она будет такой актрисой – подругой философов. Она очень была умна и актрисой была во вторую очередь, а в первую – замечательным собеседником. Варвара Григорьевна попадет через нее в дом Добровых, который был пресечением всех дорог – Леонид Андреев нашел в этом доме свою прекрасную Шурочку Велигорскую, там будет расти маленький Даниил Андреев, который родится, а мать его погибнет родами. Варвара Григорьевна почти до 1947 года будет очень связана с этой семьей, а потом уже с Даниилом Андреевым.

И весь этот мистический опыт, вся эта путаница и сложность буддизма, христианства, такого набора религий (она будет переводчиком книги "Многообразие религиозного опыта" Джеймса), все это каким-то поразительным образом попадет и в ум юного Даниила Андреева. Это то, что ей удавалось замечательно – она, оказываясь рядом с каким-то юношеством, поразительно умела влиять на молодых людей. Ровно в это же время возникает ее очень нежное отношение с Еленой Гуро, она пишет о "Шарманке" замечательные рецензии, и это будет тоже необычная дружба, они обе были женщины странные, необычные, а Варвара Григорьевна всегда умела поддерживать такие отношения.

Елена Гуро и Варвара Малахиева-Мирович

Потом, во время в жизни в Киеве при восемнадцати переворотах, они будут жить так называемым "Скрябинским обществом". В доме на набережной Днепра сходятся несколько семей, бежавших от революции в Киев. Там будет Татьяна Скрябина с тремя детьми, Лев Шестов со своей семьей, Варвара Григорьевна и Алла Тарасова с первым мужем. Их всех прибьют туда эти революционные волны, и для того, чтобы спасаться и от белых, и от красных, они назовут себя "Скрябинским обществом", и, когда будут приходить большевики, они будут показывать им аттестат от Ленина, потому что Скрябин оказался таким странным композитором, которого и белые, и красные признавали своим.

Таким образом, они некоторое время там удержались, но когда там невозможно станет существовать (ведь среди них была половина евреев), надо будет бежать, компания раскалывается, одни бегут за границу через Крым, а другие бегут в Москву, потому что Татьяне Скрябиной дают охранную грамоту, и открывают Музей Скрябина. И тут – одна из самых поразительных историй. Когда Татьяна Скрябина ездила получать от Ленина аттестат на открытие музея, погиб маленький Юлиан Скрябин. Погиб случайно, со школой они были у реки, купались, мальчик просто не выплыл. А он был очень талантливый композитор, не менее талантливый, чем сам Скрябин. Это начало всех бед и болезней матери, и Варвара Григорьевна будет тем человеком, который будет ее утешать, ходить с ней в церковь, оплакивать, она будет очень близкой подругой. И из рук Варвары Григорьевны Скрябина попадет уже к Марине Цветаевой.

Следующий поразительный сюжет, тоже описанный в дневниках, это так называемый "Сен-Жермен Сергиева Посада", как они в 1921 году называли место, куда сбежалось огромное количество русской аристократии – и которая не успела сбежать за границу, и которая сознательно осталась. Там были и Фаворский, и Флоренский, и Оболенский, и Комаровский, очень много знаменитых семей, которые предполагали, что они там будут спасать русскую жизнь, культуру, что их там оставят в покое. Мы знаем, чем все это кончилось. Два-три года они там существуют, это все описано в дневниках Варвары Григорьевны и ее младшей подруги Ольги Александровны Бессарабовой. А это безвестные дневники, которые я нашла в свое время в Музее Цветаевой и тоже опубликовала. Этот сюжет тоже очень мощный и яркий.

Варвара Малахиева-Мирович в верхнем ряду, посередине. Сергиев Посад, 1923

Драма нашей истории состоит в том, что мы ее знаем только по верхушкам, а там, на глубине, у нас огромные пласты поразительных сюжетов. Дневники она начинает писать в 1930-е годы, в шестьдесят с лишним лет, думая, что она уже умирает, а доживет она до 1954 года.

И там начинается огромный сюжет, связанный с семьей Шаховских и Шиков. Это – наши Шаховские, потому что есть ветвь, которая эмигрировала, а есть часть, которая относилась к Дмитрию Ивановичу Шаховскому, создателю Кадетской партии и другу Вернадского, погибшему в 1937 году, расстрелянному на Бутовском полигоне.

У Варвары Григорьевны фактически не было угла, она ходила по московским квартирам своих друзей, рассказы о жизни 1930-50-х годов совершенно поразительны, это и война, и аресты, и голод, все это описано в этих дневниках.

А последнее ее житье это угол. Фон всей этой огромной жизни, в которой чего только не было, я уж не говорю про романы, – это история того, как она живет за ширмами актрисы Аллы Тарасовой, потому что комнатушку, которую ей выбивают силами Тарасовой, забирают для племянницы Тарасовых, актрисы Галины Калиновской, а ей говорят: давай ты будешь жить с нами? А у Тарасовой она и при родах присутствовала, это все ее друзья детских лет.

Варвара Малахиева-Мирович, фрагмент коллективной фотографии. 1923

И дальше начинается драматическая история ее существования за ширмой, она в какой-то момент понимает, что зря отдала эту несчастную комнату, для нее это было мучительно, она приживалкой оказалась. Сначала она была включена очень в жизнь, помогала Алле Тарасовой работать с "Анной Карениной", воспитывала и растила ее детей, но потом становилась старее, начинала уже раздражать, жила за этой ширимой, бегала такой старухой по Москве, по своим очень известным друзьям. Потом их всех стали арестовывать, в конце 1930-х и начале 1940-х погиб добровский дом вместе со всеми членами семьи – и Даниил Андреев, и его жена, и двоюродные братья его. И ее пространство все сужалось и сужалось до такой вот точки.

И в это время появляется еще один поразительный человек. Это самый конец 40-х годов, уже перед ее смертью, она глухая, когда ей надо разговаривать она такой рожок прикладывает к уху, и при этом она востребована, потому что в ней было что-то необычное, она была человеком мистическим. К ней приходит человек, которого она знала с детских лет, дружила с его матерью, Игорь Ильинский. Он был молодым артистом, матери его уже давно не было в живых. Ильинский тогда потерял свою жену, и он приходит к ней за духовным утешением. Она поразительно умела с людьми разговаривать, входить в их страдания, делиться мистическим опытом, пропускать через себя. Она не случайно знала и Минцлову, знала все эти приемы, руками лечила, гипнозом занималась. Это человек того времени. Ильинский ее от себя просто не отпускал, привозил к себе на дачу, они ходили вместе на кладбище. У него была тяжелая депрессия, он объяснял, что тот образ, который он вынужден играть, и то, что он многие годы испытывает в душе, это два разных человека. И она ему помогала соединиться с самим собой.

И всегда в ее жизни происходили обломы. Он к ней приближается, но потом находит себе жену, ее опять зовут Татьяна, даже Варвара Григорьевна успела увидеть и благословить его ребенка. И она становится этой семье не нужна, ее опять отправляют в этот ее уголок, где она в 1954-м умрет, успев увидеть (так как это Глинищевский переулок, дом МХАТа, где Немирович-Данченко жил), как мимо нее будут идти эти толпы хоронить Сталина. Вот так странно это все начинается в 1869-м и кончается в 1954-м. Хотя дневников до 1930-го года не сохранилось, но сохранилось огромное количество историй ее жизни, о которых она рассказывает. Поэтому это особый человек и эта связь ее с Шестовым абсолютно не случайна.

Иван Толстой: Мне остается только непонятной эта двойная фамилия Малахиева-Мирович. Она кто урожденная?

Наталья Громова: Она урожденная со скучной фамилией Малафеева. По своей легенде, так как она человек, состоящий из легенд, она считала, что ее отец – наследник некоего монаха. Хотя я все равно не понимаю, как монахи могли жениться, и тут мне кажется, что она кое-что выдумывала. Некий был старец Малахий, живущий в Киеве, описанный у Лескова, и она взяла себе один псевдоним сначала, она была Малахиева. Но потом произошло некое событие, которое имеет отношение к моей истории с Шестовым – потому что появился какой-то непонятный Мирович, вторая половинка. Люди думали, что это тот Мирович, который чуть ли не был связан с Елизаветой. Это совсем все не так.

У нее была младшая сестра Анастасия, тогда очень знаменитая декадентская поэтесса, которая тоже взяла псевдоним Мирович, только эта была – Варвара Малахиева-Мирович, а эта – Анастасия Мирович. И красота нашей истории состояла в том, что так как обе сестры были связаны несчастной историей с Львом Исааковичем Шестовым, назвали они себя так не случайно, потому что так как Лев Исаакович поначалу был даже не философом, а хотел быть литератором, то в его черновиках обнаружился текст, где главный герой – это некий гимназист Мирович, с которым происходят всякие печальные обстоятельства и который ищет в своей юности истинное счастье, красоту и так далее, как это все бывало с молодыми людьми в их юношеской прозе.

Я думаю, что обе сестры прекрасно знали о существовании этого гимназиста, потому что они все время делились своими литературными текстами. И когда две сестры вдруг называют себя одинаковым псевдонимом, то мы понимаем, что это для них знак определенный, они через это показывают свою связь с этим человеком. Мне кажется, что так объясняется эта история, хотя я ее реконструирую, они этого нигде не написали. Но, факт остается фактом, что появляется писатель Леля Шварцман, а потом вдруг появляется Лев Шестов, и вот тогда же на горизонте появляются две наши новые писательницы, одна – поэт, другая больше пишет прозу, Варвара Малахиева-Мирович и Анастасия Мирович. Вот из каких кусочков и фрагментиков все это складывается.

Иван Толстой: Что же самое интересное во взаимоотношениях Варвары Григорьевны и Льва Исааковича?

Наталья Громова: Интересна тут именно история не совсем отношений, а история причины возникновения из некоего молодого человека с достаточно трудной судьбой, экзистенциального философа. Я в двух словах объясню, потому что это и есть история начала отношений его и этой женщины. Я бы никогда, наверное, до конца не верила в то, что Лев Исаакович был глубоко изранен и влюблен в эту женщину, потому что я нигде других доказательств этих сложных отношений не находила. Но я сумела уговорить Дмитрия Михайловича Шаховского эти дневники отдать, расшифровала их. Я знала о том, что там существуют письма, в том числе семнадцать писем Льва Исааковича Шестова, которые и явились дверью в эту историю, они все расставили по своим местам. Письма совместились с дневниками, и получилась эта история.

Семья Шварцманов. Слева направо: Маня, Анна Григорьевна, Лев, Исаак Моисеевич, Саша, Соня, Лиза. Середина 1890-х

Лев Исаакович был старшим сыном очень известного мануфактурного заводчика Исаака Шварцмана, отделения этой фабрики были не только в Киеве, но и в Житомире, на Волыни, в Петербурге и в Москве, и по всем законам семьи Лев Исаакович должен был стать продолжателем дела, производить это сукно. А сукно это было очень богатое для России предприятие, потому что шли войны, одевали армию, кого только не одевали. Разумеется, на старшего сына была основная ставка. Шестов к тому времени закончил юридический факультет в Петербурге, уже был обременен несчастной историей, связанной с тем, что у него родился внебрачный сын от связи с горничной, которую он, конечно, не любил. Это была классическая история, только разница в том, что мальчика и эту несчастную Анну Листопадову вывезли в Москву, его поселили в семье, где дали образование, а ее как-то поддерживали.

Сергей Листопадов, внебрачный сын Л.Шестова. 1915

И вот ему тридцать лет, он наследник этого абсолютно бессмысленного для себя богатства, потому что больше всего его волнует одно – он хочет заниматься литературой, он ее очень любит, он вообще думает, что будет писателем, и он хочет вырваться из этого "суконного рабства", как они с Варварой будут его называть. Знакомятся они в семье Тарасовых, потому что муж Леониллы Николаевны был врачом, заведующим кафедрой военного госпиталя, к нему приходили домой и Волынский, и Балаховская, которая была сестрой Шестова. Сахарозаводчики это все очень крупные и богатые роды, но все они играют на рояле, все разговаривают о прекрасном, все что-то пишут, это такой дух времени. И в этом салоне происходит встреча Варвары и Льва Исааковича, который не расстается, как она пишет, в тот момент с Евангелием, его мучают вопросы бытия и, вообще, что ему делать.

Ему тридцать, ей – двадцать шесть, она переживает и заканчивает эту свою непонятную и придуманную любовь к врачу, и все начинается с того, что они встречаются на ступенях Андреевского спуска, у Андреевской церкви, разговаривают о всяких сложных материях, в том числе, толкуют Евангелие, говорят о том, как каждому из них жить дальше. Они оба уже не юные, у них изломанные судьбы и на этом фоне возникает история того, что эта женщина которая, как ему казалась, более талантливая, более пластичная, и внешне она была вполне интересной (по описаниям, мы ранних фотографий ее так и не нашли) становится для него важной. Мало того, что он влюблен, но чтобы в него поверили. Работа, которую он очень скоро начнет писать, будет о "Гамлете", о Шекспире, он вообще считал, что главный, кто должен учить философии это Евангелие, Шекспир, Ницше, Достоевский и Толстой, что философию нельзя учить по философским учебникам, а только по литературным источникам. Он говорит, что когда будет писать о "Гамлете", он будет писать абсолютно не так, как мы себе представляем Гамлета, он будет писать о том, что Гамлет струсил, не совершил поступка, он не стал делать то, что его попросил отец, он не мстит. И это связано с тем, что он не смеет, он не может разорвать нить, которая его связывает с этим миром внешним.

Лев Шестов. Шекспир и его критик Брандес. Обложка

Понятно, что уже в первой вещи заключен скрытый бунт. Хотя внешнего бунта не было – Шестов был домашний и очень преданный родителям человек. И на его пути появляется женщина, с которой возникают длинные отношения. Они еще были связаны с тем, что его сестра берет ее гувернанткой, домашней учительницей себе в семью, в усадьбу в Пенах, в Курской области, Лев Исаакович туда без конца ездит, и начинаются их бесконечные с Варварой разговоры о философии и литературе, его страстные письма о том, как она для него важна. И смысл этих писем еще состоит в том, что она тот человек, который внушает ему необходимость сломать этот ход вещей. Но сломать его просто так невозможно, это все слова, потому что над ними над всеми тяготеют мощнейшие силы.

Лев Шестов. Добро в учении Толстого и Нитше. Обложка

И тут происходит следующий поворот сюжета, потому что Варвара Григорьевна, которая, несмотря на все эти чувства, не готова все это принять, несмотря на то, что это богатый человек. Но тут еще есть другая засада – в том, что она – православная, он – иудей. Варвара Григорьевна устаивалась на работу еще и за тем, чтобы поехать за границу, на свои деньги это невозможно. Она едет в Италию с семейством Балаховских, а несчастный Лев Исаакович, который так и не понял, ждет его ответ благоприятный или нет, остается в Киеве. И тут Варвара Григорьевна совершает странный поступок, она вообще отличалась странностями – она посылает из Воронежа свою младшую сестру, обожаемую Анастасию. Она уже пишет стихи, она на шесть лет моложе, такое юное создание с еще абсолютно неокрепшим умом. И говорит, чтобы он ее опекал, пока ее нет, потому что она девушка прекрасная, нежная. И тут начинается следующий поворот этой истории, потому что девушка видит перед собой несчастного человека (она уже потом узнала, что он любит ее сестру) и влюбляется в него. Она полагает, видимо, что они уже обручены, потому что он ей оказывает всяческую поддержку, он с ней сидит, он с ней читает книги.

Дальше в этом шварцмановском доме возникает взрыв. Мы все это можем только реконструировать, потому что есть только осколки, я смогла их как-то собрать. Суть в том, что он находится на грани сумасшествия, он фактически объявляет себя сумасшедшим, говорит о том, что если ему не дадут соединиться с этой несчастной девушкой, которая в него поверила, которая его спасает, то он сойдет с ума. И он бежит за границу. А родители думают, что он хочет соединиться с ней там браком, а она православная, да еще вообще какая-то нелепая девушка, и вообще они думали, что он совсем другую девушку любит. А Варваре он начинает писать душераздирающие письма о запутанности всего этого. И туда же едет сестра. И Варвара Григорьевна пишет, что только когда она поняла, что может его потерять, она поняла, что он для нее значит, и загорелась внутренняя борьба между ею и сестрой, при том, что они друг друга безумно любили. И это, отчасти, сломало их души. А сам источник их печалей и бед предположил, что они сами между собой должны решить, кому он достанется. В общем, такой треугольник со всеми сложными выкрутасами.

Не кончается это ничем, потому что каждая из сестер уступает другой, младшая вообще уходит из этой истории. А дальше мы имеем длительную переписку с Варварой Григорьевной, она то за границей, то в России, она тоже немножко отходит от него и ждет, что получится, а он ее уже воспитывает, он пишет одну работу за другой. Он лечится, но сложно понять по письмам, от чего его лечат, ночью у него какие-то припадки, даже операция какая-то произойдет. Тут-то он и начинает быть тем философом, еще никому неизвестным, он читает Ницше, пишет "Достоевского и Ницше", пишет "Толстого и Ницше". Он будет знаменит, конечно, когда он попадет в Петербург с работой "Апофеоз беспочвенности" и перевернет там все, это будет одно из самых революционных творений, это был настоящий скандал, он становится тогда очень заметной фигурой.

Эта первая часть его истории состоит в том, что в тот момент, когда взрывом все разлетелись в разные стороны, он говорит, что "в основе моей жизни будете лежать всегда вы и Настя, и это мое самое главное приобретение, что я пережил все эти мучения и страдания". Тут на его пороге появляется прекрасная русская женщина, медичка, которая, проезжая мимо, когда она ехала на экскурсию, с ним, как она потом написала, "сошлась". Это будет мать его двух дочерей, его будущая гражданская жена. Эти отношения будут прятаться всю жизнь от родителей, пока не умрет отец. Брака не будет, это же русская девушка. Фактически случилось то, чего боялись родители, что будет соединение с одной или с другой православной девушкой. Оно все равно произошло, только по-другому.

Это тоже вызовет горькую усмешку Варвары, когда она потом это узнает, потому что это долго и от нее скрывалось. Но жизнь покатится дальше и парадокс этой истории состоит в том, что они будут всегда неразлучны – петербургские и московские круги общие, он ее будет устраивать, помогает ей всегда, она будет к нему обращаться, они будут нерасторжимы. Бедная Анастасия сойдет с ума и умрет в сумасшедшем доме, а Варвара Григорьевна в 1911 году приедет познакомиться, к тому времени почти пятнадцать лет уже у каждого своя жизнь, и там между ними опять произойдет какой-то внутренний взрыв, который ничем не закончится. Хотя эта история будет все время в них существовать, и я описываю, как потом это все окажется написанным в его текстах, как эта история отзовется.

А потом будет третий поворот, когда они в Киеве окажутся в одной огромной скрябинской квартире и вместе будут бежать в одном поезде, и там будут грустные обстоятельства, не хочется даже пересказывать. И потом, когда он уедет и умрет, она будет продолжать с ним разговаривать, он будет к ней приходить во снах. Она почувствовала его смерть, только потом ей принесут сведения о том, что он умер. И ты понимаешь в этой истории, что если что-то в человеческой жизни настоящее произошло, оно вообще никогда не кончается. Мне было интересно рассмотреть эту историю от начала до конца. Там люди фактически не расстаются до смертного часа, он умирает в 1938 году в Париже, она узнает об этом только в конце 1938 года случайно, а дальше начинается ее поразительный с ним внутренний разговор, который длится до ее смертного часа, потому что она понимает, что из всего, что она в жизни прожила (у нее были и возлюбленные, и длинная связь), самым мощным был для нее Лев Исаакович, потому что она с ним никогда не расторгала эту связь.

Книга стихов В. Малахиевой-Мирович. 1923

Еще одна странная тайна открывается в этой истории, она, собственно, написана где-то в статье про Ибсена у Шестова, что не всегда женщиной, которую философ или творец любил, он должен обладать, может быть, он должен от нее отказаться и тогда его талант сделается подлинным. Это странное понимание, которое к нему тоже приходит косвенно, через тексты того же Ибсена, потому что Ибсен ровно про это написал пьесу "Когда мы мертвые пробуждаемся", до него, по-видимому, и эта мысль доходит, что в этом необладании, в этом отсутствии связи физической произошло совершенно правильное разворачивание этого сюжета в творчество и в то, что он мог создать. На мой взгляд, в этой истории очень много интересного и много разных планов. Но я еще могу сказать, откуда я к этому пришла, потому что я все-таки занималась советской литературой, двадцатым столетием более поздним, а тут на моей дороге оказался этот сюжет.

У меня есть книга "Ключ. Последняя Москва" про архивные поиски, а это – история фантастических обретений и находок, которые произошли уже в Музее Цветаевой, я там работала тогда и наткнулась на неопубликованные дневники Ольги Александровны Бессарабовой, в замужестве Веселовской. Она будет женой Степана Борисовича Веселовского, который написал книгу об Иване Грозном и родословие Пушкина, фактически был академиком даже при Сталине, он уже был пожилой человек и этот брак был своеобразный, она была молодая девушка.

Ольга Бессарабова, биограф Варвары Малахиевой-Мирович, 1919

Когда я эти дневники обнаружила, я не поверила своим глазам, потому что они начались с добровского дома, с Леонида Андреева, с маленького Даниила, у которого она становится преподавательницей, учит его букварю, ее берут в этот дом, она там живет и рассказывает про университет Шанявского, как она ходит на лекции то к Шестову, то к Андрею Белому. В общем, 1915 год, возникает удивительная Москва, революция, огромное количество лиц. Я не могла даже поверить, что это реальные дневники, они очень странно выглядели, туда были вклеены письма и хроника времени, которая была запечатлена в чужих дневниках или ее рукой переписана. В тот момент, когда она их пишет, ей восемнадцать лет. Потом я уже поняла, что она их собирала уже потом как хронику времени, для будущего, а так как она действительно была потом женой историка, это было не случайно для нее, она так осуществляла то, что это поколение все время хотело осуществить – оставить память.

Эти дневники попали в Музей Цветаевой потому, что Борис Бессарабов, брат Ольги Бессарабовой, жил полгода в цветаевском домике. Цветаева ему посвятила стихотворения "Большевик", "Егорушку", но потом он ей надоел, его выставили. Но этот мальчик помогал всем этим семьям – и зайцевской, и скрябинской – будучи псевдобольшевиком, он был 19-летним комендантом поездов. Но он всем привозил еду, обменивал тряпки на продукты, это был для всей этой интеллигенции незаменимый мальчик. Он привез из Крыма Анастасию Цветаеву, без зубов. Вот это был Боря Бессарабов, наивный и трогательный юноша. А в дневники его сестры оказались вклеены куски чужих дневников. Потом я поняла, там было надписано, что это Варвара Григорьевна, старшая подруга. Эти дневники произвели на меня еще более сильное впечатление, потому что я увидела, что за этим стоит какой-то образ другого человека. И тогда начались поиски.

Дневники Ольги Бессарабовой обрывались 1925 годом, я очень расстроилась, я их читала как роман "Война и мир", в котором я должна была знать, куда они все денутся, потому что я не понимала, кто эти люди, они не были на поверхности, и пошарить по интернету не очень-то было можно тогда. И мне сказали, что их отдала в музей дочь, Анна Степановна Веселовская, еще в 90-е годы, когда было еще холодно и голодно, за какие-то деньги. Я с трепетом стала звонить, думая, что, не дай бог, она умерла и я не узнаю, куда делась ее мама и что произошло. И она берет трубку, и говорит, что, да, она когда-то подарила дневники матери, но, главное, я так поняла, что она больше всегда гордилась своим отцом академиком, а это она считала рукоделием. Она сказала, что Варвару Григорьевну я могу найти только у ее крестных детей, это семья Шаховских-Шиков.

Тут надо сразу объяснить, что, с одной стороны, это Дмитрий Шаховской, а его дочь, княжна Наталья Дмитриевна Шаховская, которая сидела и в ЧК за все, они занимались все время просвещением народа, это святые абсолютно люди, она была замужем за Михаилом Владимировичем Шиком, еврейским юношей, который потом переводил с Варварой Григорьевной "Многообразие религиозного опыта", потом стал священником, потом стал катакомбным священником, мы недавно в Малоярославце открывали его доску – его расстреляли на том же Бутовском полигоне. Вот эта семья из соединения княжеских кровей и еврейских образовалась, и дети Шаховских-Шик, которые все к тому времени, когда я искала эти дневники, были живы, им было всем под 90 лет. А Дмитрий Михайлович, известный в Москве скульптор, который и с Саррой Лебедевой делал памятник Пастернака, и крест на Бутовском полигоне, человек в Москве очень известный, был хранителем не только дневников, но и дедовского архива, архива Шаховских, который удалось чудом спасти, и архива Сергея Фуделя, и архива Фаворского, так как он по материнской линии принадлежит к Фаворским.

Михаил Шик, 1905

Я несколько месяцев упрашивала его дать эти дневники в музей, он сначала отнесся к этому несколько настороженно, вообще не понимал, зачем это публиковать, потому что считалось, что это частное, личное. А я доказывала, что это не совсем личное, но потом я поняла, что ему не очень хотелось, чтобы все знали какие-то обстоятельства семьи. Там очень сложные и запутанные у всех отношения. И через девять месяцев, как вынашивают детей, я получила это разрешение, абсолютно счастливая, что я сейчас буду обладателем всех тайн этого времени, этих людей и всего, что там сосредоточено. Мы увезли ящики в Цветаевский музей, там было 159 тетрадей, и когда я их стала открывать, я сидела и плакала над ними, думая, что даже прочесть мне жизни не хватит, не то, что опубликовать! Она писала каждый день, она рефлексировала, вспоминала, приводила огромное количество сюжетов из прошлого.

Я искала письма Шестова, но письма нашлись только через семь лет, когда умер Дмитрий Михайлович и стали разбирать всерьез архив, сам он их найти не мог. И дальше началась восьмилетняя работа над тем, чтобы эти дневники сканировать, была целая армия людей, которые их расшифровывали, я отбирала только самое важное, потому что если их напечатать все, это будет томов десять. Это целый поток истории.

Варвара Малахиева-Мирович. Портрет работы Д. Шаховского. 1948

Больше всего меня восхищало, почему я про это и написала книжку, что ты прикасаешься к этому потоку времени, который очень часто сохраняли именно женщины. Варвара Григорьевна всех своих учеников еще в 1910-13 годы учила писать дневники, это было для нее абсолютное условие совместного существования. Понятно, что для 1920-30-х годов это было травматично – их нужно было прятать. Эти дети, которые все были рождения 1920-х годов, рассказывали, как проходил обыск на Зубовской, в доме их дедушки Дмитрия Ивановича. Их мама додумалась до того, чтобы прятать бумаги в грязное белье.

Я всегда думаю о том, как эти люди спасли для нас прошлое, я до сих пор преклоняюсь перед этим. Когда я написала эту историю, я с тоской поняла, что поколение более мне духовно близкое, поколение Серебряного века, люди ушедшие, исчезнувшие. Когда я стала взвешивать внутренние свои связи на весах с советским поколением и с поколением начала века, я с ужасом поняла, что, несмотря на то, что я их так люблю, они для меня далеки, они как будто с той стороны реки кричат и я их плохо слышу. А вот советских, которых я не люблю особенно (люблю только отдельных людей), я их понимаю, я их чувствую и могу про них более убедительно писать. Это знание двух потоков времени, которые мне пришлось через себя пропустить, меня тоже невероятно сопровождало. Не знаю, как это у других бывает, но я тоже пыталась это как-то осознавать.