Минувшим летом одна моя знакомая, до пандемии отдыхавшая главным образом за границей, впервые в жизни поехала в Сочи. Среди множества особенностей, с которыми она столкнулась по контрасту с Москвой, была активная агрессия в отношении масок. Не повсеместное несоблюдение эпидемиологических требований, но громкое удивление и высмеивание "белой вороны", по инерции следующей правилам там, где они якобы не нужны. По количеству людей, пренебрегающих ношением маски в общественных местах, Москва не слишком отличается от Лондона или Стокгольма. Это может объясняться и несогласием граждан, и устойчивым наплевательством, и, напротив, правительственными мерами, как в той же законопослушной Швеции. Но улюлюканье в адрес человека в маске – это какое-то особое общественное мнение.
Подобно тому, как небо на юге синее, а фрукты слаще, социальность этого человека резче проявляет признаки устойчивого типа, возникшего в годы советского "застоя" и очень незначительно скорректированного первыми десятилетиями после его формального исчезновения. Этот человек только и делал, что выживал, его не проведешь, он знает, как надо, и учить его бесполезно. Маска же – триггер раздражения для людей, держащих оборону от всего "чужого", "непонятного", отклоняющегося от уклада, который принято воспроизводить по очевидному образцу.
Маска, как и пузырек с дезинфицирующим раствором, превратилась в символ цивилизации
Здесь можно говорить не только о юге России. Он лишь сильнее культивирует традиционализм, чем, например, Петербург, где маски также мало распространены. Люди живут будто мимо требований и запретов. Для меньшинства это осознанная позиция, усиленная самыми фантастическими аргументами, для большинства пассивное следование привычному порядку вещей, который не может поколебать даже риск смерти. Закономерно, что люди старшего возраста менее склонны соблюдать спущенные сверху и тем более выработанные обществом правила. У них уже был опыт жизни при разлагающемся строе, когда абсурдность официальных постановлений компенсировалась их несоблюдением. Городские профессионалы, самые старшие из которых родились в СССР, более сговорчивы, для них идея общественного договора – не совсем пустой звук. И всё же усвоена она не очень внятно, государство её усвоению препятствует, а к осознанным усилиям готовы далеко не все.
Любопытно, что в социальном отношении маска не скрывает, но обнаруживает тех, кто готов к таким усилиям. Возможный контроль со стороны государства не отменяет, но лишь подчеркивает идею маски как нового социального этикета: "Я забочусь о вас, так как не до конца уверен(а) в собственной безопасности". И наоборот: "Я не ношу маску" – то же самое, что "Я езжу без билета, так как не боюсь контроля и всегда унесу ноги", "Я сажусь за руль без страховки, потому что езжу хорошо и уверен(а) в себе" и т. д. Сейчас некогда незримые социальные позиции внезапно стали очень наглядными. Те, кто в силах поддерживать старые и вырабатывать новые общественные ценности, вдруг получают внешнее отличие от тех, кто на все это плевать хотел с высокой вышки. Понятно, что на поверку всё сложнее, но тогда можно ни о чем и не рассуждать.
Смотри также Малой скоростью. Ян Левченко – о "Сапсане" и "Ласточке"Нравится нам это или нет, но маска, как и пузырек с дезинфицирующим раствором, превратилась в символ цивилизации. Сейчас она ассоциируется с взаимовыручкой, участием, ответственным поведением и, если угодно, осмысленным трудом. На другом полюсе находится уже упомянутый выше позднесоветский человек. То есть законченный индивидуалист, не желающий знать ничего, кроме личной выгоды, но избирательно и прагматично доверяющий государству. Такой, который пользуется слабостью институтов, чтобы ездить без билета в общественном транспорте, но приветствует "сильную руку", которая лупит "смутьянов". Такой, что благодарно подхватывает любую ксенофобскую дичь, позволяющую переложить ответственность на врага, внешнего ли, внутреннего, не так важно. Внутренние враги, как известно, не проживут без внешней помощи. Поэтому в пандемии ему видится заговор или злокозненных иностранцев, или своих элит с целью вконец лишить его – "простого человека" – доступа к привилегиям. Он не замечает, как учится у нынешнего государства, во главе которого стоят совершенно такие же люди, предпочитающие личный успех общему благу.
Генеалогия этой личности, конечно, не ограничивается одними годами "застоя", которыми неслучайно так восхищается верхушка современной России. Об отношении к своему и чужому здоровью можно, например, прочитать у Фёдора Достоевского в "Записках из подполья". Отставной чиновник, которого чаще всего называют просто "подпольный человек", рассуждает так: "Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. Если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же её ещё крепче болит!" Он спорит со своими воображаемыми противниками, хотя это не более чем его внутренний диалог, рвущая на части жажда самоутверждения.
Достоевский фиксировал зарождение индивидуализма в русской культуре, и делал это точно, без скидок. Подозрительность и недоверие к другим, культивация личных обид и показное презрение к духовным запросам, потребность в комфорте и мелочная требовательность, равнодушие к прошлому и неверие в будущее – эти и другие качества именно в советские годы распространились на все социальные группы, пронзив общество в разных направлениях и крепко сшив его круговой порукой. Бороться с которой будет не легче, чем с пандемией COVID-19, а заниматься этим ещё только предстоит.
Ян Левченко – культуролог и комментатор
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не отражать точку зрения редакции