В свои 75 он оставался таким же готовым к спору, каким, вероятно, был в пятнадцать или тридцать. "Чертик из коробочки" – называл я его: бровастый, наблюдательный, с моментальной реакцией и всегда обожженным честолюбием. Он защищал свою капризную правду – какой бы мелкой или спорной она ни была. Я не встречал другого человека, способного, не задумываясь, взойти на костер во имя исторического факта, моральной оценки, единственно верного произнесения дифтонга.
Цветков был классическим примером self-made человека. Вопреки социальным и административным буеракам на жизненном пути, он методично и неутомимо добирал образование сам – книгами, иностранными языками, любовью к философии и выбором талантливых спутников жизни.
Редчайшее сочетание качеств было в нем – невероятно сжатая пружина дарования и простота поведения. Никакой напыщенности, высокомерия, поучительства. Только скромность в паре со вкусом и чувством юмора. Беря себе псевдоним для выступления перед микрофоном, шел не вверх, а на ступеньку вниз: Иван Жуков. Я спросил: Ванька Жуков? Он одобрительно промолчал.
После многих лет в общем зале человека узнаешь как облупленного. Сослуживца тише я не знаю: ни в какие склоки никогда не влезал (хотя внутренне неистово горел), молча писал, молча выходил покурить, за десять лет никогда ни о чем не попросил, наоборот, то и дело что-нибудь дарил: прекрасную лампу (не понадобившуюся ему при очередном переезде), собрание сочинений кого-нибудь из классиков, редкий конверт с затейливым штампом, миниатюрный замок с секретом. Называть его Петровичем было почему-то естественно: посередине между официальностью и амикошонством.
Я долго не понимал, где делают таких – образованных и щедрых? И призадумался над его рассказом о детстве, когда записывал с ним в 2007 году юбилейное интервью:
"Мой отец, – рассказывал Алексей Петрович, – смешанных славянских корней, но, в итоге, русский. Он из Донбасса. А мать моя еврейка из Днепропетровской области. Такое там было большое еврейское село Петропавловка. Но, в общем-то, если говорить насчет детства, то у меня случилась такая история, что я очень рано в детстве заболел. Случилось это в то время, как мой отец, военный, был в Москве, учился в Академии Фрунзе, а я заболел костным туберкулезом, и меня отвезли в Крым. Это была какая-то привилегия, поскольку отец был офицер. И это был санаторий для детей офицеров. Я там провел 7 лет. То есть большую часть детства я провел лежа, потом снова учился ходить".
Я спросил о дальнейшем образовании.
Цветков рассказывал: "Я учился в разных университетах: на химфаке в Одесском университете, потом в МГУ на истфаке, потом в МГУ на журналистике. Больше всего дал истфак, но именно в смысле истории. Потому что там кое-что, что не приходило в голову и о чем я даже не знал, попадало в руки. Были преподаватели интересные, хотя далеко не все. А, в принципе, я все время старался заниматься. То есть мне было интересно, и я сам учился, старался доставать какие-то книжки. Я довольно рано выучил английский язык, на котором еще в Союзе не говорил особенно, но читал свободно. Это очень помогло. Потому что я как-то открыл совершенно другую Вселенную, где пишут совершенно другие люди не о том. И, кроме того, еще обычные переводные польские книжки в магазине "Дружба" в Москве.
Допустим, Камю я впервые прочитал по-польски и еще какие-то книги, и Фолкнера читал. Тяжеловато Фолкнера читать по-польски. Но через это я пришел к польской литературе и к замечательной польской поэзии. Одни из самых моих любимых поэтов до сих пор – польские. В общем, я что-то получил, несмотря на образование, которое мне дали. Единственное, чему меня научили… Когда я поступал на журфак, и обнаружили, что я слишком хорошо знаю английский язык, а это был уже третий университет, и сажать меня с детьми не имело смысла, меня заставили учить французский, и это осталось. Я не говорю по-французски, но читаю свободно".
В Московском университете Цветков посещал литературную студию Игоря Волгина, к которому навсегда сохранил глубокую симпатию, в студии сблизился с Сергеем Гандлевским, Алексеем Сопровским, Бахытом Кенжеевым: "Потом нас жизнь развела, но внутри нас никаких разводов не произошло".
Из всей компании у одного Цветкова не было московской прописки, а потому жизнь была особо "богемной": "То из университета выгонят, то из Москвы, то арестуют и депортируют".
То, что в устах Петровича звучало не слишком серьезно, другой бы записал себе в послужной список. Мне удалось раскрутить его на биографический рассказ:
"Это такая история, она, в общем-то, в несколько искаженной форме, художественно искаженной, описана в моей книжке поэтической "Эдем". Там были какие-то гонения на фиктивную антисоветскую организацию, а я к ней никак не был причастен, то есть, никто к ней не был причастен. Но я был как бы идеолог. Потому что я был человек в Запорожье известный, несдержанный на язык, говорил, что я думаю об этой власти. И, в итоге, там завертелась какая-то карусель, один человек погиб в результате преследований, я уже учился на журфаке, пришла телега в Москву, и меня стали отчислять. В итоге, я прожил какое-то время в Сибири, в Казахстане, где работал в газетах, потом решил уехать. И уже когда я был в Москве, я работал сторожем. Вот тут и началась беготня. Уже было приглашение из Израиля, так что я уже никем не работал. Сторож была последняя работа. И меня стали ловить. Причем, ловил угрозыск по указке КГБ. Но интересная деталь, что в момент моего ареста им дали мое описание точное и сказали, что я опасен и вооружен. То есть если бы я совершил неправильный жест, меня могли бы убить. Это потом мне сами ребята из угрозыска сказали, когда я был арестован, и они отвезли меня во Внуково. Все обезьянники были полны, это было перед майскими праздниками, и я провел всю ночь в машине. Вот тогда они мне это рассказали. А потом меня погрузили на самолет и отправили в Запорожье, по месту жительства родителей. После этого я пытался разведать и отдать КГБ деньги за билет. Вплоть до того, что звонил сам в КГБ. Но никто не признался. Я остался им должен 16 рублей".
Потом наступила эмиграция, аспирантура в Мичиганском университете, диссертация о языке Андрея Платонова, жизнь в Сан-Франциско, комическая работа главным редактором газеты "Русская жизнь" (правда, в течение одного дня), позднее – редакторство и дикторство на Голосе Америке, а в 1989-м переезд в Мюнхен на Радио Свобода, где мы с ним и познакомились.
Цветков не только элегантно одевался, он вообще любил новомодные идеи, технологии, гаджеты. Именно он повел в русской службе первую у нас программу, посвященную интернету ("Седьмой континент"), а передав ее подготовку московскому коллеге, разработал "Атлантический дневник" – обзор самых ярких и проблемных публикаций американской периодики.
Выйдя на пенсию, он вернулся в Штаты, которые считал своей страной, но соотношение пенсии, цен и здоровья решило вопрос в пользу Израиля, которым он увлекся с привычной для себя горячностью.
Почти все пражские годы (1995–2007) Цветков стихов не писал. Молчание оказалось долгим, но накопительным. Пятнадцать последующих лет показали, что поэтический пост пошел на пользу. Фейсбучные читатели не уставали изумляться глубине цветковского дара и высочайшему уровню его мастерства.
И никогда – никогда – не было с его стороны ни словоохотливых объяснений, ни желания понравиться. Сухой и горячий, гордый и гневный голос.
Последние четверть века он переводил – не много, но кропотливо и тщательно: "Гамлета", "Так говорил Заратустра". В его версиях классика обретала узнаваемые черты перелагателя – яркость словесных находок и неуживчивость нрава.
К соседству с талантливым человеком привыкаешь, очередные цветковские стихи в ленте становились почти рутиной.
Но сегодня я вспомнил, как в середине 90-х в Прагу приезжал поэт Лев Лосев и позвонил нам в редакцию из телефона-автомата в метро – договориться о времени записи. И посреди разговора вдруг осекся: "Удивительный все-таки город ваша Прага. Вот стою разговариваю, а мимо запросто проходит гениальный поэт Цветков".
В воскресенье, 15 мая, – большое биографическое интервью Ивана Толстого с Алексеем Цветковым (2007). Полдень по Москве, программа "Поверх барьеров".