В желтых очках, в олимпийке Lonsdale. Три жизни Юрия Мамлеева

"Пока я собирал материал для книги и общался с ее героями, мое отношение к Мамлееву менялось от снисходительного к восторженному, а искренняя симпатия легко сменялась незамутненной ненавистью", — сообщает Эдуард Лукоянов читателям книги "Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после".

Не ждите от этой биографии Юрия Мамлеева академической бесстрастности. Эдуард Лукоянов нарушает законы жанра, смешивает документальное и воображаемое, вплетает цитаты из интервью и сочинений Мамлеева в вымышленные диалоги, окунает читателей в кипящую воду пастишей, беспробудно фантазирует, передразнивая своего героя. Но можно ли рассказать эту историю, родившуюся в советском шизоподполье, без изощренного хулиганства?

В двух комнатах просуществовавшего до 1968 года барака в Южинском переулке собирались поклонники Юрия Мамлеева, презиравшие материальную сторону жизни и увлекавшиеся поисками ключей к дверям в потустороннее. Здесь впервые звучали главы из романа "Шатуны". Эдуард Лукоянов предлагает портреты завсегдатаев Южинского кружка — поэта и драматурга Игоря Дудинского (1947—2022), мыслителя Гейдара Джемаля (1947—2016), художников Владимира Пятницкого (1938—1978) и Владимира Ковенацкого (1938—1986), рассказывает о переменах, которые произошли в этой компании после эмиграции Мамлеева в США.

Американская жизнь показалась писателю пресной и невыносимо материалистичной, он бросил работу в Корнельском университете и переехал во Францию, а в перестроечные годы вернулся в СССР. Цензуру отменили, книги Мамлеева пользовались успехом, а его стиль стал меняться. Огромное расстояние отделяет автора разнузданных "Шатунов" от сочинителя трактата "Россия вечная" (2002), воспевающего совершенства русской души. Впрочем, главное убеждение осталось. Мамлеев всегда был уверен в том, что "банальный", "видимый" человек исчерпан и не представляет ни малейшего интереса, внимания заслуживает лишь "духовный уровень", скрытый за ничтожностью внешнего существования. Мамлеев именовал себя православным, но был увлечен восточной мистикой и читал в МГУ лекции об индийской философии. Эдуард Лукоянов рассказывает, как одним из главных адептов Мамлеева стал Александр Дугин (в книге он переименован в Алексея Германовича Дугова), и как писатель-нонконформист, сын арестованного в 1940 году и сгинувшего в ГУЛАГе ученого, на склоне лет принялся оправдывать Сталина, восхищаться Путиным и публиковаться в газете "Завтра". Одна из последних глав книги – описание воображаемого вечера памяти Мамлеева в Доме Ростовых, похожего на бал Сатаны.

В программе Радио Свобода "Культурный дневник" Эдуард Лукоянов рассказывает об "Отце шатунов".

Культурный дневник: биография Юрия Мамлеева

– Ваша книга мне показалась похожей на фильм, в котором соединены документальные части, игровые сцены и анимация, причем одно переходит в другое очень ловко, и читатель порой может не заметить швов. И жанр меняется – биография, литературоведческое исследование, журналистика, гонзо-репортаж, пародия, фикшн. Как вы эту сеть сплели?

– Она сплелась сама. Как выяснилось, точных документов, посвященных мамлеевскому Южинскому кружку, несмотря на то, что это явление вроде бы очень разносторонне и со всех сторон изучено, оказалось не так много. И в итоге я пришел к выводу, что нужно, когда пишешь книгу о Мамлееве, применять мамлеевский метод – отправляться в метафизические пространства, полностью подчиняться своей интуиции, и тогда у тебя вместо документа, которого нет, будет свой, еще более правдивый, чем он мог бы быть в реальности. Я открываю первую главу цитатой из Натальи Макеевой, левой руки Александра Гельевича Дугина, о том, что невозможно написать биографию Мамлеева. Я тоже согласен, что невозможно написать биографию Мамлеева, – хоть в чем-то мы согласны с неоевразийскими опричниками. Поэтому я пишу скорее метафизический реализм, как он есть. А по поводу кинематографичности, да, действительно, материал диктовал такие краски. У меня есть нежная мечта, чтобы Кирилл Серебренников перестал снимать фильмы про Эдуарда Лимонова и медвежонка Паддингтона и снял фильм про Мамлеева.

– Но следующий его фильм будет про Йозефа Менгеле… Можно назвать вашу книгу романом?

– Да, в первых верстках атрибутировано это было как роман. Непонятно, почему издатель в итоге отказался. Видимо, потому что живем в такое время, когда романы, тем более русскоязычные, не очень кому-то интересны. Но сам я расцениваю это скорее как документальный роман. Есть такое не очень красивое, аляповатое даже слово "докуфикшн". Наверное, это оно.

– Могу себе представить редактора серии "Жизнь замечательных людей", который заказывает биографию Мамлеева, открывает рукопись, читает: "Илья Глазунов, который, к сожалению, пережил ленинградскую блокаду", и сразу стреляется. Тем, кто хочет прочитать книгу из серии ЖЗЛ, я бы не советовал брать ваш роман в руки.

– А я продолжаю следить за серией "Жизнь замечательных людей". Там вышла книжка про отца Павла Флоренского, это чтение познойнее Мамлеева будет, про такую глубинную Россиюшку, как мы ее не любим и одновременно завораживаемся от нее. Там чертовщина происходит жутчайшая при том, что Флоренский достоин и более адекватного жизнеописания.

– Я представлял себе не только редактора серии ЖЗЛ, но и главного читателя, который ждал вашу книгу задолго до того, как мы узнали о ее существовании, – это вдова Мамлеева Мария Александровна. Представлял, как она читает и медленно превращается в соляной столп. Я знаю, что вы с ней не раз обсуждали вашу работу, но вряд ли она осталась довольна результатом?

– Это очень нервный момент для меня. С одной стороны, конечно, нехорошо человека столь преклонного возраста травмировать. С другой стороны, у меня всегда подобные моральные дилеммы решаются, когда я вспоминаю, что есть сейчас вещи пострашнее, чем душевное равновесие вдовы Мамлеева.

– Вы не знаете, что она думает о вашей книге?

– Я думаю, что она, когда ее прочитала, первым делом позвонила Андрею Фефелову, сыну Проханова, и сказала: "Андрюша, Андрюша, нам срочно нужен киллер".

– Вы пишете, что Мария Александровна беспощадно вмешивалась в работу мужа, редактировала его тексты, причем с православных позиций, и портила их. Как оценить масштабы этого вмешательства?

– Тут есть разные свидетельства. Гейдар Джемаль говорит, что она "Шатунов" изуродовала, вырезала четверть, выкинула важнейшие сюжетные линии гомоэротического толка. Дудинский говорит, что Джемаль преувеличивает. Речь идет о той самиздатовской версии, которую Дудинский в 80-е годы выпускал с предисловием, посвященным Дугину. Конечно, всю правду мы никогда не узнаем, потому что нужно смотреть рукописи 60-х годов, но они не сохранились, только косвенные свидетельства о том, что люди в конце оттепели были шокированы описанным и услышанным, Мамлеев же очень хорошо читал текст. Что касается вмешательства Марии Александровны в творческий процесс, да, он очевиден. Причем явно там не было никакого злого умысла, просто Мария Александровна хотела сделать Юрия Витальевича более конвенциональным автором. В конце 70-х они доживают в США, в моде грязный реализм, и она его просит: "Напиши, пожалуйста, Юрочка, реалистический роман, простой, без всех своих выкрутасов". Он пишет "Московский гамбит". Кому нужен "Московский гамбит" в США? Это даже как экзотика, наверное, не зашло бы. Проходит какое-то время, и, когда они возвращаются в Россию, Юрий Витальевич начинает писать злободневные сатирические рассказы. Мне кажется, ему это не очень интересно было – это видно по энергии текстов. Дух захватывает, как он описывает человека, пришедшего в сельский туалет вызывать Сатану. Видно, с какой радостью душевной это написано. Когда же он пишет сатиру на гайдаро-чубайсовскую экономику, про то, что зарплату гробами выдают, – это мертвечина страшная, как казалось им, востребованная. А востребована не была, востребованы именно рассказы о вызове Вельзевула в сельском туалете.

– Следует упомянуть, что и Мамлеев, и его жена считали себя православными.

– Но тут надо понимать, что это православие очень советского извода. Понятно, что в Советском Союзе была мощнейшая духовная православная оппозиция, которая реально противостояла существованию в авторитарно/тоталитарном режиме. Но были такие деятели, которые потом с иконами Сталина или иконами Гитлера ходили, там уже как душа поведет. Понятно, что Мария Александровна скорее в ту сторону, в советско-русско-имперскую форму очень изувеченного православия ушла. Мамлеев воцерковился достаточно поздно, уже вслед за Фаридой Шарафовной (настоящее имя Марии Александровны) ушел в церковь эмигрантского толка, со своими интересностями. Но он не очень глубоко интересовался христианством, теологией. Его друзья, ученики молодые, рассказывали, что его совершенно не интересовало христианское учение, а когда он жил во Франции, он ни разу в церковь не сходил, хотя ему говорили, что даже православному человеку интересно посмотреть хотя бы, как католический собор изнутри выглядит: сходи, Витальевич, у тебя такое богатство вокруг. Его это не интересовало, он всю жизнь был одержим Индией, восточной метафизикой, традиционализмом индийским. Потому что православие – это свое, русское, понятно, знакомо и неинтересно, а Мамлеев очень стремился ко всему потустороннему. А что такое для советского человека потустороннее, доступное на Земле в этой жизни? Это Индия. Потому что это другая планета. Он в Индии дважды бывал и, говорят, был в полнейшем восторге.

Дмитрий Дудко

– Вы пишете, что к православию Мамлеев пришел благодаря отцу Дмитрию Дудко – это был известный человек в свое время. Расскажите, пожалуйста, какую роль он сыграл в жизни Мамлеева? И о втором человеке, имя которого я узнал только из вашей книги, – Тони Дамиани.

– Дудко широко известен в узких кругах, как духовник газеты "Завтра". В 90-е он был ярким публицистом, который, мне кажется, сильно повлиял на Проханова. Дудко призывал канонизировать Пушкина, Достоевского, не в смысле культурно канонизировать, а причислить к лику святых русских. Понятно было, что это такая очень эксцентричная провокация, но помноженная на православный сталинизм. На чету Мамлеевых он повлиял самым непосредственным образом: он крестил Марию Александровну незадолго до эмиграции. В перестройку он попадал в ряд страшных скандалов, связанных в том числе с Комитетом государственной безопасности. Очень у него неоднозначная репутация была, и после развала Советского Союза он стал иконой красно-коричневого движения. А Тони Дамиани – интереснейший персонаж. Это классический, карикатурный даже гуру, американский ньюэйджер со своим микросообществом, не хочу употреблять стигматизирующее слово "секта". В городе Итака жил Тони Дамиани и, по его собственным словам, много контактировал с Далай-ламой. Действительно, есть фотосвидетельства, как Далай-лама прилетает в Нью-Йорк и его встречает Дамиани. У него был такой кружок, в котором он не создавал ничего нового, просто транслировал стереотипный американский ньюэйдж того времени, даже не контркультурка, а просто смесь поп-буддизма с харизматическим культом, с космическим флером, астрология и тому подобное. Были в Америке деятели и поярче, но Мамлеева эта фигура потрясла, настолько это отличалось от того, что советские мелкопоместные гуру разливали и сочиняли из обломков того, что доносилось из самиздатовских рукописей Гурджиева. Сидит человек просветленный, и вокруг него в позе лотоса такие же сверхлюди, читают свободно религиозную литературу, да и сами сочиняют. Конечно, Юрия Витальевича, мне кажется, такие вещи потрясали куда больше, чем многовековые православные традиции.

– Я помню свой разговор с Мамлеевым, который говорил, что самое интересное не то, куда мы уйдем после смерти, а откуда мы пришли, что с нами было до рождения. Может быть, это вопрос, который задавался на одном из этих семинаров Дамиани.

– Да, очень похоже, на брошюрке, на глянцевой бумаге, причем очень дешевой.

Валентин Воробьев, Владимир Котляров, Татьяна Горичева, Юрий Мамлеев и Игорь Дудинский

– Вы говорите о том, что Мамлеева можно сравнивать с Берроузом или даже с Беккетом. Но мне кажется, что есть лучшая параллель, но не из мира литературы: венский акционизм. Это и дух 60-х годов, когда Южинский кружок зародился, и стилистика Отто Мюля и Германа Нитча: мне кажется, что они ближайшие родственники Мамлеева. Согласитесь?

– Да, это очень интересная параллель. Но, мне кажется, они иные цели преследовали. Все-таки венские акционисты, как я их вижу, прорабатывали то, что сейчас называют затертым словом "травма", говорили, что все повторимо, никуда не ушло, самые крайние формы насилия здесь остаются, просто мы их в себе подавили, они когда-нибудь выплеснутся. Мамлеев, мне кажется, вообще не рефлексировал на подобные темы. Он скорее видел в насилии, в трансгрессии и тому подобных вещах уход от демонстративно нормативной реальности. Его в принципе послевоенная советская реальность абсолютно устраивала, несмотря на то, что отца убили в лагерях, а мать умерла в достаточно молодом возрасте после войны, его в принципе устраивало все, кроме того, что ему навязывали нормативность в повседневности. В шоке он пытался найти выход в нечто иное. Потому что чувствовал, что есть, возможно, альтернатива. Венские акционисты, конечно, пытались шокировать и потрясти обывателя, они же и на улицах устраивали хеппенинги, у них был посыл к обществу, Мамлеев наоборот изолировался в себе, в своем микросообществе, оккультистском Южинском кружке. Ему нечего было сообщить миру, он избегал политических деклараций. Он искал исключительно личного спасения, выхода для себя и, может быть, для нескольких приближенных друзей.

– Знаю, что вы считаете неверным ассоциировать Мамлеева с нынешней войной, с политическим террором, и я согласен, что это слишком грубые аналогии. Но посмотрим под другим углом. Сейчас настоящий триумф мамлеевских персонажей: повар Пригожин, депутаты, участники ток-шоу Соловьева, военкоры – это ведь герои "Шатунов" и ранних рассказов Мамлеева. Настало их время.

– Да, абсолютно так. Наконец-то мы поняли, что такое мамлеевщина во всей своей ужасающей красоте. Лучше бы мы это знание оставили потомкам, а лучше никому. Сегодня как раз шел по улице и думал о том, что есть же такая пошлая игра: "А что сказал бы Егор Летов? А что сказал бы Эдуард Лимонов?" Я подумал: а что сказал бы Мамлеев? Пришел к выводу, что, наверное, он бы ничего не сказал, но в нынешней войне поучаствовал бы в качестве интересного атрибута. Выбросили бы Ленина из Мавзолея, положили бы в этот гроб Юрия Витальевича, если бы он был жив, начали бы возить сначала по городам Золотого кольца, потом по Транссибирской магистрали провезли бы, потом привезли бы на Донбасс, поставили бы на центральной площади Макеевки. К нему бы люди ходили за советом, как к блаженному старцу немощному, он бы, лежа в этом гробу, рассказывал, что Пригожину сказать, что Стрелкову, что другим бандформированиям. Он бы их между собой мирил обязательно. Может быть, ему положили бы такой кнопочный мобильный телефон, он бы время от времени Пескову звонил и говорил: ты вот так прокомментируй данные события или эдак. Это мои фантазии больные.

– Вы – полноправный герой своей книги, у вас там много обличий и имен. Вы сейчас упомянули Лимонова, и я вспомнил как Лимонов в книге является в гости к Мамлееву и изощренно хамит и ему, и его жене за столом. Это ведь вы в маске Лимонова? Тем более, что ваша предыдущая книга называлась "Нет, это я – Эдичка".

Эдуард Лукоянов

– Конечно, Эдуард Вениаминович по-болезненному важная для меня фигура, во многом сформировавшая хамское отношение к реальности. Я продолжаю наблюдать за деятельностью обломков его партии, это не вызывает уже никакого восхищения, просто чувство нервного смеха: откуда пришли и куда в итоге пришли. От Лимонова мне просто так не отмахнуться, да я и не считаю нужным отмахиваться, потому что слишком долго вместе прожили, не зная друг друга. Это как первая любовь, которая остается навсегда.

– Вы считаете, что Мамлеев завидовал Лимонову или считал его литературным конкурентом?

– Я не думаю, что Мамлеев видел в нем угрозу. Скорее Мамлеев хотел, чтобы его имя так или иначе ассоциировалось с более успешными товарищами. Это не только Лимонов – это Ровнер, Вагрич Бахчанян, любой человек, который, как казалось Мамлееву, успешнее, чем он, вхож в литературные круги, как он это называл, должен быть его проводником туда же. У них с Эдуардом Вениаминовичем, конечно, были неравноправные отношения. Я очень смеялся, когда писал главу, которую вы упоминаете, когда Лимонов приходит в гости к Мамлееву и начинает хамить, потому что это выстраданные эмоции, которые во мне накопились. Моя жена, когда читала рукопись, сказала: "Эдик, какой же ты все-таки жестокий человек, бессердечный. И теперь я окончательно убедилась в том, какой негодяй Эдуард Лимонов". То есть все-таки литература иногда срабатывает.

– Меня поразила в вашей книге мысль о том, что конформизм Мамлеева в последние годы, – а он поддержал и аннексию Крыма, и Путина в целом, – связан с тем, что он практически ослеп.

– Философ Татьяна Горичева в 2004 году в дневнике пишет, что Мамлеев практически полностью ослеп, он не узнал ее на улице в Париже, пока она сама не подошла к нему, чтобы поздороваться и пригласить в кафе. Это действительно для него была очень серьезная проблема. В конце 90-х годов он носит свои знаменитые желтые очки, чтобы хоть что-то разглядеть. Тут у меня наложился личный опыт. Я когда закончил Литературный институт, оглянулся вокруг и задумался, как жить, сама жизнь меня направила во Всероссийское общество слепых. Я там общался с большим количеством слабовидящих людей. Тогда, в революционном 2012 году, меня потрясла конформность некоторых из них, озлобленность на своих коллег по несчастью, которые пытаются качать права, добиваться чего-то от властей. Например, был случай такой, который меня очень удивил: один колл-центр полгода не платил зарплату своим незрячим сотрудникам, им это надоело, они пошли митинговать на Пушкинской площади. Во Всероссийском обществе слепых был шумный скандал на эту тему о том, что это предатели родины, изменники: им Путин пенсию дает, они неблагодарные твари и сволочи. Тогда я увидел, что, во-первых, такой хейт-спич продвигают люди, которые действительно занимают высокие должности и получают высокие пособия, даже зарплаты в этой чиновничьей структуре, им просто в голову не приходит, как может быть недоволен человек, находящийся в таком же плачевном положении, как ему может что-то не нравиться. Они абсолютно закрыты, эти граждане, от любого иного мнения, от указания на то, что если им повезло, то не значит, что всем хорошо. Это множится на низкую социальную мобильность. Человек очень зависит от окружающих, поскольку в Москве 2012 года, если ты ничего не видишь, ты по дефолту от какого-то помощника зависишь. У Мамлеева, мне кажется, точно такая же ситуация. Ему и так мир не особо интересен был, а когда он замкнулся в себе как такая монада, связываясь с миром только через жену и гостей-паломников, он потерял окончательно интерес к мировым событиям и делал странные выводы. Например, в 2008 году, когда война была между Россией и Грузией, у него берут комментарий, что он как мыслитель и философ думает по этому поводу, он говорит, что в Южной Осетии и Абхазии Россия защищает своих граждан. Хотя никто их не объявлял полноценными гражданами России. Более того, как минимум Абхазия тоже не особо стремилась аннексироваться, там другие идеи были. Он на полном серьезе прогонял такую ересь, то есть проецировал даже в те годы маргинальные линии, которые еще и телеведущий Соловьев не произносил вслух.

– Процитирую вашу книгу; мне кажется, это один из главных ее выводов: "Посвятив первую половину жизни созданию собственной мифологии с соответствующим мироощущением, вторую ее половину Мамлеев потратил на то, чтобы наполнить ее абсолютно посторонними смыслами". Прокомментируйте, пожалуйста.

– Да, очень часто люди замечают, что есть два Мамлеева: один доэмигрантский, который писал "Шатунов" и малую прозу, очень страшную, пугающую, шокирующую, но при этом веселую, задорную, как минимум инаковую, квирную, что ли, по отношению к литературе его времени. И потом, когда Мамлеев возвращается в конце 80-х – начале 90-х уже окончательно в Россию постсоветскую, все замечают, что он изменился. Есть апокриф, гласящий, что пришел Мамлеев в какой-то салон почитать свои произведения, на нем была олимпийка Lonsdale, – это очень важная деталь, именно Lonsdale скинхедовская, – поверх нее пиджак, к нему подходит Евгений Всеволодович Головин, хватает за фалды этого пиджака и говорит: "Ты мертвец, ты какой-то покойник". После чего уходит. И не он один такой, Гейдар Джемаль тоже подтверждает, что Мамлеев вернулся совсем иным человеком, из которого будто бы высосали всю жизнь, который теперь пытается придумать, как ему объяснить, что "Шатуны" – не просто сатира на советскую действительность, а светлая книга про Бога, про то, как все люди грешны, мы в ад погружаемся, но через этот ад в итоге придем к Господу. Чем больше мы грешим, тем скорее мы осознаем, какие мы грешники ужасные, и тем скорее Господь откроет для нас свои объятия. Что, конечно, чушь полная. Потому что "Шатуны", будем честны? – это просто трансгрессивная проза, это контркультура, это о том, что мы уже в аду и никуда из него не денемся. Под это дело он сочиняет трактат "Россия вечная", в котором лишь чуть-чуть затрагивает трансгрессивные корни русской культуры в лице Пимена Карпова, но говорит, что это тоже часть русской духовности. У нас юродивые, у нас маньяки-убийцы в секты собираются и Бога ищут, скопцы, хлысты – это все наше родное, это тоже наша духовность, из которой произрастает особый русский путь.

– Но кто же его переменил таким образом?

– Главным триггером, как мне кажется, было осознание себя ненужным в эмиграции, осознание себя как совершенно лишнего человека в незнакомом ему мире.

– Обида на Запад?

– Естественно, она присутствовала: как это так, приехал гений, его с цветами не встречают, дают всего лишь место какое-то в университете, где это видано? Естественно, в нем накопилась обида. Уже когда он во Францию переезжает, где у него более дружелюбная атмосфера, он шокирует окружающих тем, что поддерживает вторжение войск в Афганистан. Татьяна Горичева была категорически против, ей Советский Союз пришлось покинуть, потому что она выходила на антивоенные пикеты. Для нее было шоком, что Мамлеев, которым она восхищалась и восхищается до сих пор, занимал такую позицию, что Советский Союз вошел в Афганистан – это значит русская духовность возрождается, закончили играться в коммунизм, интернационал, сейчас возродим империю с царем-батюшкой. Это уже тогда окружением его могло восприниматься как патология, не совсем адекватное восприятие действительности.

– С Солженицыным то же самое случилось. Он был принят на Западе как величайший гений, у него не было никаких проблем ни с публикациями, ни с выступлениями, а траектория примерно такая же, как у Мамлеева.

– Да, тут просто умножались друг на друга разные формы ресентимента, обида на то, что твою идентичность не принимают до конца и не понимают, потому что в случае с Солженицыным всем интересно было почитать про ГУЛАГ, а про Россиюшку и ее духовность не очень интересно было. Все это множится. А тут наконец рушится ненавистный "совок", все возрождаются, и в итоге мы становимся любимым писателем Путина в случае Солженицына, и любимым писателем Дмитрия Анатольевича Медведева в случае Мамлеева.

– Даже так? Где же Медведев такое сказал?

– Он направил очень прочувствованную телеграмму, когда Юрия Витальевича не стало. Понятно, что это дежурное. Но, как мы понимаем, кому попало даже дежурные телеграммы просто так не отправляются.