Вера Полозкова – о горе и радости во время войны

Вера Полозкова – известная, популярная российская поэтесса и исполнительница своих текстов. На вторжение России в Украину отреагировала отъездом, который сама называет эмиграцией. Разговор о том, как поэт реагирует на войну и события на родине.

Почему Вера после своих концертов в разных странах часами разговаривает с людьми, а часть её публики – украинцы? Мы побывали на выступлении Полозковой и композитора Александра Маноцкова в Риге.

– "Никогда мы не будем братьями". Как бы ты сейчас прокомментировала эту фразу из украинского даже не фольклора...

– ...Манифеста! Когда не было мифа про "старшего брата", "младшего брата", вот этого комплекса, как украинцы говорят, меншовартості, мы все как-то по другой шкале друг к другу относились. Молодежная творческая тусовка, которая меня окружала в 10-х годах, – это были казахи, грузины, белорусы, украинцы. Причем и украинцы же сами очень разные: киевляне отличаются от одесситов, одесситы – от харьковчан, не говорим уж про Западную Украину.

И это никогда не было поводом не то что для разногласий, мы могли подшутить друг над другом. Была подружка из Бреста и подружка из Киева, мы встречались и вспоминали какие-то песни, которые нам пели в детстве, девочки вспоминали шутки на своих родных языках, известные от их бабушек. Это не отнимало ничего, а наоборот, всегда добавляло объема и радости.

Я выросла, когда это уже не было одно государство, это были совершенно разные языковые, социальные и территориальные ситуации, в которых мы выбираем дружить. И мы выбирали руководствоваться тем, что нас объединяет, а не разъединяет.

Вера в горе и в радости

Но история про "братьев" и "не братьев"... Что значит "братья? А что у нас тогда происходит со странами Балтии, в каком мы родстве с ними? А с грузинами и армянами мы в каком родстве? Для меня эта семейная идеология немножко отдает каким-то вечным абьюзом и патриархатом, поэтому я никогда не говорила "братские народы", "не братские народы". Очень близкие народы, которые больше не будут близкими. И вот это пострашнее, потому что внутри одной семьи можно расти чужими людьми. Когда ты теряешь друга, ближайшего человека, с которым прошел столько всего, – вот это трагедия. И она происходит.

– Я бы даже ужесточила эту метафору. Когда абьюз в семье доходит до того, что двоюродный брат убивает или калечит другого, о каких братских отношениях может идти речь?

– Это в позициях имперства, о котором сейчас много говорится, очень узнаваемая семейная динамика. Ведь если это родственники, у них как будто больше прав так поступать друг с другом? Из старых времен нам достались какие-то приветы с наших восточных территорий: убийства чести, и так далее. Если эта женщина порочит наш род, то мы от нее просто тихо избавимся, и никто никогда не узнает. Это для меня всегда было запредельно и дико. Когда кто-то мне рассказывал о разборках внутри какой-то семьи, все это просто вводило меня в ступор. Зачем тогда семья, если не для безопасности всех, кто в нее входит? Мир – и так достаточно агрессивная территория.

Сейчас вот посчитали: на 600% всплеск домашнего насилия в России. Он ведь про то же самое. Если мы по праву так называемого сильного можем такое делать с ближайшими соседями, то получается, что внутри семьи можно вообще все что угодно. Люди считывают эти нарративы буквально. Для меня это запредельный ужас.

– Я напомню, как Владимир Путин высказался накануне войны с Украиной: "Нравится, не нравится – терпи, моя красавица".

– Это какая-то глубинная адская хтонь: "Бей бабу молотом – будет баба золотом". Такой безысходностью всегда веет от всех этих якобы беззлобных поговорочек. От них всегда тянется вековой кровавый след. Я не представляю себя в каких-то отношениях, в которых я бы это терпела.

И братья существуют на свете для другого. Как мать двух братьев, могу сказать: разумеется, они бесконечно дерутся и спорят. Но при этом, как только им угрожает какая-то внешняя опасность... Я наблюдала это в Индии. 6 марта 2022 года мы вместе с детьми уехали в Индию. Мне пришла в голову идея поехать к нашим друзьям в город Вриндаван, в огромную вайшнавскую, кришнаитскую общину. И каждый раз, когда происходило что-то непонятное или странное, два ребенка, которые только что катались клубком по полу и, визжа, выдирали друг у друга игрушки, незаметно за спиной брались за руки. Вот это для меня – братья.

Александр Маноцков и Вера Полозкова

– Тогда сразу коснемся вопроса об эмиграции (или релокации). За спиной у тебя чемоданчик и коробочки с твоими книжками.

– Это последний привет с родины. Я думаю, мне больше не дадут привезти моих книжечек из России. Эти книжечки приехали к нам кораблем, мы их берем по пачечке, по две на концерты.

– Это "Работа горя"?

– Да.

– У тебя на концерте были и взрослые, и дети. И дети хлопали во всех "правильных" местах. Мы сейчас говорим о рижском концерте – это ваш проект с Александром Маноцковым, блистательным композитором, музыкантом. Вы поете, почти танцуете. В одном из эпизодов у вас появляются клоунские носы. Твоя публика в Риге оказалась во многом украинской.

– Это удивительно! Оказывается, Рига, как и Прага, и Варшава, – это такое место, куда украинки ездят, когда им хочется попасть на какое-нибудь событие: это ближе всего. Меня поразило, какое количество женщин специально приехало из Украины на этот концерт.

– Вера, ты всегда не просто даешь автографы, но и подробно разговариваешь со своими зрителями после концерта. Ты хочешь их утешить?

– Нет-нет! В этом нет никакого одолжения. Это моя огромная радость и любовь. Люди остаются, чтобы подписать книжки. И у всех есть какая-то история: где они слушали меня последний раз, – это был, например, Харьков или Донецк до войны, еще в 2013 году. Наш рок-н-ролльный состав 11 лет назад был в Иркутске, в Красноярске, где мы собрали клуб на 200 человек, рубили рок, и люди это помнят. Девочка в Риге села ко мне и попросила записать поздравление с днем рождения маме, которая в Запорожье. Однажды в Праге девочка пришла подписать книжку, говорит: "А я с Бахмута". Я говорю: "Все закінчиться". И она отвечает: "Так, але міста мого вже немає".

– "Города моего уже нет"... Ты не ревешь, когда происходят такие вещи?

– Постоянно! И уже совершенно этого не стесняюсь. Поначалу было непонятно, как я выйду на сцену. Уезжая, я не взяла с собой ни одного концертного платья, концертной обуви. Я была уверена, что наступила война – и больше не будет вообще ничего из того, что мы знали о нашей предыдущей жизни. Ну, какие концерты?! Какое моральное право я имею выходить на сцену? Понятно, какое моральное право у украинских артистов – они собирают деньги на ВСУ. А какое сообщение есть у меня, кроме бесконечных слез, извинений и чувства, что последний шанс, который был, только что потерян на твоих глазах?

Но так получилось, что люди меня не оставили в этой истории. Почему, например, эти два года я живу на Кипре? Начинается война, мы уезжаем в Индию с тремя чемоданами детских вещей, игрушек и книжек. Через месяц звонит мой директор: "Вера, у нас из-за пандемии и всех сопряженных с ней отмен и переносов два концерта – в Лимасоле и в Тель-Авиве – переносились несколько раз. Они сейчас стоят в апреле. Что с ними делать?". Я говорю: "Тема, ну, какие сейчас концерты?! Полтора месяца прошло". Он говорит: "А ни один человек не сдал билеты".

И меня это так поразило! Тут апокалипсис происходит, а мы в Индии, где скачут обезьяны, ходят люди в шафране, в тилаках, в шикхах. 40-градусная жара, люди пьют ласси из глиняных стаканчиков, а ты, как зомби, сидишь в новостях по девять часов в сутки и разговариваешь со всеми по обе стороны.

Мама лежала в больнице, когда мы уехали. Она прямо умоляла: "Уезжайте, пожалуйста, потом билетов не будет!". Разговариваешь с друзьями в Киеве, которые волонтерят и немедленно уезжают уже на ноль. И я говорю: "Тема, какие концерты?!..". А он отвечает: "А люди считают, что нужно их сыграть". Я говорю: "Это может оказаться ужасным провалом. Но раз уж мы обещали, давай попробуем". Мне просто хотелось убедиться, что весь остальной мир еще существует.

Мы приехали в Тель-Авив, сыграли какой-то удивительный концерт, где все ревели. Саша спел "Пливе кача". А через пару дней мы поехали на Кипр. Тут так хорошо, так спокойно!.. Я говорю людям, которые там живут: "Вы, наверное, за какие-то большие кармические победы в этой жизни оказались на острове и живете тут". Они говорят: "Если вам нравится, может быть, мы вам чем-нибудь поможем, например, с документами?". Я говорю: "Нет, я-то грешила. Не смогу. Я машину не вожу, а это целиком автомобильный остров. У меня много детей". Они говорят: "А вы попробуйте".

Я искала какие-то способы здесь остаться. Звонила из отеля маме, говорила: "Мне так здесь нравится! Ты не представляешь, какими невероятными цветами здесь все цветет!". Есть такое дерево жакаранда, оно цветет фиолетовыми цветами, и в апреле все усыпано этим фиолетовым цветом, как из диснеевского мультика. Я говорила: "Жалко, что я не могу здесь пожить". Но теперь так получилось, что это мой дом.

Вера Полозкова

– Вера, через твое сердце проходит много горя. Откуда у тебя силы радоваться?

– Я недавно поняла, что это взаимосвязанные вещи, особенно сейчас. В юности я все время находилась в тоске, печали, в основном любовного толка. Сейчас, спустя годы это, конечно, выглядит очень забавно, трогательно. Все были живы, здоровы, молоды, хороши собой, были вместе. А сейчас стало столько ада вокруг, не литературного, не вымышленного, не киношного, а настоящего, подлинного, что любая радость на этом фоне очень заметна.

Вообще, каким бы лютым ни было бы это время, оно дает контраст (как контрастные исследования в медицине). И тебе не нужно долго проверять, что за человек перед тобой, какие у него причины с тобой общаться, кто вы друг другу, и зачем. Есть, например, люди, которые клялись тебе в вечной, бесконечной дружбе. И вот ты попадаешь в реально сложную историю и просишь их о помощи, а они говорят, что очень заняты, но обязательно когда-нибудь в следующий раз, если смогут, тебе помогут, а так ты справишься сама, потому что ты большая молодец.

А есть Ваня (Noize), который приезжает на остров на полтора дня, играет концерт на несколько тысяч человек, устраивает невероятный праздник. И после концерта ты ему пишешь: "Ваня, понятно, что ты, наверное, уже без сил в номере лежишь: поешь, пожалуйста, и отдыхай". Он говорит: "Нет-нет! Где ты живешь? Пришли мне точку, я должен успеть тебя повидать". И в половине второго ночи он приезжает просто обняться и чаю попить. И вот так ты понимаешь, кто да, кто – нет.

И концерты, которые мы сейчас играем, и встречи с друзьями ни разу не равны тому, что было до войны. Если вспомнить ужин после концерта в Риге, на который пришел Григорий Бенционович Остер с супругой, то каждый раз слезы стоят, настолько это огромное и важное, настолько ничего нельзя человеку в 2024 году подарить, кроме собственного присутствия. Если ты хочешь сделать ему что-то хорошее, приезжай к нему, и всё.

– А люди, которые сейчас с тобой, это какие-то знаменитые ребята, типа Noize MC?

– Конечно, нет! Это и в России так не было. На самом деле ситуация ничего особо не изменила. Иногда приятно, что люди, которыми ты восхищаешься издалека, тоже тебя знают. И если ты им напишешь, то они согласятся с тобой увидеться, как неоднократно было. Например, то, что мы общаемся с Борисом Борисовичем Гребенщиковым, он знает какие-то мои тексты, мы можем поздравить друг друга с днем рождения, меня до сих пор абсолютно поражает. Но нельзя сказать, что мне всегда хотелось какой-то светскости, окружения себя знаменитостями и упоения тем, какие крутые у меня друзья...

Борис Гребенщиков, фото 2019

У меня есть невероятно крутые друзья, но самых крутых не знает никто, кроме меня и их семей. Например, моя ближайшая подруга на острове – у нее четверо детей, и при этом она умудряется... Тут немного людей, город, в котором я живу, маленький, и люди, которые своим каждодневным трудом зримо укрепляют жизнь целого комьюнити, так заметны! Вот есть человек, и он – сердце маленького сообщества. Он что-то делает. Вот есть одна девочка, у которой двое детей, она растит их одна, у нее книжный магазин и магазин классных детских игрушек.

И это совсем не равно тому, чтобы что-то такое сделать до войны. За каждой из этих историй стоит необъятная работа духа. Построить что-то в чужой стране, сделать это официально, трудоустроить людей, чтобы это повлияло на облик города, объединило таких же, как ты, дало им возможность опереться на тебя в трудную минуту, – это невероятно круто.

У меня тоже есть маленькая работа. И каждому человеку, который мне говорит: "Вы предательница, Вера, вы крыса! Ахматова писала: "Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был". Где же вы сидите – где-то посреди Средиземного моря?!", – я отвечаю: А я поразительным образом со своим народом, потому что моя работа – это как Оле-Лукойе: зонтик на два часа открывать над заплаканными, потерянными, офигевшими детьми, которые не могут вернуться домой, сидят в Берлине, в Амстердаме, в Убуде, в Варшаве и не знают, что дальше делать.

Ты два часа сидишь и рассказываешь им сказку, и им не страшно. Они сидят рядом, не представляя друг для друга опасности, несмотря на то, что они из трех государств, где пропаганда говорит им, что они друг другу самые злые враги на свете, они никогда не смогут договориться. Вот сидят украинцы, белорусы, россияне и слушают, и плачут, и смеются в одних и тех же местах. Вот такая странная в этот раз у меня служба.

– Ты каждый день пишешь по новому тексту?

– Я писала по стихотворению в неделю. Сейчас мы собираем книжку в память о моей маме. Мне хотелось это использовать как возможность отдариться, рассказать ей, как мы тут все поживаем без нее. Она проделала большую работу над собой, чтобы быть в полном сознании. Больше всего она боялась быть невменяемой, лежачей, всем обузой. Но как-то невероятно собралась в эти два месяца, когда уходила, и объем того, что она проделала, стал понятен, только когда ее не стало.

Оказывается, все время, когда она меня подбадривала и рассказывала, что она еще поправится, приедет и все сможет, она параллельно отдавала огромное количество распоряжений и указаний. Она сделала так, чтобы ее уход не лег на мои плечи. У нее было несколько конвертов: что она тратит на поминки, что на памятник, что на свои похороны. Она в последний момент переписывала завещание. И поскольку она ушла, собрав себя волевым образом, я уверена, что она откуда-то нас видит и за нами наблюдает. Это сознание не рассеяно после ее ухода по ноосфере, оно есть, оно где-то меня слышит.

Она меня научила совершенно не тому, чему, наверное, хотела научить. Но она была такая яркая, остроумная, волевая, веселая женщина, что я у нее, видимо, помимо воли, научилась тому, что она совершенно не планировала мне передавать.

– Мне кажется, что ты научилась у нее свободе. В одном из своих недавних интервью ты говорила о ее политическом уме.

– Мама отдавала себе отчет во всем значительно раньше меня. Когда ты юн, тебе все это кажется какой-то грязной ямой – вся эта политическая история. И она не боялась идти вразрез со всем большинством, которое ее окружало. Даже с ее родным старшим братом они расходились в оценках происходящего в стране, что приводило к совершенно комедийным спорам на кухне за шахматами, коньячком и мороженым. Они не сходились почти ни в чем. Они невероятно похожи, а к старости выглядели просто как двойняшки, но такие разные, и такие разные жизни прожили! И всю жизнь проспорили. Всю жизнь он ей рассказывал, какая она неуживчивая, сложная, резкая, как она не вышла замуж, как она вечно такая независимая и так далее. В общем, я их наблюдала в основном за спорами об их жизненных тактиках, которые не сходились.

А потом, в феврале я увидела видео с ее похорон. Он, Сергей Сергеевич мой, поправляет еловые веточки под тем местом, куда сейчас опустят ее гроб, и такое невероятное одиночество написано у него на лице… И это все, что нужно знать про настоящую любовь в моей семье. Мы будем спорить насмерть, никто не сдастся, трубки будем бросать, ногами топать, швыряться шахматными фигурами. Мы будем до последнего сопротивляться тому, что кто-то может быть прав, а мы – нет. Но когда этот человек уходит, становится понятно, что это была несущая конструкция, и в его жизни тоже. Я говорю: "Как ты, дядя Сережа?" – "Последний я остался".

– Одно из испытаний для эмигрантов – это невозможность поехать на похороны родной матери: то, с чем ты столкнулась.

– Это всегда будет со мной – я не приехала в больницу, не обняла, подушечку ей не поправила, не поехала на похороны, не была на поминках. Если бы я прилетела, я бы сразу же села.

Вера Полозкова

– К вопросу о твоих "доброжелателях", которые писали доносы, требовали признать Полозкову "иноагентом" или даже в тюрьму ее посадить.

– Мы даже знаем эту "прекрасную" женщину, которая в свой день рождения написала на меня донос: это Елена Александровна Ямпольская. Не знаю, какой пост она сейчас занимает, вроде уже не тот, что раньше. Она требовала запрета моих книг, устроила травлю на мое издательство, его соцсети положили на несколько дней, приходили пикетировать в Москве. Донос в СК об оправдании терроризма и экстремистской деятельности.

– А какими же словами ты "оправдывала терроризм"?

– Я в очередной раз пошутила про нашего бывшего коллегу, писателя, отправившегося на фронт, и теракт, который с ним произошел.

– Мы имеем сейчас в виду Захара Прилепина.

– Он в свое время написал примерно про каждого. И под каждым из этих постов – ужасная цитата, вырванная из контекста, какая-нибудь ужасная фотография. В тот же день приходят несколько сотен человек, требуют распять. Поэтому я теперь стараюсь аккуратно обходить эту тему. Я один раз в комментарии в Фейсбуке под постом Юры Клавдиева еще до полномасштабного вторжения, в 2017 году, когда Захар собрался возглавить батальон на Донбассе, очень резко выразила свое отношение к этому его шагу.

– Это был гомерически смешной комментарий, который, конечно же, радостно подхватили все пропагандисты.

– И сошла феерическая лавина. Люди, которые знали меня, отрекались от меня публично, говорили, что ничего общего с этим чудовищем больше иметь не могут. Из этого раздули, что "никого убивать нельзя, но русских офицеров можно, и мы это типа отпразднуем". Там столько было наверчено! И меня это потрясло, потому что мы были тогда неплохо знакомы и встречались – что самое трогательное в этой истории – на книжном фестивале во Львове в 2011-м или 12-м году.

Захар по молодости писал очень неплохую прозу, она мне нравилась, я говорила об этом в интервью. А через какое-то время начинается эта история, без предупреждения. Был мой пост о Сирии. И я ему через какое-то время возвращаю должок в комментарии у Юры Клавдиева. Я иногда очень жестко и неуместно шучу, но смерти никому не желаю. Потому что смерти вокруг такое количество...

А с некоторыми даже смерть ничего не решит. Мы вроде ждем для кого-то смерти, как самой страшной кары, наказания. Но для некоторых это будет очень легкий выход. Нет, некоторые, как нацистские преступники, должны дожить до ста лет, чтобы посмотреть, как изменится мир. Масса таких историй про гитлеровскую верхушку после разгрома Германии.

– Сейчас масса ассоциаций с серединой ХХ века, с историей Германии. Мы знаем историю русской эмиграции. Какие уроки мы можем из этого извлечь? Такое ощущение, что при всем этом знании мы оказались совершенно беспомощными.

– Да. Потому что на каждом витке эта история какая-то новая по лютости. Мы говорили об этом с моей любимой сценаристкой и писательницей Аней Козловой в Белграде. Я написала ей: "Дорогая Аня, я не знаю, знаете ли вы меня и как вы относитесь к тому, что я делаю, но у меня будет концерт в Белграде, и я бы очень хотела вас пригласить, потому что я вас давно люблю, пообедать". И она мне написала: "Вера, конечно, знаю! Давайте видеться. На концерт не смогу, а пообедать – с радостью". Мы встретились пообедать около трех часов дня, а разошлись в два часа ночи. Мы поняли, сколько всего нам надо было обсудить.

А у нее такой бэкграунд – она внучка писателя, дочка писателя, и бывшая жена писателя Сергея Шаргунова. И она говорит: "Я приехала и начала изучение дневников белой эмиграции в Сербию в 20-х годах. И меня поразило, насколько все про нас: они сидели, не разбирали чемоданы и ждали, когда они снова понадобятся".

Сейчас Таня Лазарева написала: "Как мы так спокойно произносим "на третий год войны"? Если бы нам в марте 22-го сказали... Мы были уверены, что – ну, два месяца, ну, три месяца, ну, полгода – самое большее. Это такое безумие, такой разлом в ткани бытия, он не может долго зиять, у него всегда бывают другие временные рамки. Вулкан не может три года извергаться. Но он извергается. Что самое поразительное, мы даже уже, мне кажется, перестали этому удивляться.

Так вот, не разбирали чемоданы, ждали, когда позовут назад, когда их опыт и их стратегический мозг понадобятся снова, чтобы строить другое, нормальное государство. Но такое государство так и не случилось на их веку.

Российские эмигранты в Константинополе, 1920.

Ничего не надо ждать. Потому что нет ничего более изматывающего, чем стоять одной ногой здесь, другой там, и пытаться поймать какой-то сигнал, что делать: возвращаться, оставаться. Надо принять решение и следовать ему до конца. Распаковать чемоданы, отдать детей в местную школу, начать строить комьюнити на месте, изучать местную культуру, язык. И по возможности не оборачиваться, чтобы не стать соляным столпом.

Много сил нужно, чтобы все начать с начала. Это огромная, незаметная ежедневная работа – удержаться в рассудке. Слава богу, мы это делаем не поодиночке. В таких объемах люди последний раз уезжали из Союза в 70-х. Больше такой волны эмиграции не было. Я не представляю, что бы было, если бы мы остались наедине со всем этим.

Но точно надо не давать разрывать душу напополам каким-то мыслям. Мне в каком-то смысле повезло – я под доносами в СК и ФСБ, у меня нет выбора. Я не могу думать: туда или сюда. И это избавляет от многих страданий, метаний, колебаний, переживаний. Я должна жить здесь и сейчас, и сделать так, чтобы единственное детство моих детей было счастливым. Пока это моя основная задача.

– Еще один вопрос про "преступницу и террористку" Веру Полозкову.

– Мы с Чулпан Хаматовой недавно встретились и рассуждали, что, конечно, мировая криминология не видывала преступниц страшнее, чем мы, две многодетные матери в эмиграции.

– Один из текстов, который вы поете с Сашей Маноцковым, – "Русь моя теперь Аль-Каида". На фоне процесса над Беркович и Петрийчук могу представить еще одно дело, которое могут состряпать силовики за эту горькую, саркастическую метафору. Текст был написан после начала полномасштабного вторжения?

– Да, летом. Это был день, когда случился один из первых больших терактов, в торговый центр в Виннице прилетела ракета. Помнишь четырехлетнюю девочку с синдромом Дауна, от которой осталась одна обугленная коляска и ботиночки? Как бы ткань между твоей ежедневной утренней рутиной, и моментом, когда ты попадаешь в новости, и раз и навсегда заканчивается твоя жизнь и начинается какое-то длительное мучительное посмертие. Даже если ты остался жив и уцелел, вспоминаются все эти свидетельства.

Это очень быстро написанный текст, как рефлекторная реакция на ужас, потрясенное отшатывание. То, что Саша захочет сделать из него песню, было удивительно, потому что она страшная. Я всегда считала, что песни должны быть про что-то жизнеутверждающее. Но Саша взял... Это написано в 2022 году, а уже в 23-м году у этого текста появились какие-то новые смыслы. Особенно на фоне новостей, которые меня примораживали минут на 15: я сидела и пыталась их осознать. Например, ХАМАС обещает российскому правительству по дружбе, так и быть, подумать, как отпустить российских заложников оттуда.

– Ты по-прежнему смотришь новости с той же частотой, что и в первый год войны?

– Объем моего экранного времени зависит от состояния. Если мне тяжело и плохо, я не вылезаю из телефона, и это только усугубляется. Но сейчас у детей начались каникулы, мне нужно все время быть с ними.

Я понимаю, что мы внутри такой реальности, когда ты отвлечешься на пять часов, чтобы какой-нибудь футбольный матч посмотреть с друзьями, то можешь проснуться в совершенно другом мире.

В день мятежа Пригожина мы с моим директором летели откуда-то с концерта и безотрывно следили за новостями, причем поровну от ужаса и от смеха, потому что начались мемы про Иосифа Пригожина, люди пошли к нему в комментариях писать типа: "А что, Валерия теперь будет первой леди?", – и так далее. И количество шуток про это, и количество каких-то жутких прогнозов было равным. Мы садимся с Темой в самолет, переглядываемся и говорим: "Ты понимаешь, что когда мы приземлимся, мы можем оказаться в совершенно другой реальности, гражданами какого-то другого государства?". Но когда мы прилетели, все уже закончилось.

Боец ЧВК Вагнер у здания Южного военного округа, 24.06.23

– Вопрос, цитата из народного фольклора: "Вера, мы все просрали?".

– Нет, мы просрали не все. Мы не просрали наши отношения друг с другом. Мы не просрали невероятную радость увидеться и обняться, несмотря на происходящее. И это стало занимать гораздо больше места в нашем сердце, чем раньше. Например, у меня есть в Украине любимая подруга. Мы живем в разных контекстах. Она каждую неделю хоронит друзей, вывозит на себе какое-то невероятное количество всего. При этом мы даже не так часто разговариваем. Ну, представляешь, я живу – вот море у меня, я на острове, занимаюсь детьми и домом. А она в бронике, в берцах развозит по далеким разбомбленным селам болеутоляющие средства, а на фронт отправляет всякую другую медицину.
Мы не просрали чувство ремесла, которое спасает, а сейчас – особенно. Мы должны свидетельствовать, должны все запомнить. И не ради того, чтобы вписаться в новую заглазуренную картинку, как люди, которые остались там и просят тебя по телефону: "Давай не будем говорить о плохом"...

Мы вот этого не сделали с собой. Нам не приходится торговать лицом среди людей, которые отдают приказы об убийстве наших друзей на наши налоги. А многим из тех, кого мы знаем, приходится торговать лицом среди этих людей, приходится для них выступать, на них работать. Они все прекрасно понимают, но им приходится и получать из их рук какие-то профессиональные награды, и сопровождать их где-нибудь в рабочих поездках. Значит, мы все-таки просрали не все. Какую-то важную часть мы оставили себе.

– Вы с Сашей исполняете украинские песни: на каждом концерте они разные, но вы всегда поете какую-то одну…

– Почти всегда. В последнее время – нашу любимую "Рыбу".

– На стихи Сергея Жадана: "Плыви, рыба, плыви".

– Они потрясающие! Сколько ни произношу, ни пою, каждый раз что-то новое понимаю про это. Моя дочь поет эту песню, у нас дома она работает колыбельной, я ее укладываю с этой песней. Я встречала разные реакции, что "российские исполнители, музыканты, Саша написал музыку на этот текст, какое право он имеет ее петь, какое право я вообще имею рот открывать, я не причастна к этой песне, как это ужасно, кринжово выглядит" и так далее. Но это тот редкий случай, когда мне важно это сделать.

Я люблю этот текст, я бесконечно люблю Жадана, читала его задолго до того, как это стало мейнстримом. Песню эту обожаю. Причем Саша долго упирался, не хотел играть ее на концертах. Ему казалось, что это как-то too much. А я ее выучила и настояла, чтобы мы ее пели на бис, потому что в зале украинцы. И это мой способ сказать им спасибо за то, что они знали, что сейчас попадут в русскоязычную среду, что концерт будет на русском, что они встретят, скорее всего, кучу людей, приехавших из России. Но они не побоялись прийти! Это много для меня значит, это огромная честь, это мой способ сказать им спасибо на их языке.

Вера Полозкова

Подкаст "Вавилон Москва" можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram.