Владимир Сосинский. Из рассказов о штучных людях 

Александр Горянин: Наша дружба с Владимиром Сосинским длилась 20 лет и прервалась лишь с его кончиной в 1987 году. В моей памяти он остаётся одним из самых светлых и доброжелательных людей на свете. Наша разница в возрасте (чуть больше сорока лет) не мешает мне настаивать на слове "дружба", потому что Сосинский оставался душевно молод почти до конца своих дней.

Нас познакомил Лев Дмитриевич Любимов, бывший эмигрант, сложная личность, автор воспоминаний "На чужбине", я о нём уже как-то рассказывал. Видя мой интерес к русской литературе в изгнании, Любимов рекомендовал меня другому бывшему эмигранту, описав его так: "Самый общительный человек на свете. Дружил со всем Парижем. И с вами сдружится, он обожает молодежь, вот его телефон". Речь шла о Владимире Брониславовиче Сосинском.

Я был у него в гостях в московском районе Измайлово уже на следующий день, а уходя прижимал к себе папку с машинописной копией "Двадцати писем к другу" Светланы Аллилуевой – абсолютной новинкой в тот момент. Сокровище было выдано мне на три щедрых дня. Доверчивость Сосинского была поразительной. Ему хватило моих слов по телефону: "Лев Дмитриевич посоветовал обратиться к вам".

Сосинского почему-то нет в Википедии, Яндекс выдаёт много упоминаний о нём, но в основном как о парижском знакомом и корреспонденте Марины Цветаевой. Изредка – как об участнике французского Сопротивления. Конечно, просмотрев сотню ссылок, кто-то составит относительно полную картину.

Если не набредёт на вздор вроде следующего: "В 1920 году старший унтер-офицер Сосинский сумел попасть на последний отчаливавший от севастопольской пристани пароход белых, но оставшийся на берегу его конь поплыл следом, и тогда он застрелил своего коня". На самом же деле его (действительно, старшего унтер-офицера) после серьезного ранения и жестокого тифа забрал из симферопольского госпиталя сводный брат Борис Семихат, матрос первого класса на пассажирском пароходе "Князь Александр Михайлович", и вывез в Стамбул за полгода до падения Перекопа и эвакуации белого Крыма.

Когда Владимир покинул Россию, успев полтора года повоевать в белой армии, ему еще не исполнилось двадцати. Кем он только не был в Турции, даже углекопом, порой спасался бесплатными обедами Красного Креста. Из его стамбульских воспоминаний мне особенно запомнилось одно.

Стамбул сто лет назад

В те годы он превосходно плавал. Как-то жарким днем, гуляя по берегу моря, он прикинул расстояние до какого-то островка и поплыл к нему. Приближаясь к цели, он понял, что чуть переоценил свои силы. Не беда, решил он, отдохну на песочке, силы вернутся. И тут же заметил на берегу собак – тощих и самого свирепого вида, однако явно ждущих его приближения. До него вдруг дошло, что это за остров. С давних пор сюда свозили бездомных собак и бросали на произвол судьбы. Собаки ели друг дружку, ничего другого им не оставалось. Сосинский повернул обратно, ему вдогонку поплыло несколько собак. Доходяги, они не могли его нагнать, и, кажется, тонули. Утонул бы и Сосинский, выбился бы из сил и пошел ко дну. Но последний, самый упорный и свирепый пес, пыхтевший и рычавший сзади, не дал ему расслабиться. Рычание смолкло уже метрах в ста от берега. Сосинский чудом не утонул на этом последнем отрезке, а когда выполз на берег, надолго лишился чувств.

Неполных два года он провел в болгарском Шумене, где доучивался в русской гимназии для недоучившихся, ее содержало болгарское правительство. Недавно мне попался очерк об этой гимназии однокашника Сосинского, писателя Гайто Газданова, процитирую оттуда: "Мы состояли на полном пансионе, который, впрочем, не всегда был достаточным; во всяком случае, летом из экономии ходили босиком. В седьмом классе самому младшему ученику было семнадцать лет, самому старшему тридцать шесть. Среди нас были кочегары, артиллеристы, матросы коммерческого, военного и даже парусного флота, был комендант города Керчи, ставший учеником пятого класса".

По окончании гимназии Сосинский попал в число стипендиатов фонда помощи русским студентам за рубежом, его учредил на американские пожертвования известный византинист профессор Томас Уиттимор (Whittemore).

Добавлю в скобках, что несколько лет спустя Уиттимор спас знаменитый своим особо звонким боем колокольный ансамбль Данилова монастыря в Москве, подлежавшего закрытию в рамках "борьбы с мракобесием". Бронзовые колокола были обречены на переплавку, но стараниями Уиттимора их приобрел (за 17 тысяч долларов) Гарвардский университет. В 2008 году колокола вернулись в Россию целехонькие.

Стипендия позволила Володе Сосинскому отправиться в 1923 году в Германию и стать студентом Берлинского университета. Правда, ненадолго. На фоне чудовищного падения германской марки уиттиморовская стипендия в долларах была хорошей поддержкой для студентов, но едва немцы вернули более или менее твердую дойчемарку, стипендии быстро стало не хватать ни на что, и комитет, опекавший стипендиатов, решил перевести их в более дешевый Париж.

Купюра в 50 миллиардов марок

В марте 1924 года Сосинский стал студентом Сорбонны, но недоучился и в ней: парижская дешевизна оказалась мифом. Какое-то время он работал на заводе "Рено", был помощником известного фотопортретиста Петра Шумова, освоил профессию типографа.

Владимир Брониславович был не из тех собеседников, кого приходится упрашивать рассказать что-нибудь. Помню, как охотно он делился фактами своей биографии даже с мало готовыми к этому людьми – вроде пугливого "агитатора", обходившего квартиры, дабы напомнить, что завтра обязательно надо идти "голосовать".

Мне он уделял время щедро. Уже в свой второй визит к нему я услышал за чаем массу неожиданного. Например, что муж Марины Цветаевой, Сергей Яковлевич Эфрон, был несомненным сообщником убийц Льва Седова, сына Троцкого. Или что СССР после того, как Франция капитулировала в 1940 г. перед Гитлером, поддерживал дипломатические отношения с режимом Виши, причем маршал Петэн с каким-то умыслом назначил послом в Москву Гастона Бержери, женатого на дочери известного советского деятеля Леонида Красина, чье имя по сей день носят у нас улицы и ледоколы.

А еще мне запомнилась такая история, она же совет от Сосинского:

– Когда вам будет столько, как мне сейчас, и если вы будете довольны прожитыми годами, просейте свою память – и найдите золотое зернышко, направившее вас в удачную сторону. Какое-то событие, мелкий случай, разговор. У меня это был экзамен по болгарскому языку – обязательный предмет в гимназии города Шумен, хотя прочее обучение там шло на русском. Болгарский язык мне не давался – так бывает с родственными языками. Я знал, что экзамен провалю и останусь без аттестата. Сдавал я последним, экзаменаторы спешили. "Прочтите стихотворение", сказали мне. Я помнил болгарский перевод "Паруса" Лермонтова и с точностью граммофона его прочел. И получил пять. По остальным предметам у меня уже были пятерки. Мне вручили не только аттестат, но и золотую медаль, почему я и стал уиттиморовским стипендиатом, попал в Германию, потом во Францию. Дальше все вытекало одно из другого: я влился в писательскую среду, познакомился с будущей женой…

Ариадна Викторовна Сосинская, которая мало, но всегда по делу участвовала в разговоре, была дочерью эсеровского лидера Виктора Михайловича Чернова – того самого, что был председателем Всероссийского Учредительного собрания, разогнанного большевиками на второй день после созыва.

Ариадна Чернова, 1928

"Сейчас радио сообщило, – сказала она – что Нобелевская премия по литературе присуждена Сэмюэлу Беккету". Я тут же напомнил, что несколько лет назад шанс получить эту премию был у Набокова. Ариадна Викторовна даже чуть поморщилась. "Такие слухи были, – сказала она. – К счастью, в том году ее присудили Сен-Жон Персу, французскому поэту, это несопоставимые фигуры". Вступать в спор я не стал.

– Кстати о нобелевских лауреатах, – сказал Владимир Брониславович. – Среди моих первых публикаций был рассказ под названием "Алаид", я послал его на конкурс журнала "Звено", он удостоился второй премии, и эту премию мне вручал, представьте, Иван Бунин. В тот год еще не "нобелеат", но уже дважды выдвигавшийся. Произнес несколько добрых слов в мой адрес и добавил со смехом: "Не будете больше писать, что вас, молодых, зажимают?" и услышал в ответ: "Обязательно будем!". Но тоже со смехом.

Вместо того, чтобы воскликнуть: "Сам Бунин! Вот это да!", я переспросил: "Алаид? Самый северный остров Курильской гряды?". Удивительно, но эта неловкая реакция не задела, а восхитила рассказчика.

Остров Алаид

– Подтверждаю, – радостно воскликнул он. – "Надя меня разлюбила, и я уехал с первой парты далеко, на Камчатку, на один из островов в семье господ Курильских, откуда сумрачно молчал на вопросы географа о столице Франции. Вся моя жизнь на Алаиде проходила шепотом". Видите, и через сорок лет я помню свой текст!

И чуть ли не с того самого дня Сосинский стал называть меня "Русским Дидро".

Кроме родной дочери Ариадны, у Чернова было две приемные. На приемных женились два лучших друга Сосинского со стамбульских времен – Даниил Резников и Вадим Андреев, сын писателя Леонида Андреева. Через полвека другая Ариадна, дочь Марины Цветаевой, в письме Владимиру Брониславовичу вспоминала этот "прелестный весенний хоровод женихов... ботичелливское, ренессансное было в ваших триединствах – дружб, любвей – грация, рыцарственность, чистота…".

Многие цветаеведы упоминают о том, как Сосинский в Париже преданно заботился о Марине Цветаевой. Года три назад мне повезло увидеть на телеканале "Культура" в цикле "Исторические путешествия Ивана Толстого" передачу под названием "Владимир Сосинский и Юрий Терапиано" – про то, как Сосинский защищал литературную честь Марины Цветаевой, не останавливаясь перед физическим перевоспитанием ее хулителей.

Первые годы писательской деятельности мужа Ариадна Викторовна называла "володин Штурм унд Дранг". Он появлялся в печати с рассказами, выступал как эссеист и критик. Охотно рецензировал не только эмигрантских, но и советских авторов – Всеволода Иванова, Артема Веселого, Эренбурга, Тынянова.

После появления небольшой книжки Сосинского "Махно" ее герой, также живший в Париже, узнал, что автор работает в фотоателье Петра Шумова и явился туда с целью вызвать сочинителя на дуэль. Впрочем, вместо этого Нестор Махно прочел целую лекцию о благородных целях анархизма и позволил Сосинскому сделать его фотопортрет. Год спустя Махно подарил ему свою только что изданную двухтомную автобиографию.

Нестор Махно. Париж. Фото Владимира Сосинского

Редактор пражского (но выходившего в Париже) журнала "Воля России" Владимир Лебедев, прочтя повесть Сосинского "Ita vita" ("Это жизнь"), пригласил его на должность секретаря редакции журнала и управляющего типографией "Франко-Слав". С помощью Татьяны и Ирины Рахманиновых, дочерей композитора, Сосинский вдобавок основал издательство ТАИР (расшифровать название нетрудно). Эти обязанности стали занимать столько времени, что с началом 30-х на писательство его уже перестало хватать. Внимания требовала семья, в 1937 году родился сын Алеша. В том же 37-м году в СССР умер старший Сосинский, Бронислав Эдуардович (своей смертью). Пасынок переписывался с мачехой еще три года. Сообщая что-нибудь "опасное", она писала вдвое мельче, как бы понижая голос.

Наш герой так бы и продолжил карьеру издателя, но... Процитирую его сына, Сергея: "В 1939-м отец, заядлый курильщик, отложил папиросы, сказав, что не притронется к ним, пока Гитлер будет у власти, и ушел добровольцем в иностранный легион французской армии сводить "личные счеты" с Гитлером на фронте" . Ему шел уже сороковой год, призыву он не подлежал. Отчет о его военной эпопее – большая рукопись "Битва за Францию", пока не нашедшая своего издателя, а жаль. Его полк проходил военную подготовку в лагере Баркарес близ границы с Испаний. Прочтенное в "Битве за Францию" у меня смешалось с устными рассказами Сосинского о его боевых сотоварищах – запомнился капрал Керн (уж не родственник ли Анны Петровны Керн?) и смешливый француз, большой затейник в делах любви и скабрезный рассказчик по фамилии, кажется, Арсье (хотя какое это имеет сейчас значение?), и Николай Оболенский – как оказалось, двоюродный брат советского поэта Константина Симонова.

Николай Николаевич Оболенский, 1980-е

После обучения их полк перебросили в Арденны, где близ Домреми, родной деревни Жанны д’Арк, они оказались на острие прорыва танков Гудериана. Здесь Сосинский был ранен и попал в плен, где провел больше трех лет.

"Лагерь был легкий, на триста человек всего, – рассказывал Сосинский. – Рядом был немецкий Голливуд, "УФАштадт": мы разбирали одни декорации, строили другие, в дневные часы хождение было вольное. В 1942-м немцы освобождали из лагерей тех французских Kriegsgefangene, кто участвовал еще и в Первой мировой войне, показывали великодушие к бывшим врагам. Парижские друзья добыли в префектуре бумагу, что я тоже участник той войны. Меня уже завтра должны были освободить, но тут в соседнем лагере для советских пленных нашли письма на русском и французском языках, а почерк один и тот же: мой. Через меня шла переписка русских пленных с французским лагерем. Немцы приговорили меня к смертной казни, и я трое суток провел в ее ожидании, выпустили полностью седого". Сосинского перевели в дисциплинарную роту, и он пробыл в лагере лишних полтора года.

В упомянутой "Битве за Францию", меня даже больше впечатлили "мирные" куски. Например, как рассказчик после немецкого лагеря добирается до острова Олерон, где с начала войны жили не только Ариадна Викторовна с Алешей, но и остальные члены клана Черновых во главе с Виктором Михайловичем, который, правда, в 41-м году отбыл через Португалию к друзьям-эсерам в Америку. Кажется, на Олерон невозможно было попасть сразу, и безденежному Сосинскому пришлось на полпути к цели наняться управляющим в имение вдовы некоего французского богача. Вдова (вроде бы китаянка) не догадывалась, что управляющий очень скоро ее покинет. Больше ничего не помню – кроме того, что глава была замечательно написана.

Остров Олерон на карте похож на отколовшийся кусок западного берега Франции. Рядом с Олероном знаменитый форт Баярд и крепость Ла-Рошель, которую так изящно защищали мушкетеры. Попав, наконец, на остров, Сосинский нашел работу на коньячном заводе, но не забыл свое проклятие Гитлеру. Его свояк Вадим Андреев уже наладил связь с русскими пленными, которых немцы использовали на возведении защитного вала против десанта с Атлантики. Нескоро, но удалось наладить контакты с французским подпольем и родился общий план: взрывать арсеналы. Все было по-взрослому.

Тем временем союзники уже высадились в Нормандии, уже взяли Париж, оставляя Олерон и прилегающее побережье на потом. В ноябре 1944 взлетел на воздух главный немецкий арсенал острова, на одной из батарей были испорчены все орудия. Тогда немцы вывезли с острова всех, кроме его уроженцев, для обмена на своих пленных, находившихся в руках партизан. После ряда злоключений наши русские парижане (под подозрение, к счастью, не попал ни один из них) оказались вне опасности. Но когда в апреле 1945-го французы освобождали Олерон, доброволец Сосинский был в их рядах.

Вскоре после войны он узнал, что новосозданная Организация Объединенных Наций набирает в свой штат лиц, свободно владеющих минимум тремя языками, соискатели сдают экзамены. Провалившихся оказалось без числа: каждый из языков надо было знать в его литературной версии. Тех трех языков, которыми владел Сосинский, оказалось мало: русский и французский входили в число официальных языков ООН, немецкий нет.

"Меня вызвали на экзамен по английскому, который я едва знал, даже думал махнуть на все рукой, – рассказывал Владимир Брониславович. – Экзамен проводился в Женеве. На сиденье вагона я нашел почему-то газету "Правда" с речью Молотова по иранскому вопросу, прочел от нечего делать. И представьте, на экзамене мне вручают английский перевод этой речи с тем, чтобы я письменно изложил ее содержание на французском. Конечно, без всяких словарей. Тут я блеснул. Это был почти повтор истории с болгарским языком в Шуменской гимназии, вытащил второе золотое зернышко".

Первые годы ООН работала в Лондоне, куда Сосинский с семьёй вскоре и переехал, английский освоил быстро. В ООН редактировал русские версии стенографических отчетов Совета Безопасности и Генеральной Ассамблеи, уже в Америке дорос до начальника отдела русской стенографии. Как-то я просил его рассказать о такой зловещей фигуре, как Вышинский, ведь он был постпредом СССР в ООН. "Вы же общались по поводу текстов его речей?" – "О да, мне есть, что о нем рассказать, я заканчиваю повесть "ООН", там будет все".

В. Сосинский в Генассамблее ООН (за прямым столом внутри полукруга)

Я прочел почему-то только первую папку машинописи "ООН. Восток и Запад". Мне ощутимо мешал персонаж по имени Владимир Григорьевич Устирсын. Саму эту фамилию ("сын устрицы") когда-то придумал Ремизов и подарил Сосинскому, а у того он в 1926 году стал действующим лицом одноименного рассказа, где описан так: "скользок и неприятен всякому взору". И вдруг он же полвека спустя становится литературной маской автора. Но чтобы судить, надо, конечно, прочесть.

Зарубежные сотрудники ООН имели право на оплаченный "home leave", месячный отпуск на родине (Сосинские еще в 1946 году приняли гражданство СССР "без вида на жительство в стране"). Неиспользованные месяцы суммировались и в 1955 году семейство провело на родине все лето. Ленинград, Москва, знакомство с Ахматовой, Чуковским, театры, экскурсии, музеи. На теплоходе по Волге, каналу Волга-Дон и дальше в Ростов-на-Дону… Я читал его путевые записки, это маленькие главки, одни полны восхищения (например, "Как работают марийцы"), другие – недоумением ("Заборы"). Хотя Сосинский видит уродства советской жизни, его природная восторженность берет верх, он хочет на родину. "Возвращенцы" предыдущих лет (кузен Ариадны Викторовны Василий Сухомлин, Лев Любимов, кто-то еще) не отговаривают, но советуют трижды подумать.

Я спросил: "И сколько раз вы подумали?" Помню его ответ: "Больше всего меня потрясло тогда, что ушел стресс иноязычной среды. Насколько он был силен для меня, я осознал, только когда его вдруг не стало и все вокруг – на улице, в метро, в убогой лавке дачного поселка заговорили по-русски. Правда, тогда мы еще ничего не решили. Но в следующую поездку, через два года, сомнения отпали. А тут еще Алеша, уже бакалавр Нью-Йоркского университета, поступил в МГУ. Плюс знакомство с Пастернаком и много с кем еще. И, конечно, десталинизация".

К бесповоротной точке шли еще три года, вступили в жилищный кооператив, с учетом скудости советского быта закупали то, чего в СССР было не найти, купили машину "Волга". В 1960 году семья получила советские паспорта со штампами о прописке. Сосинский думал, что на родине засядет за мемуары, иногда будет навещать друзей во Франции, а то и в Америке.

За мемуары он засел, но в "Худлите" услышал: "Ваши Ремизовы, Осоргины и Бердяевы советскому читателю неизвестны и неинтересны". Навещать зарубежных друзей? На заявление о загранпаспорте следовал ответ: "Ваша поездка сочтена нецелесообразной". Думаете, "Брониславыч" (так мы его звали между собой) приуныл? Ничуть. Он печатается в скромных изданиях (вроде журнала "В мире книг"), выпускает вместе с Вадимом Андреевым и Леонидом Прокшей книжку "Герои Олерона", участвует в читательских встречах по случаю выхода в 60-е книг Марины Цветаевой. Супруги общаются с писателями, художниками, коллекционерами, актерами (во время Гражданской войны девятилетняя Ариадна Викторовна оказалась в детской колонии в Серебряном бору вместе со своим одногодком Ростиславом Пляттом), переписываются со всем миром.

Самый эпистолярный человек на свете, Сосинский радовал своими письмами и меня. В декабре 1973 года от него пришел целый пакет с фотографиями и восторженным рассказом о трехмесячной поездке (после 12 лет отказов), в Париж и застольях с бывшими недругами вроде Терапиано.

Для нас не навестить супругов Сосинских (уже на Ленинском проспекте 144) в любой из своих поездок в Москву было немыслимо. Но летом 74-го мы стали "долгоиграющими" гостями. Мы уже договорились было провести месяц в подмосковном Дедовске, однако все поменяла телеграмма: "СЕДЬМОГО ИЮЛЯ СКОНЧАЛАСЬ АРИАДНА ВИКТОРОВНА АЛЕША УВОЗИТ МЕНЯ ПРИБАЛТИКУ НА МЕСЯЦ ПРИГЛАШАЮ ЖИТЬ У МЕНЯ КЛЮЧ КВАРТИРЕ 14 ТЕЛЕФОН АЛЕШИ [такой-то] СОСИНСКИЙ". Позаботиться о друзьях даже в такой момент – в этом был весь Брониславыч. Мы, конечно, не стали отказываться.

Телеграмма В. Сосинского 11 июля 1974

К возвращению хозяина мы уже упаковали свои чемоданы, но его звонок остановил нас. "Санечка, побудьте еще, мне будет поначалу тяжко в пустой квартире". Сыновья Сосинского жили своими семьями, меня же не связывал университет, особенно в летнее время, считалось, что я заканчиваю диссертацию. Мы остались до конца августа.

"Вам было бы интересно съездить в Тарусу? – спросил Владимир Брониславович. – Я разбираю свой архив, вынул письма Марины Ивановны моей Ариадночке. Хочу, чтобы они вернулись к дочери их автора. А себе оставлю расшифровки, я их еще и австрийцам обещал".

Писем набралась приличная пачка. Почерк Цветаевой беглому взгляду казался понятным, но был совсем непрост. Я начитывал их (а заодно и ее письма самому Сосинскому) на магнитофон молодой паре цветаеведов из Вены Хорсту и Эдит Лампль, а они уже назавтра приносили машинописные версии.

Таруса тех лет была прелестна своей полузаброшенностью: на отдельных улочках травой заросла даже проезжая часть. Ариадна Сергеевна делила свой скромный дом с компаньонкой, представившейся "Ада Александровна", о ней пишут многие мемуаристы, читайте у них. Не помню, о чем мы беседовали за чаем со смородиной, но помню, что когда я в чем-то сослался на Анастасию Цветаеву, Ариадна почти резко возразила: "Об этом же гораздо лучше рассказано у мамы".

Не могла даже мелькнуть мысль, что Ариадне Эфрон осталось жить 11 месяцев. Не раз читал, что в свои последние годы она едва ходила. Странно, поскольку она прогулялась с нами до кладбища, чтобы показать могилу художника Борисова-Мусатова и буквально угостить нас поразительным видом с высокого берега Оки.

Нам хотелось оказать Сосинскому симметричную услугу и это отчасти удалось. Еще до истечения 1974 года мы принимали его у себя. В поселке Дурмень под Ташкентом был один из "домов творчества" Союза писателей СССР, Сосинский приехал туда в ноябре, пробыл больше полутора месяцев и даже посетил Самарканд, уехал после Нового года. Он часто бывал у нас, мы показывали ему наш родной город, вместе ходили в гости, познакомили с замечательной женщиной Галиной Лонгиновной Козловской, вдовой композитора. Недавно издательство "АСТ" выпустило ее книгу "Шахерезада. 1001 воспоминание". 28 писем мемуаристки Сосинскому из этой книги наводят на мысль, что русская литература потеряла прекрасного автора. Жаль, нет ответных писем адресата.

В. Сосинский, 1975

Этот адресат был мастером писем. Начинал с размашистой цветной буквицы, обычно красной – даже если обращался по деловому поводу. Его услаждал сам процесс письма. Он выписывал из книг полюбившиеся места, чтобы проникнуть в душу автора. Я выпросил у него две таких выписки на память. Но и его собственная литературная продукция достаточно велика. Хотя и прозябает в архивном хранении – "Битва за Францию", "Я сызнова живу", "Конурка" (очень большая), "В гостях у времени", всего семь, кажется, книг. В случае издания, они составили бы несколько томов. И они заслуживают издания. Посмертный сборник 2002 года, составленный в основном из публиковавшегося в периодике, выглядел первым шагом, но следующих уже не было.

Овдовев, Брониславыч стал жаловаться на память, любил рассказывать анекдот:

– Доктор, у меня провалы в памяти!
– И часто?
– Что часто?
– Провалы…
– Какие провалы?

При этом его вкус к общению не иссякал. Первым телефонным звонком в нашу первую после переселения в Москву съёмную квартиру на улице Лихоборские бугры в 1978 году был звонок Сосинского: "Санечка, приходите с Ирочкой завтра, будет Алеша Эйснер, герой испанской войны, вам будет интересно".

В. Сосинский. Рассказы и публицистика. Москва, 2002

Он говорил, что хотел бы вновь увидеть города своей юности: Венёв, Бердянск, Боровичи (в одном из его ранних рассказов помню такие слова: "Боровичи – произнеси по слогам, увидишь: это масляный пирог"). Но с каждым годом возможность таких поездок становилась все призрачнее, не позволял думать об этом и уровень советского гостиничного дела.

Он гордился обоими сыновьями, а проживи подольше, уверен, гордился бы ими еще больше. Старший, Алексей Сосинский, ученик Холмогорова, стал одним из крупнейших в мире топологов (эта отрасль высшей, даже архивысшей математики до конца понятна всего нескольким сотням людей на земле). Названия трудов Алексея очень понравились бы писателю Ремизову: "Узлы и косы", "Мыльные пленки и случайные блуждания" и еще в том же духе. Не зря Алексей Михайлович, автор "Узлов и закрут", так любил в парижские годы своего маленького тезку.

Младший, Сергей, окончил МГУ, стал историком и литературным переводчиком. В 90-х, получив стипендию Бостонского университета, он на несколько лет уехал в США, где защитил докторскую диссертацию о своем деде В.М. Чернове, после чего вернулся в Россию, поселился в вологодской деревне, переводил книги на английский язык, издал в Москве воспоминания Чернова "Перед бурей". Отец шестерых сыновей, он умер в 59 лет.

Владимир Брониславович пополнял свою "Конурку" (я советовал назвать ее "Что вспомнилось") пока хватало сил. Он дожил до начала Перестройки, был счастлив начавшемуся развороту жизни, но сам пребывал уже в трудном физическом состоянии. Телеграмма о его смерти нашла меня в Старом Крыму, я рванул в Симферополь, но о билетах в Москву на ближайшие дни нечего было и мечтать.

Семейная могила супругов Сосинских и их сына Сергея увенчана надгробием работы друга этой семьи Эрнста Неизвестного.